Панацея

Илия проснулась, когда за иллюминатором тесной каюты было уже светло. Она потерла опухшие от слез глаза и плотнее прижалась к обнимающему ее Крокодайлу. О своем пробуждении она пожалела ровно в тот момент, когда в сознание хлынули путаные воспоминания о вчерашнем. Внутри затянулось в тугой ноющий узел волнение, мысли заскакали как бешеные, и женщина, обреченно выдыхая, двинулась ниже и уткнулась в горячую грудь Крокодайла, чей жар и чей запах впитала в себя постель. Илия прильнула щекой туда, где слышался глухой, ритмичный стук сердца, и постаралась успокоиться хотя бы за счет этого размеренного звука, чтобы вновь уснуть и сбежать от гнетущей реальности. Однако сон, как назло, не шел. Илия полежала еще немного и перевернулась на спину, параллельно коснувшись губами подбородка Крокодайла. Она толком и не видела эту каюту — вчера, когда он принес ее сюда, беспомощную, плачущую, ей было вовсе не до рассматривания здешнего убранства. Обветшалая мебель, — помимо узкой койки, шкаф, комод да стол со стулом — облупившаяся выцветшая краска на стенах и никакого намека на уют. Впрочем, в каюте судна, на котором приплыли сюда Илия и Венни, обстановка была не лучше, а может, даже хуже. Чего еще стоило ожидать от старых, давно списанных кораблей, которые и на запчасти-то уже едва годились? Настенные часы с треснувшим мутным стеклом показывали начало восьмого. Илия встала бы, оставив Крокодайла спать, пошла бы подышать воздухом, отыскала бы Венни, — тот вечно просыпался чуть ли не в шесть утра — поговорила бы с ним, однако она не чувствовала в своем теле никаких сил, в том числе и моральных, на то, чтобы банально подняться с койки. Знакомое ощущение, — лежишь, будто выпотрошенная оболочка, а не живой человек — но оттого не менее ужасное. Вздохнув, Илия устроилась в объятиях Крокодайла так, чтобы иметь возможность склонить его голову к своей груди, и осторожно, дабы ненароком не разбудить чутко спящего мужчину, вплела пальцы в его жесткие волосы. Вчера он нес ее на руках под проливным дождем, — сам, должно быть, жутко вымок — успокаивал как мог, слушал ее бессвязные речи, укладывал спать… А ночью, когда она то и дело просыпалась, зависая где-то между явью и полным нелепого бреда тревожным сном, то слышала его голос, тихий и ласковый. Сколько же Крокодайл не спал, если приводил ее в чувство каждый раз?.. Илия невесомо поцеловала его в макушку, поправив слегка сползшее с мускулистого плеча одеяло. Она нечасто испытывала сложности с выражением эмоций, но ей бы едва хватило слов, чтобы описать всю ту благодарность, которую она испытывала по отношению к Крокодайлу. Он буквально спасал ее, становясь надежной опорой. Казалось, потерянный, глубоко раненый человек, коим Крокодайл являлся некоторое время назад, в принципе не способен сопереживать, помогать — однако у него это все же вышло. С трудом, не сразу, но вышло. Он проспал еще недолго: через некоторое время засопел, завозился и поднял на Илию сонный, усталый взор. Слова «доброе утро» у обоих как-то не шли. Потому что в этом утре не было абсолютно ничего доброго. — Я не смогу подняться… Сил вообще нет. — Призналась Илия после того, как слабо махнула рукой на вопрос, как она. — Значит, я тебя на руках подниму. — Со сна голос Крокодайла казался еще более хриплым, чем обычно. — Надо хотя бы выйти проветриться. И обстановку сменить желательно, посидим с тобой еще где-нибудь. Илия невольно прикрыла глаза, ощущая, как сильные руки притягивают ее ближе, а губы запечатлевают мягкие поцелуи на ее лице. Все это расслабляло, дарило необходимое чувство защищенности, однако, к сожалению, не избавляло от беспокойства полностью. Гнало прочь, глушило, но его корни так глубоко вросли в самую душу, что теперь уже ни за что не освободили бы ее. Женщина кое-как оделась, не став даже заправлять рубашку в штаны, как делала это обычно, и небрежно повязав галстук. Расчесала сальные, не помытые вовремя волосы, закуталась в плащ и рухнула на койку ждать, пока Крокодайл ощупает и осмотрит промокшую вчера под дождем шубу, которая всю ночь провисела на вешалке, зацепленной за ручку антресоли. Стоило поблагодарить его за преданную заботу, сказать, как она ценит его и все, что он для нее делает, но сил и энергии не находилось даже на элементарное «спасибо». Да и в принципе ни на что. Внутреннее опустошение вызывало единственное желание: валяться пластом на кровати и по возможности ни о чем не думать и ничего не делать. На непросохшую шубу Крокодайл совсем скоро плюнул, так и оставив досушиваться в прежнем положении, и с Илией на руках пошел на камбуз. На Балтиго, неприветливом и унылом острове, утро было таким же серым, как и день с вечером. Лишь где-то между клубящихся в небе сизых облаков тускло светились солнечные лучи, не способные, однако, пробиться сквозь этот мрак. Сидя на выбранном Крокодайлом наиболее устойчивом из стоявших на камбузе колченогих стульев, Илия бездумно буравила взглядом его широкую спину, пока он готовил себе завтрак. Сама она отказалась от всего, кроме предложенного Крокодайлом бутерброда да нескольких ягод клубники, оставшихся в холодильнике. Есть все еще не очень хотелось, но при учете того, что Илия и так едва питалась последние несколько дней, она все же заставила себя проглотить хотя бы это, чтоб как минимум не упасть от слабости. Крокодайл сел рядом, ставя перед собой тарелку с яичницей, и Илия обняла его за предплечье, вяло дожевывая клубнику. Он медленно моргал, словно его одолевал сон, которого ему явно не хватило — об этом говорил утомленный, даже слегка осунувшийся вид. Илии невольно стало как-то стыдно, что ночью Крокодайл вынужден был тратить время на то, чтобы успокоить ее, хотя объективно никакой ее виной здесь и не пахло. — Сколько ты спал, Кроки? — Спросила она, ложась щекой на крепкую руку. — Не знаю. Мало. — Пожал плечами мужчина. — А тебе как спалось? Больше не просыпалась? Илия качнула головой, помолчала несколько секунд и произнесла: — Спасибо тебе огромное, любимый. Я очень благодарна. Я… Больше слова на ум не шли, и она раздосадованно выдохнула, вновь утыкаясь в ткань чужой рубашки. Крокодайл вместо ответа — видимо, тоже не нашел, что сказать — погладил ее по волосам здоровой рукой и коснулся губами лба. Он быстро поел, влил в себя кружку крепкого кофе, дабы взбодриться, и наконец обратил все свое внимание к Илии. Прижалась к нему, такая маленькая, хрупкая, трогательная, ищущая у него поддержки и защиты — того, что он когда-то себе поклялся ей дать. Вчера она лежала в объятиях Крокодайла, время от времени мечась по сторонам в беспокойном сне, быстро затихала благодаря ласковому шепоту, а у него самого и спать-то не выходило: во-первых, из-за волнения за Илию, а во-вторых, потому что он хотел дождаться, пока она успокоится и крепко заснет. Если бы даже она проворочалась до утра — он бы не спал столько же. Но спустя некоторое время Илия, измотанная и замученная, все же провалилась в более или менее глубокий сон, и лишь тогда Крокодайл, зарывшись носом в ее волосы и плотнее сомкнув кольцо держащих ее рук, тоже сумел уснуть. Мозг словно нарочно подкидывал ему расплывчатые, путаные сюжеты с участием его самого, Илии и гребаного Кристофера. Которого Крокодайл бы уничтожил, если бы не запрет Илии и Иванкова. Казалось бы, что ему до чужих велений, он делает что хочет и как хочет, однако нарушить обещание, с грехом пополам вытащенное из него этими двумя людьми, он попросту не смог. Илия — его любимая женщина, и он не смеет бросать перед ней слов на ветер, а Иванков… Крокодайл все же был благодарен ему. Как бы он раньше ни был уверен в обратном, как бы ни отрицал затем свои эмоции — Эмпорио когда-то спас ему жизнь, которая в последнее время стала обретать смысл. И оттого расстраивать его, предавать данную, пусть и сквозь зубы, клятву, показалось как-то… совестно. — Он сказал Алфи, что я умерла. — Вдруг хрипло произнесла Илия. Крокодайл так и застыл: ничего подобного среди ее полуразборчивых реплик он вчера не слышал. Пальцы на женском плече непроизвольно дернулись. Как же, черт побери, хотелось размозжить этому «ему» голову, где родилась идея этого бесстыдного вранья. — Вот как бы ты отреагировал, если бы встретился с человеком, которого ты раньше никогда не видел и который, как тебе говорили, умер? — Спросила Илия, отстраняясь от него и принимая давно знакомую ему позу: упирающиеся в краешек стула согнутые ноги, обхваченные руками, и лежащая на коленях голова. Мужчина сдвинул брови, в задумчивости поведя взором по тесному камбузу. — Да в шоке был бы. В полном. — Честно ответил он, представив себя на месте мальчишки. — Но если бы это была моя мать, то потом обрадовался бы. Илия покивала — неверяще, чисто для вида — и, помолчав, проговорила: — Если только он не понарассказывал ему про меня всякого… Сука. Ненавижу. — Последние два слова она выплюнула, скривив бледные губы, и тяжело вздохнула. — Вряд ли. Сама подумай, Илия, зачем ему это? — Крокодайл постарался скрыть грусть в глазах от осознания, что Илия — скорее всего, невольно — надумывает самые паршивые варианты развития событий, закапывая себя еще глубже. Она неопределенно пожала плечами. Остекленевший взгляд повис в пространстве где-то рядом с Крокодайлом, и если бы он в свое время не насмотрелся всякого и позже не привык к такой Илии, разбитой и обессиленной, то ему, наверное, стало бы от этого не по себе. На деле же — в груди что-то больно кольнуло, а рука сама потянулась к чужому лицу, белому как снег, чтобы погладить по щеке. Вечно подрагивающие пальцы скользнули по острому контуру челюсти и затем упали еще ниже, сталкиваясь с прохладой мягкой ладони. Крокодайл взял руку Илии, склонился, чтобы поцеловать, и на пару секунд, сам не зная, зачем, замер у ее коленей, вжавшись лбом. — Я что хочу сказать… — Неловко начал он, поднявшись. — Родная, такие «если» только все усугубляют. Не загадывай ничего. Особенно в отношении тех вещей, о которых ты ничего не знаешь. Ты можешь продумывать, что скажешь сыну, как станешь себя вести, но не то, как и чем он ответит, потому что тебе неизвестно, как он рассуждает, что и кто на него влияет и влияет ли вообще, что он думает насчет тебя… В твоих силах определить свои действия, но не чужие. Сама ведь понимаешь, я уверен. Илия внимательно слушала, и ей твердо верилось, что, поменяйся они местами, Крокодайл бы услышал от нее похожие слова. Потому что она и сама знала все то, о чем он говорил, только вот, когда ей становилось плохо, подобные разумные мысли покидали ее, уступая место иррациональным, бестолковым страхам. Оттого слышать их из уст других было полезно: как минимум в качестве отрезвляющего напоминания, которое, пусть и не всегда представало чем-то большим, нежели чем просто правильными словами, все-таки хоть как-то помогало. — Знаю, тебе тяжело, твое состояние тебя не отпускает, но… — Крокодайл приблизился к женщине, целуя в макушку и обнимая. — Все в конечном счете разрешится в лучшую сторону, мы оба в это верим. — Она кивнула и кое-как обхватила его одной рукой в ответ. — А пока не делай себе больнее и по возможности не думай о лишнем. Мне остаться с тобой или хочешь побыть одна? — Останься, пожалуйста… Я одна не смогу. Иногда мне это нужно, но сейчас будет только хуже. Мне нужен кто-то рядом, иначе я не вынесу… — Прошептала Илия, приникая ближе и утопая в его тепле. Вместо ответа Крокодайл качнул головой и снова поцеловал ее — если бы она считала каждый его поцелуй хотя б за это утро, то уже сбилась бы. Однако, как бы много их ни было, их вечно не хватало, а особенно сейчас. — Хочешь, поговорим? Или молча посидим. Чего бы ты хотела, скажи? — Негромко спросил Крокодайл, бережно усаживая Илию на колени и обнимая так, словно он желал закрыть ее от всего остального мира. — Расскажи мне что-нибудь, милый. Что-нибудь хорошее. — Отозвалась Илия, устроилась поудобнее и приготовилась слушать: даже не сколько само повествование, сколько его голос. Чарующий, глубокий, дарящий чуть ли не умиротворение, под звучание которого Илия могла даже засыпать и который сейчас как нельзя лучше помог бы расслабиться хотя бы слегка, на время, пока она будет рядом с Крокодайлом.

***

Он долго говорил с ней, занимал разнообразными историями, коих у него за всю жизнь накопилось весьма прилично, несколько раз сумел рассмешить, и ясно видел и чувствовал, что одолевающие Илию переживания глохли, отступали. Она постепенно принималась отвечать Крокодайлу, а не просто молча слушать, периодически улыбалась — изнуренно, устало, но искренне — и смотрела уже не так потерянно. Однако она резко посерьезнела, будто ее враз окатило ледяной волной тревоги, когда у него в кармане затрезвонила ден-ден муши. Он взял с собой и свою, и Илии; звонили ему. — Да, слушаю. — Кроко-бой, это Иванков! — Бодро отозвались на другом конце линии. — Как Или-чан? Я вас там не отвлекаю? — Нет. А Илия… Ну как она, по-твоему, может быть? Что за вопросы? — Раздраженно бросил Крокодайл, и Илия тут же погладила его по плечу, мол, не злись. В следующую секунду ему сделалось как-то стыдно из-за того, как он отреагировал на вполне себе адекватную попытку поинтересоваться самочувствием человека, и он с едва ли привычной для себя эмоцией виновато добавил: — Она очень переживает. — Девочка моя сладкая, Боже мой… — Запричитал Иванков. — Передай ей, что все образуется, понял? — Я и так слышу, Ива-сан. Спасибо. — Подала голос Илия. — А-а, вы вместе, конфетки мои! — Воскликнул тот. — А я хотел потом тебе звонить по поводу Алфи… — Проговорил он, намекая, как показалось Илии, на то, что не уверен, захочет ли она общаться на эту тему при Крокодайле. — Можете сказать, что хотели, сейчас. — Ответила женщина и нервно поджала губы, готовясь услышать новости. Она нащупала руку Крокодайла, почти что на подсознательном уровне ощущая необходимость в том, чтобы взяться за нее: тепло его широкой ладони и плотно сомкнутые на ее собственных пальцы помогали не терять остатки самообладания. — Если вам удобно, конечно. — На всякий случай сказала она: Иванков частенько тараторил что-то на тему того, как много у него дел и как мало свободного времени. — Удобно, удобно, не волнуйся, карамелька моя! — Заверил Илию Эмпорио. — Послушай, я уговорил Драгона пораньше вернуть Алфи из Саут Блю с задания, но это было несложно, потому что он там уже практически выполнил все, что должен был… Ну так вот, он частично в курсе всего, мы же ему объясняли, почему ему надо отправляться к нам. Но ты не переживай, про вашу ситуацию лишние уши не слышали, мы не распространяемся на эту тему среди наших, Или-чан. К обеду твой мальчик будет здесь, и если ты не будешь против, то я могу ему более подробно все рассказать перед вашей встречей. Нет, Или-чан, можешь и сама, когда вы увидитесь, но я бы подготовил мальчика хоть немного, а то он и так в стрессе, как передают те, кто с ним плывет… Как ты решишь? Илия задумалась: действительно, стоило как-то поговорить с Алфи, толково пояснить, что вообще происходит, ведь для него, скорее всего, окажется тяжело услышать это из ее уст, при том, что она сама станет для него настоящим шоком. Да, Иванков для него являлся, по сути, чужим человеком, и с какой-то стороны можно было посчитать, что он не имеет права вмешиваться в семейные проблемы, но… Он все-таки уже давно, еще с Маринфорда, знал всю историю, пусть и вкратце, да и к тому же именно он устраивал нужные встречи, по-своему пекся об Илии, умасливал Драгона, чтоб тот дозволил посторонним попасть на секретную базу революционеров… Слишком уж большое участие Эмпорио принял в этом деле, чтобы Илия выказывала свое недоверие. А еще Крокодайл всегда убеждал ее, что Иванков надежный. Решение было однозначным, однако расшатанные нервы все равно вынуждали сомневаться в его верности, в голове назойливыми мухами крутились мысли о том, что она рассудила вовсе не так, как следовало бы, и Илия подняла вопросительный взор на Крокодайла, чтобы он подтвердил или опроверг уместность выдвинутого Иванковым предложения. Тот уверенно кивнул, и Илия слегка задрожавшим голосом произнесла: — Поговорите с ним, пожалуйста. — Хорошо, карамелька! — С готовностью отозвался революционер. — А когда ты придешь? — Я не знаю. А во сколько можно, если, например, завтра? В любое время? — Спросила Илия, сжав руку Крокодайла чуть сильнее. — Карамелька моя, желательно сегодня. — Осторожно проговорил Иванков. — Подождите, а как же Алфи, ему же будет сложно, все в один день… — Резко выпрямилась нахмурившаяся Илия, ближе поднося ден-ден муши. — Может, все-таки завтра? — Я все хорошо понимаю, Или-чан, но просто… Не забывай, что вы здесь все-таки чужаки, и будет лучше, если все как можно скорее решится. — Объяснил Эмпорио. Чувствовалось, что ему было как-то стыдно озвучивать эту реплику. — Поняла вас. — Бесцветным тоном отозвалась Илия и откинулась назад к груди Крокодайла. Внутри больно кольнуло. — Или-чан, мне самому это не нравится, но я не могу это исправить. — Прозвучало оправдание. — Но послушай, если я пойму, что Алфи точно не сможет с тобой сегодня встретиться, то тогда я тебе сообщу, и придешь завтра. Устроит? — Да. — Обреченно кивнула женщина. — Отлично. Или-чан, не волнуйся так сильно, все у тебя с твоим мальчиком будет хорошо! — Жизнеутверждающая интонация в его голосе на мгновение показалась наигранной. — Кроко, позаботься о ней, слышишь меня? — Да. — Крокодайл недовольно вскинул брови: он и без него прекрасно знает, что нужен ей. — Так, конфетки, у меня все, я побежал, дел куча. Пока-пока, мои дорогие! — Попрощался Иванков и после того, как Илия и Крокодайл ответили ему, отключился. — Не очень красиво, но вполне разумно. Нам здесь никто не рад, он прав. Им лишние проблемы ни к чему. — Прокомментировал Крокодайл. — Ладно, не переживай раньше времени, Илия. Посмотрим, что будет. Илия в сотый раз за это утро вздохнула и уронила голову ему на плечо. Бедный ее Алфи, каково ему будет узнать, что совершил его отец и что он лгал ему все эти годы? Как он отреагирует на Илию, захочет ли остаться с ней? Да и вообще, каким он растет, что его интересует, как он, в конце концов, выглядит? На протяжении почти что одиннадцати лет Илия постоянно рисовала в сознании образы того, каким мог бы быть Алфи в том или ином возрасте, как бы он менялся, представляла себе звучание его голоса, его смеха. И все это время он рос у нее в воображении, но не на глазах. Она успела сочинить сотни вариантов речей, которые сказала бы сыну, подобрав для них самые ласковые слова, которые только знала, но до сегодняшнего дня это все просто накапливалось внутри одной сплошной болью, раздирающей на части. Илии было невыносимо смотреть на счастливых, улыбающихся матерей с детьми на улицах множества городов, где ей доводилось бывать. Она стремилась как-то выплеснуть нерастраченную любовь, через свое отношение в той или иной степени раздавая ее мальчишкам-юнгам на корабле, случайным ребятишкам, которых встречала где-либо, но не собственному сыну. Захлебываясь слезами, задыхаясь от душащего бессилия, Илия бесконечно проклинала Кристофера за то, что отобрал у нее самое дорогое, что лишил банальной возможности быть рядом со своим ребенком. И, что еще хуже, оставил Алфи без матери и обрек на жизнь в угоду идеям Революционной Армии. Прикрыв глаза, женщина попыталась освободить разум от уже не вязавшихся друг с другом обрывочных рассуждений, тем более что сил о чем-либо размышлять уже не находилось. Слишком много всего в последнее время она успела обдумать и слишком плохо ей стало после звонка Иванкова. Уютные объятия Крокодайла, его родной запах и поглаживающая спину рука в другой ситуации, может, расположили бы Илию к тому, чтобы вообще заснуть, но только не сейчас, когда тревога никак не желала окончательно оставлять ее. Где-то неподалеку истошно орали чайки, — здесь, на Балтиго, они были мелкие, юркие и очень уж крикливые — снаружи доносился приглушенный плеск бьющихся о борт корабля мелких волн, и до определенного момента больше ничто не нарушало мирную тишину. Можно было бы назвать ее идиллической, однако общая ситуация безо всяких раздумий вычеркивала это слово из числа вероятных. На скрипучей палубе вдруг послышались шаги, затем кашель, и в дверном проеме камбуза появился Жнец. Заспанный, с взлохмаченными волосами и в одних помятых штанах да сапогах. Он широко зевнул, не удосужившись прикрыть рот, сонно проморгался и наконец уставился на Крокодайла с Илией. Она подумала, что Крокодайл пересадит ее с колен на стул, — он не очень-то любил демонстрировать чувства при посторонних или чужих — но ничего подобного не произошло. Либо пересмотрел свое мнение на этот счет, либо Жнеца он таковым не считал, либо не хотел отпускать ее от себя, когда ей было так паршиво. — Утро доброе… — Пробормотал Жнец, запуская пятерню в копну блондинистых волос. — И тебе не хворать. — Отозвался Крокодайл. Илия лишь кивнула. Крокодайл склонил голову к Илии, чтобы понять, все ли в порядке: может, она не хотела находиться в обществе кого-то, помимо него самого. Однако она непринужденно, открыто глянула на него и даже постаралась улыбнуться, дернув уголками губ. Жнец подошел к плите, где с завтрака еще стояла немытая сковорода, озадаченно уставился на нее, видимо, пытаясь сообразить, что же там такое готовили, и потом развернулся к ним. — Я ж это… не мешаю, ниче? — Спросил он. Судя по всему, в его голову пришла та же мысль, что и к Крокодайлу: все-таки Жнец был Илии вовсе не близок. Не каждый в моменты сильных переживаний пожелает видеть рядом с собой полузнакомого человека. — Нет. В холодильнике помидор лежит, доешь, а то испортится. — Проговорил Крокодайл, когда Жнец уже полез за едой. Беспорядочно покрутившись у кухонных шкафчиков, он собрал себе здоровенный бутерброд из всего, что попадало под его загребущую руку, и плюхнулся напротив него с Илией. Она погладила большим пальцем греющую обе ее прохладных руки ладонь, глянула на Крокодайла, с погано скрываемым подозрением сверлящего взором кулинарный шедевр Жнеца, и попыталась настроиться на то, чтобы послушать последнего, когда он, откусив кусок бутерброда, завел весьма непринужденный разговор. Спрашивать что-то у Илии, мол, как она, что было и тому подобное, он не стал. Правда, внимательно осмотрел ее, когда садился за стол, не постеснявшись столкнуться взглядами, и, скорее всего, решил, что разумнее будет не лезть к ней в таком состоянии. И она была ему за это благодарна. Если бы Жнец начал приставать с расспросами, сыпать соль на и без того кровоточащую и болезненную рану, то ей бы явно не сделалось лучше. Куда более приемлемой оказалась начатая им беседа, которая дала возможность сконцентрироваться на чем-то, кроме прежних размышлений.

***

Позже Илия заняла себя приготовлением обеда на всех четверых — тоже с целью отвлечься. Жнец, причесавшись и сходив за остальной одеждой в одну из кают, где он отсыпался после дежурства, — они с Венни просидели настороже каждый по полночи, чтобы не напрягать ни Крокодайла, ни, ясное дело, Илию — вертелся на камбузе рядом с ней, занимал ее своими бесконечными рассказами и то и дело таскал из-под ножа куски какой-нибудь еды. Крокодайл ошивался там же, только в разговоре участвовал не шибко активно и вместо этого о чем-то думал, рассеянно таращась на миниатюрную фигурку Илии. Затем он поднялся со стула, сообщив, что вернется позже, и вышел на палубу. Покосился на белесые скалы Балтиго, понаблюдал, как чайки секут воздух острым разлетом крыльев, и направился на мерно покачивающийся на волнах бриг Илии и Венни. Последний с самого утра торчал в вороньем гнезде с биноклем и с неизменным сборником сканвордов, следя за обстановкой в океане, и лишь ненадолго появлялся на камбузе. Вот и сейчас его темная макушка виднелась над перилами вороньего гнезда. — Венни! — Окликнул канонира Крокодайл и, когда тот свесился вниз, жестом пригласил спуститься к нему. Венни оказался на палубе и, не успев подойти ближе, уже услышал, чего Крокодайл от него хотел. — Я смотрю, у вас корабль в плачевном состоянии находится, верно? По-моему, он похуже, чем наш. — Да. Крокодайл молча оглядел уходившие вверх мачты, стукнул каблуком по подгнившим кое-где доскам и продолжил. — Думаю, на обратном пути вам надо будет пересесть к нам, а это… — Он замялся, видимо, подбирая какое-нибудь эдакое словечко для обозначения несчастного судна, но не нашел ничего подходящего и вместо этого махнул рукой. — Здесь оставить, самое место такой рухляди. Что скажешь? Очевидно, Крокодайл решил спросить мнения Венни, потому что Илии сейчас было банально не до этого. — Если капитан согласится, то я за. А сам я считаю, что идея хорошая. Это корыто нас тоже смущает с самого момента, как мы его нашли, но тогда ничего другого, что нам бы подошло, не было. — Ответил он. — Кстати, сколько у вас пушек годится для стрельбы? — Метнул он взор в сторону орудийных портов в борту корабля Крокодайла и Жнеца. — Где-то треть из всех. Хочешь, сходи сам посмотри. — Произнес Крокодайл, между делом разглядывая малиновые разводы на и без того нелепом желтой расцветки плаще канонира. — Чтобы мы знали поточнее. — Схожу. В любом случае у нас оружия в рабочем состоянии гораздо меньше. А значит, ваш корабль будет более надежным, если мы с кем-то столкнемся. — Вслух рассудил тот, поправив съехавшие с носа очки. — Повторюсь, если капитан даст добро, то я последую за ней. Крокодайл ничего не ответил, вздохнув на словах об Илии и опершись спиной о мачту со сложенными на груди руками. В холодных рептильих глазах Венни заметил промелькнувшую тревогу. И он полностью разделял эту эмоцию. — Я мог бы попробовать что-то починить у вас, если у меня будет достаточно времени до отплытия. Может, получится восстановить какие-то пушки. — Предложил он, шагнув ближе. Нос уловил резкий запах табака. — Кто бы еще сказал, когда это отплытие вообще будет… И с кем. — Проговорил Крокодайл чуть тише, чем обычно, и в его голосе отчетливо слышалось неподдельное, искреннее волнение, сыграть и сымитировать которое вряд ли представлялось возможным. Венни самому сделалось похуже, чем до этого, однако если он мог считать состояние Крокодайла со всего его усталого облика, то последнему бы обратное не удалось. За темными очками да высоким воротником плаща удобно прятались все видимые проявления чувств. И оттого Крокодайлу, да и кому угодно другому, оставалось только догадываться, насколько Венни переживает за Илию. Крокодайл отошел от мачты — та противно скрипнула, когда на нее прекратил давить вес его тела — и уже собирался было уходить, как его пригвоздила к палубе сказанная Венни неожиданная фраза. — Береги моего капитана. Мужчина медленно поднял голову на канонира, прошил его своим пронзительным, тяжелым взглядом и ответил: — Берегу. Стараюсь. Он отвернулся и зашагал прочь — быстро, будто желал сбежать от той атмосферы, которую создал их диалог. Венни посмотрел ему вслед и приблизился к фальшборту, склоняясь над зеленоватой от тины и водорослей водой. Зачем он ляпнул это — сам толком не понял. Так, вырвалось что-то, рожденное под влиянием накопившихся эмоций. А копились они медленно и долго: с того самого момента, как несколько лет назад он узнал о том, что случилось у его капитана и какую цель она преследует. Илия была по-настоящему несчастна, хоть и изо всех сил старалась не показывать этого. Однако любой при взоре на нее безо всяких расспросов мог сообразить, что у нее что-то не так. Полупустой тусклый взгляд, близкая к болезненной худоба, вечная дрожь в тонких пальцах и общий измотанный облик — довольные жизнью и свободные от проблем люди так не выглядят. Илия открылась Венни спустя некоторое время, когда они из просто членов одной команды превратились в друзей. Рассказала она тогда свою историю, правда, очень кратко, но и этого оказалось более чем достаточно для понимания, что она испытывала. Менее года назад, после того, как Илия нашла в газете статью про криминальную организацию, где состояли Нико Робин и Вольтен Кристофер, она стала чаще делиться с Венни информацией и просто своими размышлениями. Все новости, однако, сначала поступали к Фаберу как к старшему помощнику, который был обязан находиться в курсе любых возможных изменений планов команды. Он переживал за Илию, пытался как-то помочь, и Венни прекрасно понимал, что дело было не только в том, что та являлась его капитаном. Прежняя любовь Фабера все еще не угасла. Она же настроила его против Крокодайла, об отношениях которого с Илией он постепенно догадался: Фабер чертыхался каждый раз, когда на очередном острове где-нибудь в дальнем порту замечал фрегат его команды. Ни он, ни Илия в детали своих взаимоотношений никого из накама не посвящали, однако Венни и без этого в свое время сумел сообразить, что к чему. Он, замкнутый и тихий, чье присутствие едва ли ощущалось кем-либо, вместо того, чтобы говорить, почти всегда предпочитал только слушать и смотреть. И оттого ему было несложно подметить, как Илия и Фабер смотрели друг на друга, как порой менялись интонации в их голосах, как они неосознанно тянулись один к другому. И как в один момент начали избегать встречаться взглядами, уже не стремились оказаться ближе — словно что-то оборвалось между ними. И Венни счел совершенно нетрудным понять, что именно. Он, правда, никогда не смел лезть ни к Илии, ни к Фаберу с вопросами — это было не его дело. Так, продолжал невольно наблюдать со стороны, только и всего. Что же касалось семьи его капитана, то здесь Венни иногда интересовался некоторыми подробностями, спрашивал, как обстоят дела, и в целом не был безразличен к этому всему. Но чем больше подробностей становилось ему известно, чем чаще он слышал что-либо, тем более глубоким сочувствием проникался он к Илии. И сейчас ему вспоминалось все, что было как-то связано с ее сыном. Как-то Венни случайно застал ее плачущей: оказалось, в тот день Алфи исполнялось десять. В другой раз, когда команда остановилась в каком-то портовом городишке пополнить запасы провизии, он видел, как Илия стояла у витрины детского магазина, рассматривая яркие игрушки и разнообразную одежду, и потом отошла оттуда, чуть не плача. Женщина всегда с некой горечью улыбалась при виде резвящихся детей на улицах, с некоторыми, бывало, даже заговаривала, и не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы понять, что тем самым она пытается возместить утрату собственного ребенка. Оставалось только догадываться, какие эмоции она испытает, когда сегодня увидит его. С другого судна раздался громкий хохот Жнеца, и Венни, встрепенувшись, резко поднял голову. Непосредственный источник звука видно не было — наверное, все еще вертелся на камбузе с Крокодайлом и Илией. И Венни, недолго думая, направился туда же.

***

В широком коридоре с большими окнами не прекращался топот ног, разговоры, окрики, ругань — штаб Революционной Армии не затихал ни на секунду. Громко хлопали двери кабинетов, шелестели исписанными листами толстые пачки отчетов в руках у десятков людей, с нижних этажей доносился запах еды — близилось время ужина. Среди сплошного движущегося потока на одном месте оставался только лишь растерянный, подавленный мальчик. Он стоял у окна, глядел на океан сквозь мутное стекло, вставленное в выбитый в белесой каменной породе неровный проем, и чувствовал соленый привкус стекающих по лицу слез. Щемящая пустота в груди расползалась все дальше и глубже, мешала нормально дышать, мучительно медленно поглощала его. Алфи обхватил тощие плечи руками, словно пытался обнять и успокоить самого себя — он часто так делал, потому что больше было некому. В голове набатом били слова Иванкова. Бросил, оставил, наврал, обманул… И все это — про отца. Которого Алфи так ждал, за которого волновался каждый день и каждый час, когда до мальчика дошла весть о том, что его преследует Сайфер Пол. Которому верил и на которого равнялся. В совсем недавнем прошлом, до сегодняшнего дня. Из верхушки Армии сообщили, что Алфи нужно как можно скорее плыть на Балтиго: дело касалось его отца и матери. Весь долгий путь из Саут Блю до Богом забытой окраины Гранд Лайна он никак не мог прийти в себя и отвлечься хоть ненадолго. Мысли сменяли одна другую: что случилось, что с папой, не схватили ли его, зачем его самого вызвали в Балтиго и при чем здесь вообще его мать, которая, по словам отца, давно умерла? Ответы на все вопросы дал Иванков. Отыскал Алфи на базе, отвел в сторону и, по ощущениям, просто разбил его своей пусть и короткой, но оттого не менее тяжелой речью. Внутри рухнуло буквально все. Отец — позорный лгун, предавший мать, на самом деле живую и невредимую, ставшую пираткой только ради того, чтобы разыскать его и Алфи. Единственный, как Алфи полагал до этого момента, родной человек оказался вовсе не тем, кем виделся и кем рисовал себя в голове Алфи. Вечно рассказывал ему что-то про ценности, про честь революционера, про благородство, про высокие цели — а сам что? Взял да бросил маму, дабы исполнить собственные желания, и наплевал на нее? Да даже те идеалы, о которых говорил отец и которые намертво втравились в сознание мальчика с детства, когда его начали обучать и готовить к службе и работе в Армии, пошатнулись. К ним появилось что-то вроде неприязни, ведь про них так много болтал папа и именно ради них он, по сути, и разрушил семью. Разве можно теперь нормально реагировать на все то, что Алфи когда-то слышал от него и во что верил в том числе благодаря отцу и подаваемому им примеру? Из-за поворота, за которым находился кабинет Драгона, выскочил Иванков и еле как высмотрел среди всеобщей суеты одинокого мальчишку, который, как пришел в этот коридор вместе с ним после их разговора, так там и остался. — Алфи, золотой мой, пойдем. — Пригласил его за собой Эмпорио, поведя затем к широкой лестнице. Илии для встречи с сыном он обозначил совершенно иное, гораздо более уединенное место, нежели чем полное народу главное здание базы, где при виде небезызвестной пиратки все бы немедленно переполошились. Алфи брел рядом, то и дело поправляя спадающий с плеч рюкзак с вытертыми лямками, не поднимал взора даже на проходящих мимо людей, на которых он мог натолкнуться, и все размазывал слезы запачкавшимся рукавом рубашки. Иванков силился как-то ободрить мальчика, говоря, что все наладится, но тот, кажется, и не слушал толком. Впрочем, его это нисколько не удивило. Эмпорио пытался преподнести новость о родителях Алфи как можно более мягко, подбирал слова, однако этих стараний оказалось недостаточно, что было вполне ожидаемо. Как ни выражай мысль, как ни лезь из кожи вон, чтоб хоть как-то завуалировать, суть все равно останется та же. — Может, все-таки отложим на завтра, мальчик мой? — Наклонился к Алфи Иванков, чтобы повторить уже озвученное ранее предложение, когда они отошли от большого здания-скалы на пару десятков метров и очутились в узкой расщелине между двумя валунами, которую из окон за ними и видно-то не было. Мальчишка всхлипнул, глянул на него покрасневшими заплаканными глазами и отозвался: — Нет. Я смогу. — Как хочешь. — Вздохнул Иванков. По ощущениям, этим подобием бесстрашия и готовности Алфи только делал хуже самому себе. — Тогда жди свою маму здесь, хорошо? Тот кивнул и уселся прямо на пыльную землю под массивным камнем, обхватив колени руками. В этой позе читалось желание закрыться, спрятаться от остального мира, как-то защитив себя. Сердце Эмпорио дрогнуло: было трудно смотреть на совсем еще юного, невинного мальчика, на долю которого выпало не то что тяжелое, а неподъемное испытание. И бросать его здесь одного как-то не хотелось. — Золотой мой, может, мне с тобой подождать? — Спросил Иванков, легонько погладив Алфи по плечу облаченной в яркую перчатку ладонью. Вместо ответа он лишь мотнул головой, опять опуская взор, и Иванкову ничего не осталось, кроме как уйти. Не хочет — ладно, не будет же он смущать Алфи своим присутствием и усугублять его и без того ужасное состояние.

***

Илия обернулась на Крокодайла, который собирался ждать ее неподалеку от ведущей к указанному Иванковым зданию тропы, и, пройдя чуть дальше, остановилась, дабы понять, куда ей сейчас сворачивать. Двери сооружения то и дело распахивались, чтобы впустить или выпустить суетящихся революционеров, до Илии доносились отзвуки их голосов, сливающиеся в единый поток. Сориентировавшись, она, стараясь не приближаться к зданию и не привлекать к себе внимания, быстро скользнула среди нагромождений скал и наконец приметила место, про которое говорил Иванков. Рука нервно сдавила воротник плаща, и Илия, в неуверенности потоптавшись рядом с валуном, скрывающим от любопытных глаз небольшой проход, все же шагнула за него. Плачущий, страшно расстроенный мальчик сидел на земле, держа обеими руками собственные колени. Бледное востроносое лицо слегка прикрывали короткие пряди челки, напоминающей ту, что была у Илии. Рядом с носками пыльных темных сапог лежал затасканный рюкзак. За спиной валялась невнятная накидка, видимо, сползшая с худых плеч. Мальчишка поднял голову и посмотрел на Илию: удивленно, растерянно, перепуганно. У нее же словно все тело враз одеревенело, отказываясь двигаться, а сердце заколотилось так, будто стремилось выскочить прочь из-под ребер — в один миг ему там стало тесно. Алфи не отводил взора, кажется, ждал от Илии чего-то, а она могла лишь стоять на месте и рассматривать его. Своего родного сына, которого вместо нее растили совершенно другие, чужие люди. Которого у нее бессовестно отобрали. Алфи неловко поднялся, и в следующую секунду она, не думая, бросилась к нему, крепко прижимая к себе. Своим резким движением Илия выбила воздух из груди мальчика, который так и замер, где стоял. Ранее, размышляя над тем, что она будет делать, когда наконец встретится с сыном, она полагала, что, скорее всего, не стоит сразу лезть обниматься — не факт, что Алфи захочет этого с пока что чужим и незнакомым человеком. Однако, когда Илия только увидела его, то из головы тотчас же вылетели заготовленные слова, рассуждения, идеи — да вообще все. Разум отключился, передав контроль над женщиной ее эмоциям, хлынувшим через край. Илия плакала, держа в объятиях сына, гладила его по мягким волосам и толком не верила своему счастью. Почти что одиннадцать лет разлуки, на протяжении которых она могла только мечтать о том, чтобы хотя б увидеть его, наконец минули, и сейчас он оказался рядом — не фантомный образ из фантазии, а живой, теплый и родной человек. Илия помнила Алфи совсем маленьким, улыбающимся, тянущим к ней пухлые ручки, и ей было более чем странно видеть нынешнего его: уже двенадцатилетнего, ростом чуть ниже ее самой и с такой печалью в глазах, которой ни в коем случае не заслуживал ни один ребенок. Слезы заливали сизую рубашку Алфи, оставляя на ней темные расплывающиеся пятна, стояли у Илии в глазах мокрой пеленой, но она не чувствовала ни отчаяния, ни скорби, которые всегда переполняли ее, когда она плакала, нет. Сейчас она рыдала от переизбытка эмоций; казалось, будто от счастья. Сын не шевелился, даже не обнимал ее в ответ, только тихо всхлипывал и часто, прерывисто дышал. Он словно не решался двинуться, дотронуться до матери и в принципе не знал, что ему делать, но потом вдруг лег лбом ей на плечо и неуверенно поднял руку, чтобы, видимо, положить на ее спину, однако все-таки не стал. Может, постеснялся, а может, не был уверен, что ему этого действительно хочется. Однако Илии было достаточно и всего лишь одного небольшого жеста какого-никакого, но все же доверия. Хотя, скорее, просто чего-то, что демонстрировало несильную настороженность Алфи в отношении нее. — Алфи, маленький ты мой… — Хрипло прошептала женщина, прижимая его к себе еще крепче и почти неощутимо дотрагиваясь губами до его макушки. Алфи, кажется, зажмурился — видимо, чтобы не позволить себе расплакаться еще пуще прежнего — и вместо ответа лишь вздохнул. — Я так долго искала тебя. Я волновалась, переживала, как ты, где ты… — Звучал у него над ухом голос Илии. Он срывался, дрожал, она едва отдавала себе отчет о том, что именно говорит, а мальчик по-прежнему не произносил ни слова: только стоял и слушал. Но Илия так хотела, чтобы Алфи сказал ей хоть что-то, отреагировал хотя бы короткой фразой — ей бы было достаточно и этого. Она отстранилась, держа ладони на плечах сына, и, заглянув в его серые, чисто отцовские глаза, попросила как можно ласковее: — Не молчи, Алфи… Пожалуйста. — Он шмыгнул носом и смахнул слезу. — Я просто хочу услышать тебя. — Я не знаю, что сказать. — Голос Алфи, еще детский, несломавшийся, показался словно приглушенным и потерявшим всякую звонкость. Когда он только-только коснулся слуха Илии, у нее в очередной раз все перевернулось внутри. Сложно было спокойно воспринимать человека, которого до настоящего момента она видела только в своем воображении. — Мне плохо. — Все же пробормотал Алфи через несколько секунд. — Потому что… Потому что папа, он… Зачем он так? И с тобой, и со мной… — На этих словах слезы резко хлынули из его глаз нескончаемым потоком, мешая нормально говорить и заставляя прерываться. — Он же сам меня учил, что… Что врать плохо, что нужно хорошо относиться к тем, кто рядом, а оказывается, он тебя бросил, чтобы служить здесь… А мне другое про тебя всегда рассказывал. Он будто бы сдался своей боли и перестал подавлять эмоции. Тело ослабло и чуть ли не повисло в руках у матери, которая, хоть и сама едва стояла, старалась держать его как можно крепче. Радость от встречи с сыном притупилась накатившими переживаниями о нем же: как же ужасно он себя ощущал после всего того, что ему довелось узнать. Илия гладила Алфи по спине, по волосам, ласково приговаривала, что он ни за что не останется один и что все рано или поздно будет в порядке, а он уже не был таким же недвижным: вместо этого жался ближе, хватался за нее, прятал лицо в ее воротнике. Было ли это обусловлено его необходимостью выплакаться хоть кому-то либо же сделать то же самое, только родной матери, Илия не знала. Но очень надеялась на второй вариант, несмотря на то, что осознавала его маловероятность. Она опустилась с сыном на землю, подстелив свой плащ, и только потом, когда усадила на него Алфи, подумала, что позже как-нибудь отстирает его. Алфи постепенно начал успокаиваться, вытирать слезы, и через время отодвинулся от Илии. Он съежился рядом с ней и принялся нервно теребить кончики собранных в небольшой хвостик волос. Женщина захотела вновь обнять его, но с трудом пересилила себя: если бы он желал этого, то не отстранялся бы от нее сейчас. — Я даже не пойду к папе. — Сообщил вдруг Алфи, по-детски насупившись. — Я его давно ждал и хотел увидеть, но не пойду. Я не могу ему верить теперь. Да и вообще, если мне все время врал даже мой папа, то… Кому можно верить? Эта фраза наряду с его пронзительным, серьезным взглядом на пару мгновений вышибла из головы Илии все мысли. Видеть своего ребенка таким было невыносимо. Ему всего двенадцать, он должен радоваться жизни и познавать мир, а не страдать, терпя предательство близкого человека, которому, судя по всему, безоговорочно доверял. В груди всколыхнулась волна гнева. Чертов Кристофер, как ему только хватило совести тогда… — Ты можешь забрать меня с собой, да? — Спросил Алфи, и злость внутри тотчас обратилась в легкость. Илия неосознанно улыбнулась. — Конечно, могу, если ты хочешь. — С воодушевлением отозвалась она, всматриваясь в его лицо с угадывающимися острыми, как у нее, чертами, дабы заметить малейшее изменение эмоций. — Но ты пиратка. Я не знаю, хочу я быть пиратом или не хочу. И не знаю, чего вообще хочу. — Рассеянно пробормотал мальчик, утыкаясь носом в согнутые колени. И Илия, в общем-то, ожидала подобной реакции. — Я понимаю, Алфи, так сразу сложно что-то решить. — Осторожно произнесла она, наклонившись в его сторону. — Тебе сейчас тяжело, ты переживаешь, поэтому не торопись с тем, чтобы что-то решать, ладно? Тебе должен был сказать Ива-сан, ты можешь остаться в Армии, а можешь — со мной. И это только твое решение, тебя никто ни к чему не принуждает. Подумай, где и с кем тебе будет лучше. Алфи смотрел почти что исподлобья и молча слушал. — Насчет твоего папы… К сожалению, люди нередко оказываются двуличны. Даже самые близкие. И это очень больно. Но ты не один, я чувствую то же, что и ты. Поэтому я могу поддержать тебя, если нужно, Алфи. И… если ты уйдешь со мной, то я клянусь, что постараюсь, чтобы тебе было хорошо. Я обещаю заботиться о тебе и защищать. Несмотря на то, что я пиратка и со мной может быть небезопасно. — Илия пару раз моргнула: в глазах защипало от подступающих слез. — Я люблю тебя, Алфи. И где бы ты в итоге ни остался, мне в первую очередь важно, чтобы с тобой все было в порядке. Мальчик слабо кивнул, не проронив ни слова: скорее всего, просто не нашел, что сказать. В этой неловкой тишине Илия тяжко вздохнула и полезла в карман штанов. — Возьми. Это номер моей ден-ден муши. — Передала она Алфи маленький листок бумаги, на котором заранее написала несколько цифр. — Если захочешь, звони мне. По любому поводу и в любое время, даже ночью. Я буду рада тебя услышать… солнышко мое. На последних двух словах его глаза едва заметно распахнулись, и Илия не совсем поняла, почему: либо ему показалось странным слышать подобное именно от нее, либо он не привык к такому обращению в принципе, либо дело было в чем-то другом. Пальцы Алфи, тоже тонкие и бледные, соприкоснулись с ее собственными, и он сунул бумажку в нагрудный карман рубахи. — Может, ты тоже мне свой номер дашь? — Предложила Илия, бережно кладя руку ему на предплечье. — Потом. — Сказал мальчик и как-то смущенно отвернулся. Своим видом он вдруг напомнил матери маленького, растрепанного, тощего котенка, кем-то обиженного и брошенного. — Мне лучше уйти? — Спросила она — отчего-то чуть тише прежнего. — Да. — Хорошо, Алфи. — Илия тут же поджала губы, чтобы не расплакаться. — Можно?.. — Приблизилась она к нему, расставляя руки для объятий, и прижала к себе после кивка головой. Он неуверенно приобнял ее в ответ, однако почти сразу же убрал ладони с ее спины и замер. — Береги себя. И обязательно звони, если захочешь. Ладно? — Проговорила женщина, выпуская сына из рук и заглядывая в слегка прикрытые прядями челки печальные глаза. — До встречи. — До встречи. — Ответил тот и проследил взором, как она поднимается, поправляет галстук, вымученно улыбается ему и скрывается за скалой.

***

Крокодайл заметил поодаль маленькую фигурку Илии, движущуюся к нему. Почему-то она была без плаща. Он не знал толком, как долго она пробыла с сыном, — может, всего минут пятнадцать, может, полчаса, а может, и больше — поскольку совершенно потерял счет времени в путанице раздумий как раз о них двоих. Чем ближе подходила Илия, тем более отчетливо Крокодайл видел, как сильно она переживала. Другого, безусловно, и ждать не приходилось: да, она встретилась со своим ребенком, но это омрачалось необходимостью не без спешки решать, с кем он останется, и в целом тем, в каком состоянии пребывал мальчишка после новостей от Иванкова. Крокодайл хотел было подняться с пологого валуна, на котором сидел, но Илия жестом остановила его. Она забралась к нему и устроилась у него на коленях, молча позволяя обнять себя. Рука мужчины провела по ее волосам и заодно смахнула слезу с впалой щеки. — Родная. — Позвал он, и Илия глянула на него из-под мокрых ресниц. — Ну что? Она вздохнула и медленно потянулась к карманам. Обшарив оба, чертыхнулась и прошептала: — Сигареты в плаще остались. — А сам он где? — Я забыла его у Алфи. Подстилала, чтобы сесть с ним, да так там и оставила. — Почти безразлично махнула рукой Илия. — Ты знаешь… Мне с одной стороны хорошо, а с другой просто ужасно. Просто мне так жаль его, его очень сильно задело, и я не могу представить, как скоро он отойдет. Даже видеться с Крисом не хочет. — А на тебя как отреагировал? — Спросил Крокодайл, взяв ее ладонь и посмотрев на почти что белое лицо. На него за последнее время успела лечь такая глубокая печать усталости, в первую очередь моральной, что смотреть на Илию порой было просто-напросто больно. — Я не знаю, Кроки… — Покачала головой она, отрешенно таращась в пространство. — Я не могу сказать, что он рад, но и никакого негатива он тоже не проявил. Может, просто не понимает, что и как делать. Он плакал, пока я обнимала его, успокаивала, но я не уверена, была ли ему в тот момент нужна именно я или… Или просто любой человек. Он слишком растерян, у него целый мир рухнул, понимаешь? Крокодайл кивнул, уже далеко не в первый раз представив себя на месте паренька. Еще бы, не каждый в его возрасте нормально выдержит то, с чем столкнула его чертовка-судьба, так что вся эта неопределенность в его поведении была более чем понятна. — Я бы так хотела поговорить с ним подольше, просто узнать, как он живет, что ему нравится, что интересует, но он… — Илия умолкла, чувствуя, что вот-вот может разрыдаться сильнее, и, когда пальцы Крокодайла вытерли ее мокрые щеки, сумела продолжить. — Он не особо хочет этого. Я его не виню, ему вообще не до меня, и к тому же я пока что просто чужая женщина для него, но… Все равно очень грустно. — Илия, это все объяснимо. Дай ему время. — Крокодайл поцеловал ее в макушку и прижал к себе покрепче, укрывая шубой, чтобы не мерзла в одной рубашке. — Он сейчас, скорее всего, вообще плохо соображает, что происходит. Обдумает все, сориентируется, потом уже можно будет о чем-то разговаривать. Верхушка Армии, конечно, масла в огонь подливает, торопит, но там все-таки люди сидят, а не черт знает кто… Должны как-то войти в положение. Понятно, что пираты им здесь ни к чему, но от пары лишних дней ничего не случится. Не пересажают их тут всех. — Процедил последнюю реплику он и машинально кинул взгляд на белеющее впереди здание. Илия в ответ только вздохнула, а затем попросила у него закурить. Его сигары она не то чтобы очень любила, — те казались ей слишком крепкими по сравнению с привычными дешевыми сигаретами — но иногда могла и взять, а особенно сейчас, когда ей было в целом без разницы, что курить. — Плюс ко всему прочему, он же нормально к тебе отнесся. Высказался вон. Если бы совсем не доверял, то даже этого не стал бы делать, как бы паршиво ни было, это точно. — Произнес мужчина, невольно вдыхая расплывающийся в воздухе едкий дым. — Сблизитесь обязательно. Я уверен, что Алфи не станет этому противиться. — Я… — Начала Илия спустя некоторое время тишины, ложась ему на грудь. — Я думала насчет его безопасности, где ему будет лучше с этой точки зрения — со мной или в Армии. Но ты знаешь, по-моему, все одно. И там, и там сплошные риски. — Верно. — Подтвердил Крокодайл. — К тому же что пират, что революционер для Правительства преступник. И неизвестно еще, кто, по их мнению, представляет бóльшую опасность. Илия кивнула, вновь выпуская вверх табачное облако, и он продолжил. — Я вот что еще хочу сказать. Если ты проявила к Алфи хорошее отношение, доброту, показала, что он тебе важен, то очень велика вероятность, что он именно к тебе потянется. Не думаю, что отец ему много времени уделял, если оба вечно на заданиях, и не факт, что кто-то из других взрослых возмещал эту нехватку внимания. Возможно, да, но не точно. А если Алфи, как ты говоришь, отца даже видеть не хочет, то не знаю, есть ли еще кто-то или что-то, способное удержать его в Армии. Можно? — Взял он у нее сигару и, затянувшись, отдал обратно. — Да, он другой жизни не знает и, возможно, в том числе из-за этого не захочет уходить… Из-за некого страха неизвестности, имеется в виду. К тому же, буду честен, детям в Армии мозги промывают будь здоров. Не то чтобы они вообще своего мнения не имеют, но оно очень подвержено влиянию тех идей, которые в них с детства закладывают. Не знаю, как там у них расценивается самовольный уход из рядов революционеров, насколько это серьезно, но… Я веду к тому, что, на мой взгляд, единственное, что может остановить Алфи от того, чтобы уйти с тобой, так это его мировоззрение, по большей части искусственное. Ну и, возможно, какие-то близкие друзья, если они у него там есть. — Могу согласиться с тобой. — Немного поразмыслив, отозвалась Илия. Ее пальцы нервно крутили сигару. — И по поводу Криса, я чувствую, насколько сильно Алфи на него обижен. Вряд ли он сумеет его простить, тем более что может сыграть роль его возраст. Он не совсем маленький, конечно же, но в таком возрасте дети все-таки не всегда способны мыслить только лишь рационально и переступать через свои эмоции. Да и воспринимают они все куда острее, чем взрослые. По сути это будет вообще травма в его сознании… — Она измотанно прикрыла глаза и потерла лоб. — Бедный мой мальчик. Я буду стараться для него, чтобы на него это как можно меньше повлияло, чтобы ему не было так больно, но… все это ведь никуда не денется. Так и останется с ним. — Почти что прошептала женщина, а потом выплюнула несколько грубых ругательств в адрес Кристофера. Они беседовали еще недолго: позже Илия предложила вернуться в порт. — Я тебя провожу, а потом сюда вернусь. Тоже кое с кем поговорить хочу. — Произнес Крокодайл, снимая пиджак и набрасывая его на плечи Илии. — Может, тогда сразу здесь и останешься? Я дойду одна, не переживай. Я не очень плохо себя чувствую. — Кутаясь в чужую одежду, ответила она. Спрашивать про то, с кем Крокодайл собирался общаться, не стала: знала, что если бы он хотел, то сразу бы объяснил, а так… Расскажет потом, как посчитает нужным. — Точно? — Тонкая бровь Крокодайла изогнулась в дугу. Илия уверенно кивнула, он посмотрел на нее еще несколько секунд и затем согласился. — Как скажешь. Тогда… — Мужчина наклонился, чтобы поцеловать ее в губы. — До встречи. И поужинай обязательно. Илия еле как улыбнулась, дотрагиваясь до скользнувшей по ее предплечью ладони, и простояла на месте с полминуты, глядя вслед темной фигуре Крокодайла. Она, конечно, догадывалась, что говорить он, вероятнее всего, намеревался с Иванковым либо вообще самим Драгоном, но представления не имела, о чем именно могла пойти речь. Хотя, впрочем, несколько вариантов у нее все же было.

***

Крокодайл остановился неподалеку от белесой громады здания и нащупал в кармане ден-ден муши. Пальцы с силой сжали раковину лениво моргнувшей улитки, а затем ослабили хватку и набрали несколько цифр. — Да, я слушаю! — Бодро откликнулись буквально через несколько секунд. — Это Крокодайл. — Кроко-бой, что тебе? — Спросил Иванков, шумно шелестя какими-то бумагами. Крокодайл промолчал. Все, что он сейчас делал, было хоть и спланированным заранее, но таким неловким, что ему очень уж захотелось провалиться куда-нибудь под землю вместе со своей ден-ден муши, чтоб этот разговор так и оборвался, не успев даже толком начаться. Однако он все-таки набрался смелости произнести нужные слова. — Поговорить. Это не по поводу Илии. Где ты сейчас, можешь выйти? — Хм… — Задумался Эмпорио. — Мальчик мой, приходи-ка ко мне в кабинет. Мне сейчас некогда туда-сюда бегать, у нас дела… Ты же возле нашего главного здания, куда я Или-чан отправлял, правильно я понимаю? — Крокодайл подтвердил его догадку, и он принялся объяснять, как пройти к его кабинету, чтобы при этом еще и не привлечь лишнего внимания революционеров и не навести панику одним своим присутствием. Выслушав Иванкова, Крокодайл отключился и, неосознанно крутя улитку в руке, уставился в пространство. Он, сейчас, конечно, мог бы и не идти никуда да спокойно вернуться на корабль, а Иванкову потом соврать, что, мол, передумал — его же никто не обязывает и не принуждает. Никто и ничто, кроме проснувшейся сравнительно недавно — по сути слишком поздно — совести. Когда Крокодайл начал переосмысливать все свое прошлое и рушить убивающие его собственные же убеждения, то стал чувствовать вину перед теми, кого некогда ненавидел за их доброту. Люди, спасшие его жизнь, не получили никакой благодарности или хотя бы верности — он предал их, не оправдав ожиданий, когда оборвал с ними все связи вскоре после получения статуса шичибукая. Который без Армии ни за что бы Крокодайлу не достался. Раньше он думал: обманывать и бросать надо первым, чтобы не позволить так обойтись с собой кому-то другому и не попадаться в ловушку человеческих чувств. Доверять нельзя — вместо этого куда целесообразнее держать всех на мушке и еще использовать в своих интересах, не считаясь с чужим мнением. Паразитировать и уничтожать проще, чем жить. Только вот чем, черт побери, Крокодайл в таком случае отличался от тех, кого проклинал за то, что когда-то оставили его погибать? Он не умнее, не хитрее, не лучше, нет. Он — просто-напросто слабак, который обозлился на весь белый свет и решил заставить его склониться пред собой, не сумев найти иного способа справиться с болью. И постепенно пришедшее осознание этого факта всколыхнуло в Крокодайле те чувства, о наличии коих он даже и задумывался. Именно они сейчас и привели его к революционерам. Когда он наконец очутился перед кабинетом Иванкова, то некоторое время не решался постучаться. Станет ли тот его вообще слушать, что ответит? Желание удрать к чертовой матери назойливо пробивалось откуда-то из глубин разума, однако в итоге не смогло пересилить твердую убежденность в необходимости хоть как-то, пускай и спустя долгие годы, объясниться и сказать то, что должен был еще давно. — Входите-входите, не заперто! — Раздалось из-за двери после стука, и Крокодайл распахнул ее. Иванков сидел за столом, на котором высилось множество беспорядочных стопок всевозможных документов. Крокодайл еще с того времени, как сам служил в Армии, помнил его способность каким-то чудесным образом не теряться во всем этом хаосе и успевать готовить отчеты в срок. При виде его Эмпорио тотчас побросал все бумаги, спросив, что он хотел обсудить, сел поудобнее и положил по-нелепому большую голову на сложенные пальцы. Начинать диалог оказалось еще труднее, чем Крокодайл себе представлял. Он обвел взором кабинет, делая вид, что крайне заинтересовался висящим на дверце шкафа ярким постером с какими-то, судя по внешнему виду, окамами. С одной стороны, он уже отчасти привык озвучивать неудобные для себя вещи или делиться чем-то личным, заново научился хоть как-то просить прощения, но одно дело — извиняться, например, перед Илией за то, что задел ее слишком холодной репликой, а совсем другое — пытаться сделать то же самое перед теми, кому когда-то отплатил позорным предательством взамен на спасение жизни. — Скажи, я много проблем создал тем, что перестал выходить на связь… тогда? — Сердце заколотилось как шальное, а пальцы нервно ухватились за подол шубы. Один из перстней зацепился за мех. Иванков изменился в лице: улыбка сложилась в кривую, горькую усмешку, а глаза спрятались за накрашенными тенями веками. Непривычно было видеть его таким. Непривычно и оттого тревожно. — Почему тебя это вдруг заинтересовало? — Спросил Эмпорио, подняв взгляд на Крокодайла. — Столько времени уже прошло, я и не предполагал, что ты вообще станешь об этом думать. Тот мог бы ляпнуть вообще что угодно: грубо бросить, что не любит, когда ему отвечают вопросом на вопрос, сослаться на банальное любопытство, просто попросить не уходить от темы — вариантов можно было сочинить несчетное множество. Только вот совесть требовала честности. И так уже наворотил столько, что хоть отбавляй, наврал, наобманывал — теперь надо как-то компенсировать. Да и прямо сейчас, когда Крокодайл пришел, чтобы если не попросить прощения, то хотя бы прокомментировать свой поступок с позиции испытываемой им вины, сочинять было как минимум глупо. — Мне стыдно. Одна эта короткая, сама по себе немногое значащая фраза, казалось, разом обрушила все. И от нее внутри сделалось чуточку легче. Иванков неверяще вскинул брови, таращась на Крокодайла, отвернулся, хмыкнул и только потом смог отозваться: — Вот оно что… Кроко. — Его голос будто бы сел. Несильно, но заметно. — Я, конечно, еще в Импел Дауне понял, что ты начал меняться, но не думал даже, что ты дойдешь до такого. Нам-то всегда верилось, что тебе плевать. — Теперь не плевать. — Негромко, даже мягко произнес Крокодайл. Иванков молча указал на стул, стоявший за столом напротив него самого, и мужчина опустился туда. На подоконнике красовались благовония, — из Ист Блю, наверное, такие вещи обычно возили именно оттуда — чей сладкий запах стал ощущаться здесь куда более явственно, чем когда Крокодайл торчал у двери. — Я жалею о том, как с вами обошелся. — Продолжил он, стараясь не встречаться взором с Эмпорио. Была охота закурить, но хозяин кабинета, вероятнее всего, за такое немедленно выставил бы его за дверь. — Только дошло это до меня слишком поздно. — Ну лучше уж поздно, чем никогда, Кроко-бой. — Иванков вздохнул. Крокодайл украдкой посмотрел на него — тот по-прежнему выглядел отлично от своего обычного неунывающего вида. Если Эмпорио сейчас выдаст, что давно не сердится на него или что в принципе не обижался — он вряд ли поверит. — Ты, конечно, не оправдал тогда наших надежд, но Драгон это предвидел. Мы понимали, каким тебя сделала твоя беда, но помочь в свое время не смогли. Ты сам не хотел принимать эту помощь, Кроко. Драгон с самого начала предполагал, что ты станешь использовать статус шичибукая в своих целях, а не в целях Армии, и поэтому почти сразу начал искать тебе замену. Какую-то пользу ты принес, что-то нам рассказал, а еще тебя не раскрыли, так что благодаря тебе мы поняли, что иметь среди шичибукаев своего человека вполне безопасно. Крокодайл покивал головой. Вот, значит, как. Этого и следовало ожидать от Драгона: он читал людей как открытую книгу, мог соображать, что у кого внутри и кто что замышляет. И гниль человеческую он тоже отлично чувствовал. Не являлся бы он таким проницательным, расчетливым и умным — давно бы уже был либо в тюрьме, либо, при худшем раскладе, на том свете. А так — вполне себе успешно кошмарил Мировое Правительство уже больше двух десятков лет. Крокодайл-то раньше думал, мол, это он хитрее всех: его обманом пропихнули на должность шичибукая, рассчитывая на помощь с его стороны, а он вместо этого начал строить свои планы и вести свою игру, в которой не находилось места революционерам. По итогу оказалось, что его априори не рассматривали как надежную фигуру и предчувствовали предательство. Что ж, тем, наверное, лучше: Крокодайл просто-напросто воплотил в жизнь худшие прогнозы. Однако по сути это никоим образом не обеляло его и не умаляло его вины. — То есть неожиданностью моя неверность не стала. — Озвучил свою мысль Крокодайл. Он оперся локтем о край стола и прикрыл пол-лица ладонью. — Но все же… После всего, что вы для меня сделали, я не должен был так поступать. Я ведь вообще винил вас, тебя в частности, в том, что вы меня спасли. Винил. А должен был благодарить и уважать. Вот за это мне и стыдно. После произнесенных фраз, чей смысл безжалостно терзал его, напряжение немного отпустило. Высказываться всегда помогало: жаль только, что он понял это совсем недавно. — Я ничего уже не изменю этим, но… Извините меня. — Еле как выговорил, осмелившись лишь мазнуть взором по Иванкову, но не посмотреть ему в глаза. К щекам вдруг прилил жар, и Крокодайлу оставалось только молиться, что он сейчас не покраснел. Иначе что это такое: мало того, что приполз выпрашивать прощения спустя черт знает сколько лет, да еще и смущается здесь, как мальчишка. — Ой, Кроко… — Тяжело вздохнул Эмпорио, задумчиво глядя вниз, на столешницу. — Знаешь, мой дорогой, я думал, что никогда этого от тебя не услышу. Нет-нет, мне это нужно не было, потому что я с самого начала понимал, что ты за человек. Вернее, каким ты становился. Если ты помнишь, я пытался с тобой говорить, как-то помогать, но у меня не выходило, да и ты меня не слушал. Я не обижался, потому что знал, что ты не просто так себя ведешь подобным образом. Это было неприятно, но неудивительно. Не обижался, не ждал извинений. Ну-ну. Может, сам себя в этом убеждал, а в глубине души все же чувствовал себя оскорбленным — попробуй-ка стерпи грубость в ответ на собственное добро. — Драгон знал, что ты предашь нас. — Вновь заговорил Иванков. — А я все равно надеялся, что этого не будет, несмотря на то, что понимал, что в Армии ты себя не видишь и рано или поздно уйдешь. Ты же остался с нами из-за того, что тебе некуда было деваться, ты не разделял наших идей. Крокодайл нарочно смотрел в сторону, но так, чтобы боковым зрением все же видеть его. Оно подкидывало ему никак не вязавшееся с ярким образом Иванкова его удрученное лицо, которое в очередной раз доказывало вероятность того, что про отсутствие какой-либо обиды он солгал. — Драгон относился ко мне не так, как ты. — Сказал Крокодайл, цепляя среди воспоминаний те, что связывали его с Монки. — Я с ним не считался ни черта, хотя мне по долгу следовало, вот он и был ко мне холоден, в отличие от тебя. Но твоего отношения я не заслуживал. Иванков все возился с ним, сначала участвовал в лечении, потом старался облегчить его душевную боль, отвлечь от губящих переживаний, и, насколько это запечатлела память Крокодайла, ни единого раза не получил взамен даже простого «спасибо», не говоря уже о более глубокой признательности. Он от природы был эмпатичным, способным бескорыстно помогать, — Крокодайл пришел к этому выводу уже после того, как покинул ряды Армии — только вот далеко не все ценили это. — Может быть и так, Кроко-бой. — Пожал плечами Эмпорио, однако Крокодайл почему-то пришел к выводу, что тот с ним в корне не согласен. — А может, ты просто так и не научился его принимать. А вообще я тоже себя виню, потому что не сумел тебя вытащить оттуда, куда… — Он замялся, подбирая слова, но потом принялся говорить уже о другом, оставив эту фразу оборванной. Хотя Крокодайл и так понял, о чем была речь. — Понимаешь, мальчик мой, я чувствовал ответственность за тебя, потому что в том числе благодаря мне ты и выжил. Я не мог позволить себе оставить тебя одного. Ощущение того, что и Иванкову подобные откровения даются нелегко, не покидало Крокодайла на протяжении всего времени, что он его слушал. Казалось, революционер тоже заставлял себя произносить слово за словом, не желал делиться всем этим, как если бы оно являлось чем-то сокровенным. Либо просто тем, о чем как минимум неудобно, а как максимум — больно говорить. — Но ты как раз этого и хотел. — Добавил Эмпорио. И был прав: Крокодайл при любой возможности избегал чьего-либо общества, не желая общаться, сближаться и, самое главное, доверять. — Я, конечно, принимаю твои извинения, Кроко, но необходимости в них не было. — Этой репликой, озвученной спустя полминуты напряженного молчания, он негласно подвел черту под всей их беседой: встрепенулся сразу же после нее, засуетился, принимаясь хватать документы из разных стопок по углам стола и своим поведением давая понять, что время, выделенное на Крокодайла, вышло. — Так, все, мне к Драгону надо. — Мне тоже. — Отозвался Крокодайл, поднимаясь на ноги. Иванков замер с бумагами в руках и в недоумении захлопал длинными ресницами. — Кроко, ну это все, конечно, похвально, но Драгону сейчас не до этого… — Я не по поводу себя самого. — А кого тогда? — Спросил Эмпорио. Крокодайл промолчал, не горя желанием делиться своими намерениями. — Кроко-бой, знаешь… — Взвился было он, но его возмущение оказалось прервано. — По поводу семьи Илии. Кристофера, если быть точным. — Все же бросил Крокодайл, чтобы тот не бесился, и шагнул к двери. Иванков что-то тараторил, стуча каблуками рядом с ним, пока они шли нескончаемыми петлями коридоров, — Крокодайл даже не пытался вникать. Вместо этого думал: вот он спросит то, что хотел, а стоит ли дальше продолжать диалог? Он ведь найдет что сказать, и ему отчасти хотелось это сделать. Драгон, конечно, хотя и отреагировал бы далеко не так эмоционально, как Иванков, — подобное просто было ему несвойственно — все же вряд ли остался бы равнодушен к возможным откровениям Крокодайла, так что с этой точки зрения вполне себе имело смысл поговорить и с ним. Но объективно, казалось бы, зачем Крокодайл вообще полез к людям, с коими он пусть и ужасно обошелся когда-то, но которые уже, наверное, даже не вспоминали об этом и не горели желанием ворошить былое? На кой черт надо было выдавливать из себя неуклюжие извинения спустя столько лет, даже если он действительно ощущал вину? Необходимость этого объяснялась стремлением Крокодайла отпустить свое прошлое настолько, насколько это вообще представлялось возможным. Он многое переосмыслил, взглянул на вещи через призму адекватного, а не сломанного аморальными принципами восприятия — и обнаружил столько поистине диких поступков, что порой даже думать о них было мерзко. Раньше они являлись для него чем-то самим собой разумеющимся, вполне обычным и, что самое ужасное, верным поведением: он лгал, подставлял, использовал, не чувствуя при этом совсем ничего, кроме фальшивого удовлетворения. Сейчас же, пусть большинство тяготивших Крокодайла прежних ошибок исправить было нельзя, с некоторыми из них он мог и искренне желал все-таки хотя бы каким-то образом разобраться. Потому-то его и тянуло сюда, к революционерам, и сопротивляться этому он не считал нужным. Иванков толкнул тяжелую дверь острым носком ботинка — руки были заняты бумагами — и пропустил Крокодайла вперед. На фоне исходившего от окна света чернела фигура Драгона. Он сидел за столом, заполняя строки в документах, и не сразу поднял голову на вошедших. Те уже успели приблизиться. Глава Армии мельком посмотрел сначала на Иванкова, заметив принесенную им макулатуру и кивнув, а потом удостоил Крокодайла более долгим взором. Будь тот более пугливым и не привыкшим к подобной ауре других, сильных людей, ему бы показалось, что этот взгляд пробирал до костей. Ни один мускул не дрогнул на лице Драгона, ничего, даже на какую-нибудь жалкую долю секунды, не мелькнуло в темной глубине его глаз. Он то ли попросту скрыл свои эмоции, то ли в принципе не испытал их при виде Крокодайла. Второе было куда хуже первого. Эмпорио что-то зашептал на ухо Драгону, водя указательным пальцем по тексту одной из бумаг, потом всунул ему вообще все те, что взял с собой, и, выдав звонкое «пока», как-то подозрительно быстро упорхнул прочь из кабинета, где остались Драгон, Крокодайл и гнетущая тишина. — Что ты хотел? — Просто задал вопрос будничным тоном. Не поздоровался, не назвал по имени, да даже не посмотрел на него. А впрочем, Крокодайл не заслуживал ничего из вышеперечисленного. — Спросить кое-что. — Собственный голос будто бы прозвучал как чужой. Крокодайл сглотнул вязкую слюну и продолжил. — Знаю, что Вольтен Кристофер может вылететь из Армии. В чем дело, почему? И что с ним тогда будет? Драгон прекратил сортировать документы — судя по всему, отчеты — и, замерев с ними в руке, затем спросил: — Ты для себя интересуешься или как? — Да. Не думаю, что Илии будет сильно интересна его судьба. — Отозвался Крокодайл как можно более спокойно и непринужденно. Будто бы он каждый день ведет беседы с теми, кого когда-то предал. — Строго говоря, я не обязан посвящать тебя в дела, касающиеся Армии. Ты уже давно не имеешь к ним никакого отношения. — Очевидный факт. Однако от него что-то дрогнуло внутри. — Но рассказать мне несложно. При учете твоей связи с этой женщиной немудрено, что тебя волнует данный вопрос. Крокодайл принялся рассматривать вещи на столе у Драгона, пока тот говорил: если бы он глядел на него самого или бесцельно лупился в пустоту, то Монки мог бы как-то распознать его волнение, а так вроде получалось сделать вид, что он невозмутим. — Кристофер умолчал факт наличия у него жены, когда присоединился к нам. — Начал Драгон. Крокодайл дернул бровью, на секунду встретившись с ним взором: зараза, даже революционерам сбрехнуть успел. — Само по себе это ничего не значило бы, если бы, предположим, они к тому моменту уже развелись или просто не жили вместе, но при учете реальных обстоятельств ситуации эта ложь его порочит. Мы здесь вовсе не моралисты, тебе это известно, но подобное мало того, что никем здравомыслящим не одобряется, но еще и ставит под сомнение надежность Кристофера. Если он сумел с близким человеком, с матерью своего ребенка так обойтись, то не стоит ли ждать предательства и по отношению к Армии? И то, что он совершил этот поступок ради того, чтобы как раз попасть к нам, его не оправдывает. Крокодайл кивнул. Под кружкой то ли чая, то ли кофе у Драгона неаккуратной стопкой лежали розыскные листовки. На самом верху красовалась фотография одного из командиров Армии, Карасу, которого Крокодайл знал из газетных сказок, несколько нижних бумаг были закрыты ею же, а из-под них выглядывал угол другой, где виднелись последние буквы имени преступника: «ffy». Луффи, что ли? — Это ведь не единственная причина, почему ты хочешь его исключить, верно? — Спросил он после нескольких секунд молчания Драгона, про себя отметив, что тот с виду постарел. — Еще он сдал Сайфер Полу свои письменные заметки о сделанных во время выполнения задания наблюдениях. — Лицо Монки на секунду отразило заметное недовольство, однако тон его голоса остался таким же ровным. — Его поймали незадолго до того, как он встретился с нашими людьми и их схватили уже всех вместе. Пообещали, что дадут ему уйти, если он оставит им свои бумаги. Он так и сделал. Мы, конечно, ранее уже получили от него все эти сведения по ден-ден муши, но Сайфер Полу стало известно, что именно Кристофер выяснил. Вот тебе и разведчик, подумал Крокодайл. Был бы он действительно верен и предан Революционной Армии и ее идеям, ни за что бы, даже под угрозой тюрьмы, виселицы, расстрела — неважно чего — не выдал правительственным шакалам вообще ни единого слова, не то что фактически целый отчет. — Он и ранее проваливал порученные ему задания, но вот это поставило точку в его работе здесь. — Эта формулировка на пару с твердым тоном голоса Драгона дали понять, что вопрос о пребывании Кристофера в Армии был уже решен. — Я пока не знаю, во что нам выльется его поступок, но все равно не намерен более видеть его в рядах Армии. — И что, просто отпустишь его отсюда и все? — Недовольно произнес Крокодайл, с ходу решив, что Драгон, несмотря на свою непреклонность, вполне может пожалеть его и обойтись с ним чересчур мягко. Мягко по мнению Крокодайла, разумеется. — А где гарантия, что он в отместку не побежит сдавать Правительству все и всех, кого знает? — Ты бы на моем месте его прикончил. — Холодно ответил Монки, внимательно глядя в глаза Крокодайла. Тот как-то угомонился, передумал возмущаться и вместо этого предпочел послушать, что он скажет дальше. — А я просто найду пару человек, чтобы те за ним незаметно приглядывали. Я всегда так делаю, когда или сам кого-то исключаю, или люди уходят по своей воле. Или предают. По спине пробежался холодок. Неужели Драгон только что намекнул, что устанавливал слежку и за ним? Крокодайл, безусловно, предполагал вероятность подобного еще давно и даже пытался высмотреть среди своего окружения кого-то, кто может оказаться потенциальным агентом Армии, но не сумел отыскать никого подобного, вследствие чего оставил эти мысли. Но теперь они, кажется, все же нашли реальное подтверждение. — Ты и за мной?.. — Крокодайл даже не стал договаривать. — Ну да, а ты как думал? Ты был шичибукаем, связь с Правительством у тебя была самая непосредственная. Откуда мы могли знать, что ты затеваешь и не решишь ли поделиться с ним тем, что знаешь? — Развел руками Драгон, почти безэмоционально ухмыляясь уголком рта. — Вот как. — Только и смог вымолвить Крокодайл, всеми силами стараясь не выдавать своего искреннего удивления, граничащего с неким шоком. Следили, значит. А он и не замечал вовсе. Интересно, как долго и как именно его пасли? Что докладывали Драгону? Он сейчас уже, наверное, вряд ли даст ответы на эти вопросы, да и, по правде говоря, Крокодайл не особенно хотел их знать. Зачем вот только Монки вообще сообщил ему, пусть сначала и не напрямую, что за ним велось наблюдение, непонятно. Вряд ли желал припугнуть или задеть — он не тот человек, который нуждается в подобном. Скорее всего, сказал просто так: тем более что сейчас эта информация фактически ничего не изменила. — Раз уж на то пошло, то послушай еще кое-что. — Драгон откинулся на спинку обитого тканью стула и снова обратил взгляд на Крокодайла, но теперь уже сравнительно расслабленный и безо всякого холода. Правда, все еще далекий от добродушного. — Если сын Кристофера пожелает покинуть Армию и остаться с матерью, то держи в голове следующее. На него нет розыскной листовки, но это не означает, что Правительство в лице Дозора или Сайфер Пола не знает о его существовании как члена Армии. Они в последнее время взяли моду брать кого-то в разработку без назначения награды. Поэтому я не могу быть уверен в том, что на него не будет охоты. — Он почесал около виска, на котором среди черноты его волос можно было рассмотреть проблеск седины. — Алфи, конечно, не представляет сильно существенного интереса для Правительства, он слишком мал, но все-таки числится разведчиком и что-то знает и видел. Вполне возможно, что рано или поздно придется спасать его от этих псов. Так что… Не только Илия, но и ты будь начеку. Ты ведь тоже будешь в некоторой мере отвечать за него, раз уж он ее сын. Хочешь ты этого или нет. Хоть раз в жизни используй свою силу для того, чтобы защитить, а не чтобы разрушить. От последней фразы Крокодайлу захотелось горько усмехнуться. Умел же человек подбирать слова: вроде говорит без негатива, а все равно бьет по живому. Он всегда таким был — Крокодайл прекрасно это помнил. А вообще… Драгону ли рассуждать о детях и ответственности за них? Сам-то он хотя бы что-то делает для Луффи? — Странно от тебя слышать такое. — Некрасиво, по-звериному осклабился мужчина. — Ты хоть знаешь, где твой сын? — Знаю. С ним все в порядке, как мне доложили. — Непоколебимое спокойствие Драгона всегда оставалось таковым, даже спустя столько лет. — После войны он вообще с радаров пропал. Я одно время думал, что это ты его у себя прячешь. — Сказал Крокодайл, складывая руки на груди. Он осмелел, уже не ощущая прежнего накала атмосферы, да и беседа ушла в более нейтральное по сравнению с предыдущими ее минутами русло. — Интересно. — Монки приподнял брови. — Но я вряд ли когда-то так сделаю, потому что всегда есть вероятность того, что любая информация может дойти до Правительства. В том числе и такая. Луффи будет гораздо лучше, если как можно меньше людей будет в курсе того, кто его отец. Крокодайл не сдержался и хохотнул в голос: ну до чего наивно рассуждает. Сразу видно, что не знает своего балбеса от слова совсем. — Да он сам кому хочешь и где хочешь это сболтнет. — Покачал он головой, вспоминая этого чертенка. — Пока мы добирались до Маринфорда, он уже успел всем растрезвонить, что он твой сын, а Эйс — Роджера. В этот момент Драгон неожиданно улыбнулся: тепло так, слегка прикрыв глаза. Все-таки он питал какие-то чувства к сыну, несмотря на то, что в этом кажущимся фальшивым нежелании подставлять его под еще больший удар можно было увидеть равнодушие. — А кстати, почему ты ему проиграл в Арабасте? — Ни с того ни с сего. Внезапно. Настолько, что Крокодайл едва ли не ощутил, как кровь застыла в жилах. Он приложил все усилия для того, чтобы придать своему лицу как можно более равнодушное выражение, словно не резанул этот вопрос по плоти подобно остро наточенному лезвию. И ответ на него никак не шел в голову. Драгон смотрел изучающе, казалось — видел насквозь, и пускай его взор уже давно не пугал Крокодайла и в целом почти никак на него не влиял, сейчас под ним он чувствовал себя каким-то жалким, нелепым. Словом, таким, каким он боялся выглядеть всю свою жизнь. — Хотел бы ты, чтобы твой сын в точности повторил мою судьбу? — Наконец выдал Крокодайл. Это было все, на что его хватило, да и то далось с таким трудом, что язык еле ворочался. Впечатление было такое, будто ему без приглашения, бесцеремонно запустили руку в самую душу и хорошенько так там повозились. Он, конечно, мог бы и не отвечать на неудобный вопрос, но почему-то вынудил себя это сделать. Для того ли, чтобы лишний раз подтвердить самому себе, что он умеет говорить о подобном и не скрывать все глубоко внутри, или же с целью выглядеть поистине честным в глазах Драгона — он толком и не знал. Монки, видимо, удивило услышанное. Непонятно, однако, чего именно он ожидал. Его глаза расширились, брови взлетели наверх, а сам он озадаченно потер подбородок, обдумывая чужие слова. Крокодайл почти бесшумно вздохнул: как-то не очень он желал возможных комментариев к ним. Он и так сказал правду, пусть и не напрямую, и уж точно не испытывал никакой охоты продолжать эту тему. Когда Мугивара первый раз предстал перед Крокодайлом, взбешенный и злой, со стиснутыми кулаками, когда принялся доказывать, что тот неправ и он во что бы то ни стало одолеет его, то сразу после гнева на тогдашнего шичибукая нахлынуло впечатление, что он видит самого себя из далекого прошлого. Та же баранья упертость, часто необоснованная самонадеянность, стремление обратить всех в свою веру и какое-то свое понимание справедливости, за которое он готов был рвать и метать. Да даже заветную мечту они с Луффи делили одну: титул Короля Пиратов и таинственное сокровище Ван Пис. Но Крокодайл давно успел попрощаться с ней, а в Мугиваре она только-только разгоралась, лишь начинала вести его к новым вершинам. Луффи ждала та же участь, что и Крокодайла при встрече с Белоусом: поражение, разочарование, сломленность и самоуничижения. И не факт еще, что команда осталась бы с ним: может, точно так же побросали бы некогда любимого капитана. Крокодайл знал, что ему уготована роль самого настоящего палача в судьбе этого взбалмошного мальчишки, знал, что, если сделает то, что должен ради безопасности своих планов, превратится в его ночной кошмар. Все произойдет так, как между ним и Белоусом когда-то, только теперь Крокодайл встанет с другой стороны баррикад. Хотел ли он этого? Хотел ли обращать жизнь юнца, так похожего на него самого, в ад? Остались ли непоколебимыми его взгляды на собственные намерения, продолжали ли молчать давно заглохшие воспоминания? Вот в этом-то и было все дело. Крокодайл не сразу пришел к тому, чтобы пощадить Луффи, нет. Он почти убил его, но тот выжил — шичибукай позже догадался, что благодаря Мисс Олл Сандей, которая, хоть и делала вид, что верна ему, на самом деле всегда была готова всадить нож в спину. Впрочем, готовность эта была обоюдной. Мугивара прибежал, чудом живой и полный чистой ненависти, набросился, клялся, что похоронит Крокодайла, и тот решил — пускай. Даже если ухитрится убить. Уже как-то не жаль. Его жизнь перестала быть таковой, обратившись в паразитическое существование — так что плохого, если ее оборвет тот, на кого Крокодайл смотрел как в зеркало? После… — полминуты, минуты, больше? — молчания Драгон оперся локтями о стол и вновь посмотрел Крокодайлу в глаза. Тот так и не сумел разобрать, что было в его взоре, но отчего-то показалось, что эмоция эта близилась к некому уважению. — Теперь я знаю о жизни моего сына чуть больше. — Нарушил тишину низкий голос. Крокодайл ничего не ответил: просто не придумал, что здесь можно сказать. — Если спросить нам друг у друга больше нечего, то я бы вернулся к работе. — Проговорил Драгон, видя отсутствие какой-либо реакции. — Да. — Глухо отозвался Крокодайл и не без облегчения направился к двери. Убраться отсюда куда подальше было наилучшим вариантом: ему этого разговора, пожалуй, хватило сполна. — Прощай, Крокодайл. — Послышалось ему вслед. — Прощай… Драгон. — Крокодайл остановился на несколько секунд, дабы взглянуть на главу Армии уже, скорее всего, в последний раз в своей жизни, и потянулся к двери. Рука заметно дрожала.

***

Илия сидела на кровати спиной к Крокодайлу, позволяя ему видеть бледное, за последнее время исхудавшее еще сильнее тело с выпирающими острыми косточками. Мужчина поднялся с подушки, наклонился к Илии, опираясь на локоть, и приобнял ее здоровой рукой. Жаркая ладонь огладила живот, замирая затем на талии. Крокодайл прижался щекой к узкой спине чуть ниже лопатки, где — он хорошо помнил — находился длинный шрам от меча дозорного. Поцеловав край неровно зашитой раны, он выдохнул умиротворенно, почти блаженно, прикрывая глаза. Родной запах его женщины и ее близость даже сейчас, в такой тревожный и полный событий период жизни их обоих, могли дарить нечто близкое к спокойствию. Перекинув на сторону длинные волосы, только просохшие после мытья, Илия отклонилась назад, и ее обхватили надежные руки. Она положила голову чуть ниже плеча Крокодайла, полулежащего на боку, и встретилась с ним взглядом. Он смотрел понимающе, чувствуя ее напряжение, и ласково. Янтарные глаза поблескивали в тусклом желтом свете висевшей под потолком лампы. Илия провела ослабевшими пальцами по щеке Крокодайла, заправила за ухо черную прядь, подмечая его усталый, сонный вид. Он коснулся поцелуем ее лба, обнял покрепче — и Илию теплой волной захлестнула нежность, которая эти дни так и оставалась нерастраченной, потому что сил не находилось вообще ни на что. Она потянулась к губам мужчины, увлекая его в поцелуй, медленный и плавный — но не оттого, что Илия так хотела, а оттого, что на другой ее бы и не хватило. Крокодайл отстранился, лег с ней на подушку и, путаясь пальцами в водопаде ее волос, уткнулся носом куда-то к виску. Илия не смела даже открыть глаз: казалось, сделай она это — и пропадет весь тот шаткий комфорт, созданный им для нее, снова обрушатся гнетущие мысли. — Душа моя… — Едва слышно прошептал Крокодайл, пуская по ее телу мурашки. Он звал так Илию вовсе не часто, кажется, считая это обращение слишком сокровенным, но каждый раз у нее чуть ли не перехватывало дух. Она погладила Крокодайла по спине и задержала руку на его горячей коже. Подушечки пальцев случайно дотронулись до следа от старой, давно уже зажившей раны. — Родная, я не знаю, уместно ли сейчас это обсуждать, но… — Заговорил вдруг Крокодайл, осторожно приподнимая лицо Илии на себя. — Как ты смотришь на то, чтобы нам с командами позже объединиться в альянс или сделать что-то такое? Женщина невольно улыбнулась: на эту же тему она сегодня говорила с Венни, пока Крокодайл еще был на базе у революционеров. Она думала над тем, что будет дальше, останется ли с ней Алфи, как им быть с Крокодайлом. Они оба уже устали от долгой разлуки и коротких встреч, им становилось все тяжелее расставаться. И если первое время это воспринималось как что-то вполне себе нормальное при их статусах капитанов ввиду еще и того, что они желали сначала привыкнуть друг к другу и выстроить стабильные взаимоотношения, то сейчас, когда эти две цели были уже достигнуты, мириться с подобным приходилось уже не без труда. Хотелось просто быть вместе всегда, а не несколько дней раз в пару-тройку недель. Илия вместе с Венни размышляла над тем, как на вариант создания того же упомянутого только что Крокодайлом пиратского альянса отреагируют ее накама. Тот успел пошутить, притом весьма смешно, какой комментарий отпустит вечно недовольный навигатор, у которого Крокодайл и так еще с Ватер 7 находился в немилости. Однако это по сути была отдельно взятая ситуация: в целом члены команды, по ее собственному мнению и по словам Венни, отнеслись бы к такому событию если не положительно, то как минимум нейтрально. Во время многочисленных обсуждений новостей неоднократно затрагивался и вопрос объединений разных пиратских шаек, и многие высказывали свое одобрение таких союзов, если те несли пользу для обеих сторон и не были какими-то сомнительными — например, когда в такие «друзья» набивалась малоизвестная команда с отсутствующей репутацией. Конечно, шанс быть преданным в таких делах имелся всегда, но, с другой стороны, а где в криминальной сфере его не было? Кто-то, в том числе и Фабер, спрашивал капитана, почему бы им, к примеру, не присоединиться к флоту того же Шанкса и не пиратствовать под его эгидой: да, Правительство начнет более активно ими интересоваться, но зато другие пираты тотчас поубавят свой пыл и станут относиться с осторожностью. Конечно, Илия уже почти наверняка знала, как Фабер воспримет заключение альянса с Пиратами Крокодайла чисто из-за своего личного отношения, и ей было как-то нехорошо при осознании того факта, что близкому ей человеку может сделаться больно, но… Строго говоря, ее вины здесь не наблюдалось. В настоящее время так уж точно. Остальные же из числа тех, кто догадывался о связи Илии и Крокодайла, никакого негатива, в общем-то, не демонстрировали. Во-первых, им хватало ума не лезть в чужую жизнь, а во-вторых, удивляться или негодовать было не с чего. С кем же еще могут иметь отношения пираты, если не с людьми своего же круга? Бывали, конечно, исключения, когда кто-то заводил интрижки с гражданскими, но в основном все происходило именно в пределах преступничьей среды. Другой вопрос — как накама могут отреагировать на то, что потенциальный альянс будет создаваться в том числе ради личных целей капитана, помимо общих. Илия помнила, как пару месяцев назад они с Крокодайлом как-то начинали разговор об этом, когда тоже рассуждали о планах на будущее. Он, хоть и упорно не желал признавать этого, все еще желал славы на морях, строил варианты того, чем они сумеют заниматься двумя командами и как наводить страху на Дозор. Про поиски Ван Писа он, разумеется, даже не заикался, но Илия была почти полностью уверена, что он не отказался бы и от этой идеи. Сама она оставалась достаточно равнодушной ко многим сторонам пиратской жизни, но если бы они действительно объединились, то приняла бы то, что предлагал Крокодайл. Как минимум потому, что тогда смысл создания союза состоял бы не только в их воссоединении и оттого он сам не выглядел бы как плод эгоизма. Илия знала, что ее ребятам будет куда лучше, интереснее и выгоднее пиратствовать именно так, как собирался это делать Крокодайл: с размахом, внаглую, с грандиозными трофеями и победами. Она этим никогда не горела, — в океан-то вышла совсем с другими целями — и иногда ее команда действительно была недовольна нежеланием капитана встревать в какие-нибудь драки и заварушки и ее осторожностью; последняя, безусловно, проявлялась далеко не всегда, но и не то чтобы редко. Так что с этой точки зрения альянс бы пришелся по душе если не всем, то явному большинству членов команды. — Я была бы только за. — Отозвалась Илия, и лицо Крокодайла тронула легкая улыбка. — И мои должны одобрить. — У меня тоже, думаю, против не будут. — Кивнул он. — Потом с тобой решим. Сейчас не это в приоритете. Илия только лишь вздохнула и спрятала лицо у него на груди. Однако долго так пролежать ей не удалось: тишину резко оборвал звонок ее ден-ден муши. Подлетев с постели, Илия схватила улитку со стола и ответила: — Слушаю. — Это Алфи. — Послышалось через несколько секунд молчания. — Что такое, солнышко? — Взволнованно склонилась к ден-ден муши женщина. Крокодайл приподнялся, садясь на койке. — Ну… Ты же сказала, что я могу звонить, если захочу. Ну вот. — Пробормотал мальчик и шмыгнул носом. — Сейчас, Алфи, подожди… Подожди буквально полминуты, ладно? — Сбивчиво ответила Илия — с другого конца линии донеслось грустное «угу» — и сдернула со спинки стула рубашку, чтобы быстро одеться и выйти на палубу: все-таки сейчас с сыном она желала побеседовать наедине. Крокодайл жестом остановил ее, одними губами сказав остаться, и принялся собираться сам. Илия благодарно улыбнулась, стискивая в руках лупоглазую улитку. Она села, подложив под спину подушку, и укрылась одеялом, которое ей поправил Крокодайл, когда наклонился поцеловать, прежде чем идти. Илия шепнула ему тихое «спасибо». — Алфи, что ты? О чем-то хотел сказать? — Спросила она после того, как дверь за ним закрылась. — Я не сказать, я поговорить просто. — По подрагивающему голосу Алфи стало понятно, что он снова только что плакал. — Я… Мне трудно. Он бы сто раз подумал, прежде чем звонить именно своей матери, которую встретил буквально сегодня и о которой не знал почти ничего, но… Больше было просто не с кем поделиться тем, что его мучало. Немногочисленные скорее не друзья, а приятели из числа ровесников находились на заданиях, созваниваться с ними в такое время не стоило, да и к тому же Алфи не доверял им настолько, чтобы суметь рассказать о подобном. Из взрослых мальчик ни с кем не контактировал достаточно близко, а отец… Отца Алфи не желал даже видеть. Да, он, должно быть, переживал из-за того, что сейчас происходило, но почему же, думал Алфи, позволил всему случиться еще много лет назад? Почему повел себя так бессовестно, почему лгал ему столько времени? Объяснения и уж тем более оправдания этому мальчик не находил, и оттого ему было еще больнее. А понять его здесь могла не кто иная, как мама, которая сама являлась непосредственным участником событий и тоже, как и он, пострадала от действий отца. Она обещала поддержать, сказала звонить когда угодно по любому поводу — вот Алфи и набрал ее номер, когда попросту не знал, что ему делать и к кому обратиться. — Я понимаю, Алфи, понимаю. Ты не один, я чувствую то же самое. — Ответила Илия. — Расскажи мне, о чем ты думаешь. Не держи ничего в себе, так только хуже. Ты можешь мне довериться, клянусь, Алфи. Я очень хочу тебе помочь. Мальчику еще в первую встречу показалось, что этой женщине, ужасно измотанной и уставшей, пахнущей табаком и океаном, с печальными глазами, можно верить. Она не вызывала отторжения: максимум простую настороженность ввиду того, что была для него фактически чужой. Алфи многому учили в Армии, в том числе и тому, как по жестам и действиям человека примерно распознать его истинные эмоции, понять, врет ли он, смущен ли, открыт ли к общению или, наоборот, стремится уйти от него; он плохо соображал, когда говорил с матерью, но позже, уже хотя б немного отойдя и успокоившись, из попыток проанализировать ее поведение с точки зрения того, что он знал, родился вывод о том, что она была искренней с ним и не притворялась. Алфи и без этого почувствовал ее доброту: как минимум через объятия, которых он стеснялся, но которые стали даже приятными и в какой-то степени необходимыми для пребывавшего в состоянии жуткого стресса ребенка, у коего рядом не нашлось никого другого, кто мог бы хоть чем-то помочь. Он и сейчас был бы не против очутиться рядом с матерью, потому что знал почти наверняка: она отнесется к нему хорошо, она будет ласкова, а самое главное, поймет его. — Мне очень обидно из-за папы. — Пробурчал Алфи. — Я всегда думал, он честный, сильный, смелый, а он… Мне даже теперь кажется, что это как будто не он, а… Ну два разных человека. И я сначала не поверил, когда мне Ива-сан все рассказал. Просто это все сложно мне понять. Он поежился: на подоконнике в безлюдном коридоре, куда он забрался, тихонько выйдя из общей комнаты, где все уже легли спать, было прохладно. Его плащ и плащ Илии, который он унес с собой, остались в шкафу. — Ты сейчас на эмоциях, поэтому так воспринимается. Через какое-то время ты уже сможешь все обдумать сам, а пока послушай. — Мать говорила осторожно, кажется, подбирая каждое слово, и хрипловатый голос ее отчего-то звучал так успокаивающе, что Алфи как будто бы уже стало слегка получше. — Я тоже не верила, что твой папа способен на такие ужасные вещи, и мне тоже было тяжело это осознать, но… Это все правда, и он на самом деле такой. Он не был таким все время, это точно, но позже очень сильно изменился. Он слишком увлекся идеями революции, они полностью завладели им, и поэтому он не видел вокруг себя ничего и никого, кроме них. И кроме тебя, Алфи. Он очень тебя любил и забрал с собой, когда покидал наш остров. Слышать об отце было больно. Самый родной, самый дорогой для Алфи человек оказался подлецом, волком в овечьей шкуре, все рухнуло в один миг, и несмотря на то, что исправить что-либо уже не представлялось возможным, мозг еще сопротивлялся и не до конца принимал все, что случилось. — Он поступил очень эгоистично и по отношению ко мне, и к тебе. — Продолжала Илия. Алфи на мгновение показалось, что она тоже вот-вот заплачет. — Он не подумал о нас и разрешил все в угоду себе. Так не делается. Конечно, важно прислушиваться к самому себе, думать, как и где тебе будет лучше, но нельзя забывать о тех, кто рядом. Ни в коем случае. Алфи это прекрасно знал. Отец же и втолковывал ему это. И теперь он был уверен: ни за что и никогда он не обойдется с кем бы то ни было так же, как папа — с ним и с мамой. У него перед глазами имелся наглядный пример. — Я его не прощу… — Стиснув зубы, прошептал он. По щекам покатились слезы. Когда-то то ли в одном из многочисленных учебников, то ли в газете он вычитал фразу: своих не прощают. Тогда он не понял ее смысла, решил, что это какая-то ерунда, но теперь сумел, пожалуй, слишком хорошо прочувствовать, что это значит. Невозможно простить того, кому верил чуть ли не больше, чем самому себе. Мать еще довольно долго говорила: и про отца, и про их прошлое, и про Алфи — рассказывала, каким она его помнила, как искала его, как много думала о нем. Повторяла, что любит его, обещала, что если он захочет остаться с ней, то она сделает все ради его благополучия. Алфи слушал, вникал, но никак не мог уяснить, желает ли на самом деле жить рядом с ней. Она искренне интересовалась им, расспрашивала, как он рос, чем он занимается в Армии, что он любит; Алфи отвечал и задавал ей свои вопросы, потому что тоже хотел узнать, какой была его мама. Казалось бы — пиратка, разбойница, отъявленная преступница, однако… Почему-то мальчику она виделась совершенно не такой, какой обычно бывают подобные люди. Может быть, из-за ее хорошего отношения к нему, может, еще из-за чего, но все-таки чем дольше они общались, тем больше он проникался к ней. Илия представала перед ним как глубоко обиженный, подобно ему самому, человек, сумевший сохранить в себе что-то положительное и не обозлиться на весь мир. На капитана пиратской команды она похожа не была: будто слишком мягкая, с противоречащими привычному для Алфи образу морского разбойника взглядами и образом жизни. Она рассказывала, что бросила свою жизнь на поиски его и отца, все время думала только об этом, и Алфи верил. Он вовсе не являлся наивным, нет: дети в Армии взрослели слишком рано, и многие даже в его возрасте были куда более вдумчивыми и рассудительными, чем такие же ребята из числа гражданских. Просто по тому, как Илия говорила, по ее то и дело срывающемуся тону голоса мальчик безо всякого труда мог определить искренность. Да и к тому же… Каким бы развитым не по годам он ни был, он все-таки оставался ребенком. И на подсознательном уровне допустить хотя бы мизерную вероятность того факта, что еще один важный взрослый в его жизни может оказаться очередным лжецом, он просто-напросто не мог. Потому что Алфи нужен был кто-то рядом, пусть сам он и не осознавал этого. Он невольно тянулся к Илии, потому что сейчас было больше не к кому. Раньше таким человеком для него являлся отец: Алфи с нетерпением ждал его возвращения с заданий, всегда слушал его рассказы, запоминал все, чему он его учил; просто стремился оказаться с ним. Папа, безусловно, любил Алфи, однако особой нежностью чувств никогда не отличался. Холодным его назвать было нельзя, нет, но он явно относился к сыну куда более сдержанно, чем Илия. И поэтому то, как она разговаривала с ним, как обращалась, казалось мальчику крайне непривычным, а с самого начала даже странноватым. — Иди спать, Алфи, уже поздно. Отдохни как следует, ладно? Спокойной ночи, солнышко мое. — Сказала ему мать своим ласковым тоном, когда они прощались; время уже давно перевалило за полночь. Алфи даже не мог потом вспомнить, что ответил: до того его ввела в ступор такая фраза. Он просидел на подоконнике, обхватив колени руками и глядя на прикрывшую глаза ден-ден муши, еще какое-то время, все думая о том, что с ним происходило. Рассуждать было нелегко: перегруженный впечатлениями и информацией мозг никак не мог собрать из обрывков мыслей хоть один более или менее толковый вывод, что-то, что помогло бы определиться, как быть дальше. И с кем. В Армии у него теперь никого не осталось. Контактировать с отцом он не собирался, а кого-то хотя бы примерно или настолько же близкого у него никогда и не было. Некоторые взрослые и старшие ребята, конечно, порой относились к нему с теплом и заботой, но Алфи не сумел бы назвать никого, кто с этой точки зрения мог бы сравниться с отцом. Или с матерью. Зато он бы запросто вспомнил моменты, когда искал у папы банальной ласки, но тот далеко не всегда давал ему ее. Бывало, Алфи пытался обнять его, — будучи помладше, залезал к нему на колени — надеялся получить то же самое в ответ, услышать что-то хорошее в свой адрес, а отец, занятый заполнением какого-нибудь отчета, отмахивался и говорил нечто вроде «потом». Это самое «потом» наступало, да, но слишком редко — тогда, когда Кристофер наконец отвлекался от работы, которая занимала огромную часть его жизни и из-за которой, как помнил Алфи, он расстраивался, уставал и злился чаще, чем радовался. Он убеждал сына: все это ради одной высокой цели, ради свободы во всем мире, и тот всегда верил, потому что разве может папа сказать ему неправду? Как выяснилось, может. Революционная Армия, где Алфи рос, воспитывался и служил, начала представать в его сознании искаженным образом. Он попал сюда благодаря отцу, а тот — за счет того, что взял да бессовестно бросил его мать и сбежал прочь навстречу своим собственным убеждениям, наплевав на все и всех. Алфи с самого детства учили революционным идеям, его дух подпитывался еще и отцовскими звучными речами и его примером: вот — он трудится не покладая рук, работает на благо Армии, и сын должен так же. А теперь что? Слова отца — сплошная ложь, он бесстыдный предатель, и разве Алфи следует продолжать идти по намеченному этим человеком пути? И вообще, может, и все те, кто когда-то обучал его, тоже врали? Что на самом деле являет собой мифическая мировая революция? Осуществима ли она, не напрасны ли все старания членов Армии? Алфи не знал другой жизни, но эта была ему уже не мила. Вызванные бурными эмоциями тревоги назойливо шептали ему уходить прочь, рисовали далеко не радужные картины, и он покорно поддавался. Революционер, разведчик — неважно, он все еще оставался двенадцатилетним ребенком с неокрепшей психикой, которая едва ли могла выдерживать такие сильные нападки извне. Сопротивляться страхам не выходило, рациональное мышление просто-напросто отказывалось функционировать, и фактически все, чем мог руководствоваться мальчик, были его чувства. Сильные, ставшие плодом внезапного удара, и особо ничем не сдерживаемые. И на уровне этих самых чувств, но не разума, который, как всегда говорили Алфи, должен преобладать над ними, постепенно стало формироваться более четкое желание, что делать дальше.

***

После неспокойной, полной дурных снов ночи мальчик кое-как поднялся с постели, сходил поесть в общую столовую и ушел на воздух. Он снова плакал от страшной обиды на отца, даже хотел было побежать отыскать его, но одернул себя: нечего разговаривать с такими, как он, предателями. Да и тем более сам Кристофер не пытался с ним контактировать. Алфи не знал, почему. Может, из-за того, что испытывал стыд, а может, снова был занят. А может, Ива-сан ему передал, что сын не желает его видеть. Сам Иванков встретил сегодня Алфи в коридоре, спросил, как он, и, едва услышав ответ, выпалил что-то наподобие «все будет в порядке» и убежал дальше, сославшись на неотложные дела, которые у него, как у одного из самых важных лиц Армии, явно имелись. Оскорбленный, разбитый ребенок среди всего окружившего его непроглядного мрака видел только один источник света и тепла. Его мать. Пока что почти полностью чужая, родная только по крови, но добрая, понимающая и готовая о нем заботиться. Обращающаяся с ним так, как этого хотел Алфи от отца. Пугала Алфи лишь та жизнь, которой он, может быть, и желал за неимением другого варианта, но которая виделась ему чем-то более опасным, чем служба в Армии. Пиратство, как ему внушали, было занятием вовсе не благородным, — в отличие от работы в рядах революционеров, разумеется — даже грязным. Пираты, конечно, существовали разные, например, тот же Мугивара своими набегами на Эниес Лобби и Импел Даун демонстрировал совершенно иную, далекую от низменной сущность, да и Илия тоже отличалась от тех, кого Алфи привык видеть среди них, но все-таки недоверие к этим людям в нем сидело. Вообще надо бы расспросить мать про ее команду, кто у нее там, какие они. И еще про Крокодайла — она обмолвилась о нем, Ива-сан тоже что-то упоминал, но неужели она и правда любила такого страшного человека? Или про него в газетах тоже врали? Несмотря на все эти сомнения, Алфи невольно тянулся к матери и склонялся к тому, чтобы уплыть отсюда с ней. Раз и навсегда. Порвать все связи с отцом, забыть, что в него вбивали в Армии, потому что и это может оказаться неправдой, и начать новую жизнь. Рядом с тем человеком, который находил на него время и который мог проявить к нему столько ласки, сколько он, наверное, не получал и за всю жизнь. Он опять позвонил Илии, долго общался с ней, слушая рассказы о тех, кто ее окружает, потом попросил ее прийти — и она пришла. Сидела с ним неподалеку от базы революционеров, устало, но неподдельно улыбалась ему, гладила его по голове, когда он вновь растрогался из-за отца и разрыдался у нее на коленях. А он потом, к своему удивлению, не хотел ее отпускать, хотя буквально вчера после их первой встречи сам сказал ей уйти. Однако отчасти вера Алфи в правильность выбора в пользу матери была искусственной. Да, сама Илия и вправду виделась ему хорошей, он чувствовал ее отношение к себе, но играл роль еще и другой факт. По сути перед мальчиком встало два пути: первый — остаться в Армии, второй — уйти с матерью. И поскольку первый он отверг, а насчет второго все еще не имел полной уверенности, то с целью ее сформировать невольно стал убеждать себя, что для него нет ничего лучше того, чтобы остаться с этим человеком и распрощаться со всем тем, чем он жил до этого. Если так посмотреть, то ему действительно больше некуда было деваться. Мальчику всего двенадцать, куда он пойдет один? На улицу, чтобы стать беспризорником? Накама Илии — все до одного разношерстные преступники, пусть и как люди далеко не самые дурные — в голове Алфи стали явно лучше, чем на самом деле, саму жизнь пиратов он рисовал себе куда более красочной, и тем самым за долгие часы, что он провел в раздумьях, выбор оказался сделанным. Частично — от безысходности, от банального нежелания дальше служить в Армии и сомнений в ее идеях, но все же в значительной степени благодаря самой матери. — Забери меня, мама. — Сказал он ей тем же вечером по ден-ден муши.

***

На следующий день Алфи отправился к членам руководства. Те долго писали что-то в бесконечных бумажках, действуя ему на и без того расшатанные в край нервы, возились с его личным делом, и наконец сказали, что он может идти. Он знал, что самовольный уход из Армии при должном официальном оформлении и достаточном объяснении никак не порицается и не наказывается, но все равно на душе было тяжко. Он только что порвал с тем, что до настоящего момента являлось всей его жизнью, пусть и сделал это по собственному желанию. На негнущихся ногах он вышел из кабинета и, едва успев захлопнуть дверь, вдруг оказался в крепких, до боли знакомых объятиях. Отец. — Прости меня, Алфи… — Хрипло проговорил он, прижимая сына к себе как в последний раз. У Алфи разом всколыхнулось все внутри, слезы подступили к глазам, сердце будто остановилось, застыв в этом моменте, но… Он ведь уже все решил и отступать от своих планов не намерен. Несмотря ни на что. — Своих не прощают, папа. — Одними губами произнес он, не будучи даже уверенным, что отец его слышит. Ему и не было нужно: Алфи сказал это для себя. Он выскользнул из рук отца, объятий которых теперь так и не ощутит в той мере, в которой нуждался, и, напоследок взглянув в его полные отчаяния серые глаза, быстро зашагал прочь. Затем сорвался на бег. Мама ждала его на пороге здания, тепло улыбающаяся и светящаяся счастьем. Она взяла у Алфи его рюкзак с вещами, подождала, пока он молча постоит и посмотрит на окна, про себя отпуская это место и все, что с ним связано, и пошла с ним к порту. Женщина чувствовала переживания сына, знала, насколько ему сложно, старалась хоть как-то облегчить его состояние, держа за руку и отвлекая его разговорами о предстоящем плавании, а про себя клялась перед всеми богами, каких только знала: даст ему все, что сумеет, будет делать для него все возможное, защищать, оберегать, чтобы он больше никогда и ни за что не плакал, не испытывал той боли, которую вызвала нанесенная родным отцом рана. Они зашли на камбуз корабля Крокодайла и Жнеца, где сидели они и Венни. По обыкновению болтающий Жнец резко осекся на полуслове, увидев Илию в компании ребенка. — Знакомьтесь. Это мой сын, Алфи. — Проговорила она с некой гордостью, держа ладони на тощих мальчишеских плечах.

***

Судно выходило из порта. Крокодайл стоял у штурвала, раздавая указания, Жнец бранился, затаскивая наверх насквозь проржавевший якорь, Венни и Илия поднимали паруса, а Алфи шатался туда-сюда, с интересом рассматривая занятых делом пиратов. Балтиго постепенно отдалялся, становился все меньше, пока рано или поздно не превратился в маленькую точку на горизонте. Точку, вставшую в конце прежнего периода жизни Алфи и в начале его новой истории. Илия с кормы понаблюдала через бинокль за обстановкой, убедилась, что поблизости нет чужих кораблей, и повернулась в сторону носа. Алфи стоял рядом с Крокодайлом, который что-то говорил, показывая то на океан, то на сам корабль, то на штурвал, заинтересованно глядел на него снизу вверх и хлопал глазами. Женщина украдкой смахнула с ресниц слезу и широко, открыто улыбнулась, ощущая такую легкость в душе и во всем теле, какой там не бывало еще никогда. Теперь-то все наконец стало хорошо.