В глубине

      В ту пору в бухте выдалась ранняя весна - она редко заглядывала в это место средь года, поэтому жителями побережья сезон был встречен с приятным удивлением. Морозы отступили еще в начале февраля, а уже к его середине пробивалась обнаженная от снега почва. Сугробы, так усиленно отбивавшие захваченные ими территории от нападений солнца, вскоре потерпели поражение и капитулировали в лужи, а те, в свою очередь, прибивались к потоку рек, заканчивавшиеся в итоге морем. Несмотря еще на не прогретую сезоном гладь, воздух, метаемый бризом, теплел с каждым днём и ласково целовал лицо, освобождая его от ощущения холодов. Антон любил весну как присуще юному сердцу любить каждый глоток вдохновения и жизни: в приятном прикосновении ветра или очаровании утренней зари он умел находить поэзию, которая, по его мнению, приближала его сущность к сущности бытия. И хотя он сам особо не смыслил в литературе, его непоколебимая верность прекрасному не могла быть выражена лучше, чем в стихах. Юноше, как пылкой натуре, наверняка, подошло бы искусство слова, и быть может он даже занялся бы им, если по воле судьбы не служил верой и правдой своему государству.       Антону шел 19 год, когда он получил звание младшего сержанта, и хотя оно не выделялось особыми привилегиями средь других должностей, он непременно им гордился. Попав в военно-морской флот царя, как говорят, нежданно-негаданно, юноша все же пробился в число честных и надежных служащих, так особо уважаемых адмиралом. Однако, не внимая на всю его порядочность, это было первое и последнее повышение Антона на службе. - Тебя приговорили к расстрелу, - в голосе старшины прослеживалась плохо скрывавшаяся радость, так грубо совмещенная со столь грустным известием.       Даже не сама новость, обращенная в его сторону пустыми обвинениями, не трогала чувств юноши - этот тон, это высокомерное подобие жалости и такое же желание чужой смерти в глазах мужчины, как у остальных, выводили из себя. Он даже не сразу понял сути его слов, настолько сильно его внимание было приковано к закулисью речи, и лишь когда старшина оставил Антона наедине с объявленным приговором, вникая в шепот стен, тот осознал свое ближайшее будущее.       Даже не будущее.       Конец.       Осмыслить все свои последние деяния жизни у Антона не хватило времени: через минуту после ухода старшины на порог комнаты ступил капитан. То ли полумрак, то ли страх надвигавшейся кончины заслоняли ясность его взора - парень по-началу даже не разглядел лицо вошедшего, чтобы отдать ему честь, и только спустя несколько мгновений и блесков орденов Антон смог поприветствовать капитана. Тот смотрел на парня без всякого интереса, как смотрел на все и всех, исподлобья и скручивал концы седой бороды в своих огрубевших от работы пальцах, не обращая внимания на поздний жест приветствия. Молчание продолжалось еще секунд 20: капитан будто всматривался в состояние Антона, ограждая его от жалости к себе своим присутствием и про себя размышляя, как бы повел себя иной, и наконец негромко произнес: - Адмирал вызывает тебя к себе.       И снова наблюдение за реакцией мальчонки. Короткого вдоха оказалось достаточно, чтобы ограничить разбушевавшиеся в этот момент его ужас и удивление. Антон постарался сделать это как можно незаметнее, чтобы не показать любому из здешних служащих даже намек на слабость или страх, хотя вот-вот был готов упасть на колени и разрыдаться как девчонка. Аудиенция у адмирала могла значить лишь очередной допрос и подытоживание его деяний… Он знал, что не виновен. Жаль, что другим это знание было недоступно.       Впервые в жизни следовать за кем-то показалось Антону незаурядным. Пока мимо него проносились стены коридора, он невольно всматривался в силуэт прилегающих к ним вещей, вроде канделябра или двери, и связывал с ними какое-нибудь из своих воспоминаний, а те мелькали перед глазами словно картинки. Он не был удостоен времени на размышления или, как обычно говорят, на то, чтобы жизнь пред глазами пролетела, поэтому юноше приходилось совмещать ходьбу и дела скорого покойника. Но с другой стороны, это забавляло и даже отвлекало от навязчивого страха. Капитан шел не быстро, подобно медведю, переваливаясь с одной ноги на ногу, сбрасывая на ступни по очереди весь свой немалый вес, и Антону приходилось сокращать свои шаги вдвое, иногда втрое, чтобы не опередить мужчину. Молодому человеку казалось, что в здании флота прежде еще не было так тихо: голосов не было слышно вовсе, а от каменных стен отражались лишь звон капитанских орденов и стук их сапогов. Узкий коридор наконец закончился выходом в просторную залу, которая была увешана бесчисленными портретами мужчин. Проходя мимо них, Антон боялся смотреть в эти неживые глаза - боялся найти в этих рамах осуждение военных предков, хотя знал, что осуждать-то не за что. Однако раз отдали указ о расстреле, стало быть виновен, стало быть провинился-таки, не уберег честь и достоинство перед лицами тех, кто служил здесь ране и поныне, особенно, перед лицом спасителя своего. К счастью, зала снова перешла в коридор, но уже более широкий и полным мебели, состоявшей из столов и полок с десятком книг, в содержание которых Антон не раз пускался. На одной из этих страниц и может даже нескольких непременно найдётся его имя и звание, и снова напугало тело мысль об усмехающемся дополнении к этим строчкам «Расстрелян». Так притягательны были эти неродные стены, глухо отбивавшие движения их тел и наконец закончившиеся голубой дубовой дверью. Косточки капитана аккуратно ударились о ее поверхность, и после негромкого ответа за проемом они вошли в комнату за ней.       Кабинет адмирала находился в самой отдаленной части штаба, да и убранство имел подобное: пока все залы и коридоры были покрыты серым камнем, искажавшим свет дневной, полны то холодом, то влагой, эта комната была отделана согласно высоким вкусам и правилам, по-светлому, по-аристократичному, что уже придавало ей тепло, и имела прекрасный открывавшийся на берег вид со всеми своими владениями. За длинным столом, располагавшимся посередине комнаты, сидел Павел Алексеевич, не хмур и не радостен, а недалеко от него на софе ерзал второй капитан, с более свежим лицом и твёрдой формой плеч. Как только глаза этого мужчины заприметили фигуру юноши, тот на индюшачий манер надул грудь и слегка сморщил переносицу, всем своим видом выражая брезгливость к присутствию Антона. Павел Алексеевич, не внимая на актерские старания собеседника, обратился к отдававшему честь парню: - Товарищ младший сержант, - плавный голос адмирала, инкрустированный строгостью, мягко заполнил помещение. - В добром ли вы здравии? - Так точно! - Рад это слышать. Вольно. Присядьте. Владимир Петрович, извольте продолжить рассказ о случившемся, а лучше - начните сначала.       И Владимир Петрович послушно принялся рассказывать. Вдогонку его громкой речи часто просвечивались начала ругательств, которые тот поспешно успевал обрезать в силу своего уважения к адмиралу и то и дело искоса поглядывал на провинившегося, будто бы и он виновен в его излишней эмоциональности. Но Антон не слушал его вовсе. Усевшись на второй софе, напротив двух капитанов, он украдкой наблюдал за лицом Павла Алексеевича, так внимательно вникавшего в суть обвинительного рассказа. Он пытался уловить хотя бы мельчайший мотив его настроения, хоть какое-нибудь движение морщинки или эмоцию, вызванную тем острым словом, но наблюдал лишь непоколебимый стан и улыбавшиеся глаза. Покуда Антон так увлекся изучением адмиралова лица, он не мог не подметить для себя его картинность. Павел Алексеевич был мужчиной высоким и статным, военной выдержки и примером истинного мужского обаяния; лицо его имело мягкие углы, так тонко подчеркивавшие нрав, но острую форму носа, который говорил о строгости и силе мужчины. Антон считал, что на роль адмирала не нашлось бы человека лучше, чем Павел Алексеевич - все к лицу ему были и форма, и выразительность приказов, словно его тело и манеры были изначально слеплены под эту должность. Юноша снова поднял взгляд на его лицо и встретился с карими глазами. Павел Алексеевич смотрел на него и будто робко признавался, что тоже не слушает рассказ капитана. От этого признания внутри у Антона разлилось вязкое чувство облегчения, похожее на сытость после долгой голодовки. Ему внезапно захотелось представить, как он сам выглядит в глазах адмирала, но вместо нынешнего образа почему-то вспомнил себя в их первую встречу.       Кажется, то тоже был февраль. День выдался солнечный, но до неприличия морозный, от чего кровь в жилах стыла и даже ходьба ее разогнать не могла, а сюртук не содействовал вовсе - Антон это помнил отчетливо. Только вот что он делал тогда на берегу, где еще пуще холодом бьет, в памяти все не укладывалось, однако рад и по сей день, что там оказался. Волны аккуратно шуршали у ледяного песка, вспениваясь и убегая обратно, и играли лучами зимнего солнца - от этого создавалось ощущение тепла, будто бы холодное море ну никак свет дневной отражать не может, а потому и мягким быть должно. Казалось и то, что воздух соленый способен голод из тела выбить, да только хуже у Антона жажду подогрел. По морозному берегу он бродил долго и бесцельно, вслушиваясь в тихую речь моря, пока не заметил, как добрел до одинокого корабля, причалившего к порту. Ветер аккуратно вздымал белые паруса, а само судно, скрипя всей своей массой, покачивалось на волнах; флаг был опущен и не понятно было, кому принадлежал этот громадный фрегат. То ли его живописность, то ли знакомое одиночество заставили Антона подойти к кораблю поближе. На нем никого не оказалось и в трюмах было тихо - по всей видимости, его владельцы вышли в город. Удостоив вниманием каждую мачту по-отдельности, юноша опустил взгляд на палубу и, сам того не ожидая, заприметил сероватое полотно, укрывавшее несколько бочек. Тонкий сюртук и бьющий в грудь холод вынуждали найти еще одно укрытие, которое предстало перед Антоном в виде заурядной рабочей ткани. Он повернул голову в сторону города, удостоверился, что на порту он сейчас один, и, к своему удивлению, ловко приземлился на палубу. Никто не заметит пропажу обыкновенной материи, - подумал было он, - предположим, ее ветром снесло, - и шаги его, обрамленные деревянным скрипом, становились все увереннее и быстрее. Антону пришлось немало постараться, чтобы вытянуть ткань из-под бочки, то и дело поглядывая за движением на причале. Последний рывок для освобождения полотна стоил ему падением, поэтому, как только материя отцепилась, Антон тут же, сидя, завернулся в неё. Стоило ногам дать слабину, как те и размякли вовсе, от холода и голода, не подчиняясь приказам встать. А ткань уже согрелась в руках юноши и сама греть начала, от чего даже уютно стало и в сон как ни в чем не бывало потянуло. Бессонные ночи дали о себе знать. Так Антон и устроился между деревянными бочками, не пропускавшими холодный ветер словно крепость, и уснул, завернутый в грязную, но согревавшую тело тряпку.       Сколько длился сон, Антон не помнил - понял только то, что спал до того крепко, что двум взрослым мужчинам пришлось его будить. По-началу, он не осознавал где находится и кто эти люди, а потом, почувствовав качание под ногами и шум прибоя, вспомнил, как оказался на корабле. Не внимая на двух стоявших перед ним моряков, Антон тут же встал и посмотрел за борт: благо, судно все еще стояло у берега. - Ты кто такой? - грозно спросил у него полноватый мужчина в мундире. - И что забыл на нашем судне?       Парень наконец обернулся в сторону голоса и принялся раздумывать, как объяснить происходящее, да еще так, чтоб не зашибли. Пока на языке вертелись слова, Антон заметил, что снова стоит в одном сюртуке, а названное им одеяло лежало на том самом месте, где он спал. - Игорь Юрьевич, - обратился к первому второй мужчина, худой и высокий. - Чего вы так сердито? Это ведь еще мальчонка, глядите. Тощий, немытый, в одном сюртуке, да в такую погоду… Видно, бездомный. Замерз. Как звать тебя? - А-Антон… - тихо произнес юноша, руками и так, и сяк перекрывая свой внешний вид. - Ну-с, Антон, будем знакомы. Павел Алексеевич.       Не успел парень опомниться, как уже сидел в теплом трюме, обернутый настоящим одеялом, с чашкой чая и пряником в руках. Игорь Юрьевич, капитан корабля, мужчина с мягкой осанкой, но угрюмым лицом, оказался человеком покладистым и не таким суровым. А Павел Алексеевич, величавшийся в то время старшим лейтенантом, сразу понравился Антону своей доброжелательностью. Компания высоких лиц, которая всегда представлялась ему как нечто недосягаемое, согревала не только тело, но и душу: люди, закаленные морской работой, но не забывшие ценности жизни простой, вели беседу с Антоном так непринуждённо и легко, что привязанность к ним возникла сама по себе. Так давно не было у него этого тепла в животе и на плечах, тепла в голосе и общении, что парень просто был не в силах убрать с лица улыбку. - Значится, по батюшке не помнишь… А по матушке? Тоже не помнишь?! И фамилии нет, небось? И фамилии нет! - восклицал Игорь Юрьевич, хлопая ладонью по столу. - Тяжко тебе пришлось, - загрустил Павел Алексеевич.       Антон лишь робко кивал головой, уминая за щекой десятый пряник. - Я случайно… на ваш корабль забрел… Уйти сразу хотел, да что-то не сложилось… - Не случайно-таки попал, - мужчина выпрямился и, кивнув Игорю Юрьевичу, громко сказал, - ступай ты к нам в ряды. Тебе здесь и кров, и хлеб, и даже честь. Не пропадешь. Уж мы-то тебя пристроим, ты только соглашайся. Нам всегда добровольцы нужны.       И парень словно дышать разучился - не верилось ему, что одно добро другим продолжаться может, чтобы ему и чин, и дом, что закончатся дни его безделья. Пряник из рук выпал, одеяло с плеч слетело, а сам он кинулся в руки Павла Алексеевича, благодарить его и Игоря Юрьевича. На том и согласился служить в царском флоту, веру и правду посвящая спасителям своим.       И сейчас сидел Антон перед Павлом Алексеевичем, - не просто лейтенантом, - уже адмиралом своим. С той самой встречи он негласно посвящал каждое из своих достижений и похвал ему, ибо не видел себя без когда-то протянутой руки Павла Алексеевича. Во всем он старался быть на него похожим, и манерами, и станом. Сам Антон был красивым, на голову выше адмирала, но худее и слабее, и если бы не кудрявая голова, как считал он сам, наверняка бы внешне был чуток с ним одинаков; несмотря на воспитание военной дисциплиной, парень во время вольных разговоров любил жестикулировать и подчеркивать свою речь эдакими шутками. Не раз старшины подмечали сходство Антона и молодого Павла Алексеевича в этом движении, смелости и готовности браться за любое дело, что быстро прославило его в высших чинах. Однако возвышение парня закончилось, так толком и не начавшись. - … поэтому я настаивал на том, чтобы приговор вступил в силу как можно скорее, - закончил свою речь Владимир Петрович и криво взглянул на Антона. - Что ж, я вас услышал, товарищ капитан. Теперь я бы хотел обговорить с младшим сержантом лично. Оставьте нас, - также мягко проговорил Павел Алексеевич.       По лицу молодого капитана было понятно, что тот обескуражен этим ответом, эдак настроившись на жестокий суд над юношей, но делать нечего - приказ есть приказ. Второй же капитан как и был незаинтересованным в деле, таким и остался, поэтому в пару с товарищем молча покинул кабинет. - Ну-с, Антон, - начал адмирал с непринуждённым видом, - что ты скажешь?       И Антон будто смог ухватиться в эту тонкую нить доверия между собой и Павлом Алексеевичем, смог прочувствовать свое право быть и говорить. - Я не виновен, товарищ адмирал! - Я знаю, - улыбнулся тот. - Тебя подставили.       Странное чувство разлилось под диафрагмой парня, а лицо исказилось в удивлении. Насколько же чуток этот человек, - тут же пронеслось у Антона в голове, наполняя чашу уважения к нему до самых краев. - Откуда… откуда вы знаете, товарищ адмирал? - еле проговорил юноша, вставая. - Я знаю тебя, Антон. Ты не способен на такое. Но, к сожалению, моего знания недостаточно, чтобы уберечь тебя от гибели, - Павел Алексеевич протянул парню бумагу. - На ней уже царская печать. Приговор не прошел через меня из-за моего отъезда и вступит в силу завтра утром. На рассвете тебя расстреляют.       Облегчение вновь сменилось ужасом. Та картина, которую представлял Антон по пути сюда, стала явью: документ с его именем, званием и уродливым дополнением «Приговорен к расстрелу». Он снова упал на софу, но теперь не было у него ни смелости, ни сил сдерживать игравший в груди страх, поэтому, схватив голову обеими руками, юноша зарыдал. Действительно, где было видано, чтобы отпрыск бедности, без фамилии и рода за спиной, смог зайти так далеко? Где было видано, чтобы человек, приговоренный чуть ли не с рождения умереть с голоду, дожил хотя бы до 20? Где было видано, чтобы грезы такого самозванца, как он, превратились в реальность?       Антон поднял голову и посмотрел на адмирала, выискивая в нем прошлые непринуждённость и спокойствие, но выражение лица Павла Алексеевича было полно боли и сожаления и все его тело будто бы извинялось перед ним за бездействие. - Прошу меня простить. Избежать приговора, подписанным самим царем, нельзя… - но глаза его вдруг как-то странно блеснули. - Или можно?..       Мужчина живо встал, вышел из-за стола и направился к юноше. Парень недоумевающе следил за движениями адмирала, пытаясь вникнуть в его спасательные мотивы, и почти икнул, когда Павел Алексеевич схватил его за плечи. - Послушай меня, Антон. Ты сбежишь сегодня ночью.       Казалось бы, адмирал царского флота должен поддерживать приказы правительства и не поощрять нарушения, однако это был человек совершенно другой закалки, имевшим достоинства и привелегии бороться за справедливость. Его слова, подобно стрелам, врезались в разум юноши, и тот поначалу даже не услышал в них своей свободы от приговора. А Павел Алексеевич все продолжал нести знамя его спасителя. - Если кого встретишь, вида не подавай - оставайся огорченным приговором и следуй в свою комнату. Ты сможешь сбежать отсюда только ночью, поэтому через 3 часа после полуночи я буду ждать тебя у западного входа на причале. Ничего не бери с собой. Даю слово, ты спасешься.       Понял, наконец, Антон сути его слов и снова слезами залился. Перед ним не человек вовсе - настоящий бог, его земной спаситель, оберег. Не верить обещанию самого адмирала было бы таким же приговором, поэтому, быстро капли с щек стерев и будто снова за жизнь свою ухватившись, юноша утвердительно кивнул Павлу Алексеевичу и сделал все, как он наставил.       В ту ночь Антон глаз не сомкнул. Странно было на душе, не легко и не тяжко, и ощущалась она как что-то ему не принадлежавшее; казалось, что дух отдельно от плоти жил, витал у него над головой в темноте и, как призрак, беседовал с остатками его раздумий. Если бы юноша не помнил события минувшего дня, непременно подумал про болезнь: тело отвергало эти впечатления, бросая Антона то в жар, то в холод, и грудь, словно в сталь обернувшись, высоко не вздымалась. Странно было и вокруг, до неприличия тихо, как ранее в штабе не бывало или как им не замечалось, будто каменные стены и полы прощались с юношей молчанием. Даже это место, названное им домом, не стало ему семьей. Чужим Антон был везде и не верилось ему, что спасение вернет то чувство защищенности, покуда был он под крылом у Павла Алексеевича. Но рискнуть готов он тоже был, потому что больше смерти боялся только судьбы, пророчившей Антону его предназначение.       В третьем часу после полуночи юноша тихо покинул свою комнату, оставив личные вещи и воспоминания, как сказал адмирал. Уверенность текла в его жилах, сметая страх и любое сомнение, а отсутствие дежурства в этой части штаба только подогревало его смелость. Грех думать, что это было не дело рук Павла Алексеевича, настоявшего на встрече в самой скудной части флота. Наконец, притаившись у входного проема и прислушиваясь к голосам на причале, Антон убедился в безопасности обстановки и выбежал на берег. - Хвоста не было? - Павел Алексеевич оглядел видимый коридор и стены. - Нет, товарищ адмирал. - В таком случае, все готово. - Мужчина и его помощник ослабили тросы, державшие небольшую шлюпку с парусом. - Слушай меня внимательно, Антон. Как служащий и давший присягу, но приговоренный к смерти и сбежавший, нет теперь тебе места в царской России. Плыви отсюда на запад, к Правильному мысу. Провизии тебе должно хватить. Найди пирата Арсения Попова, ищи везде и всеми силами. Скажи ему, что ты от Снежка, и он тебя примет. Для своего же блага, передай ему это, - адмирал вручил парню запечатанное письмо. - Я прослежу, чтобы за тобой никто не пошел.       Антон хватался за каждое произнесенное им слово и смотрел на лицо Павла Алексеевича так пристально, высекая в памяти образ своего спасителя, понимая, что, возможно, он больше никогда его не увидит. Слово «пират» немного порезало слух, но в этот момент оно не показалось чем-то опасным. Кем бы то ни был этот морской разбойник, если ему доверяет сам адмирал, то и Антон доверяет. - Спасибо вам! Спасибо большое! За все спасибо! Прошу, берегите себя! - говорил, почти плача, парень. - И ты себя береги. Прощай!       И шлюпка, подхваченная ветром, отчалила. Фигуры на берегу становились все меньше и меньше, а воды вокруг - больше. Ловко выровняв парус и взглянув на компас, Антон попрощался с флотом и пустился в самое большое из своих приключений, изменивших его жизнь.