your lips + my lips = apocalypse

      не хуайсан — самый восхитительный омега из всех, что довелось повстречать цзян ваньиню за свою столь недолгую жизнь.       не хуайсан — самое настоящее воплощение духовной силы, кошачьей грации, лисьего коварства — в хорошем смысле, разумеется — и самого лучшего, самого заботливого на свете друга.       рядом с хуайсаном хочется быть, рядом с хуайсаном не страшно, рядом с хуайсаном тепло. возможно, это не самое лучшее сравнение, но цзян чэну порой кажется, что от его друга исходит некое подобие материнской любви, ранее ему незнакомое. не хуайсан добрый, он целует там, где болит, заботливо спрашивает про то, как прошел день, запоминает вкусовые предпочтения друга, избегая добавления в блюда продуктов, которые ваньинь не любит. прямо как настоящая мама. ну, или папа, в его случае.       присутствие хуайсана рядом ощущается как запах свежей выпечки, сырости после дождя, сродни глотку свежего воздуха, когда от накатывающих каждый раз с все бо́льшей силой паники и тревоги дышать становится труднее, чем раньше, почти невозможно; как теплые руки под футболкой самого ваньиня, стоит только уставшему хуайсану попроситься прилечь пообниматься с другом перед сном, как он моментально засыпает, а разбудить его не представляется возможным, да и не слишком-то хочется; как полное взаимопонимание, высочайшая степень доверия, отсутствие даже самой малейшей тайны или недосказанности между ними — хуайсан всегда расскажет, если вдруг вновь отошьет какого-то надоедливого альфу и аргументирует это тем, что у него есть его любимый цзян-сюн; как безусловная любовь, отдающая теплом где-то в районе груди и воспринимающаяся, как нечто должное, нечто привычное, нечто само собой разумеющееся.       не хуайсан похож на маленького сонного совенка со слов собственного старшего брата и, честно говоря, цзян чэн согласен с этим как никогда, потому что при виде проснувшегося только в полдень друга, лохматого и опухшего после сна, на ум приходит только такое сравнение.       хуайсан выглядит мило. возможно, даже слишком.       — доброе утро, сова, — ваньинь усмехается по-доброму, взяв с кухонной столешницы чашку своего еще не успевшего остыть кофе.       хуайсан зевает, не в силах даже глаза разлепить после долгого, возможно, не очень сладкого сна, кутается в большой теплый зеленый свитер с динозаврами, некогда подаренный не минцзюэ, и мычит в ответ, будто пожелав доброго утра другу тоже.       — тебе чай или кофе?       — ча-а-ай… — едва ли не хнычет не хуайсан, падая головой на плечо друга.       кухня в доме брата хуайсана — куда тот заботливо их пригласил, а хуайсан заботливо заставил цзян чэна поехать — большая, солнечный свет проникает в нее без малейших проблем, не оставляя без внимания даже самые темные уголки комнаты.       цзян чэн одной рукой треплет не хуайсана по волосам, другой же — кидает в кружку пакетик зеленого с ароматом персика чая. хуайсан питает некое пристрастие к зеленому чаю и с этим цзян чэну невозможно было не запомнить, что именно его он любит.       в хуайсане слишком много зеленого. не то чтобы это было чем-то плохим, но по наблюдениям цзян ваньиня в гардеробе его друга преобладают в основном зеленые вещи, постельное белье у него тоже зеленого цвета, одноразки он покупает исключительно яблочные, а его любимая плюшевая игрушка — динозаврик, подаренный на новый год цзян чэном — тоже зеленого цвета. кажется, будь воля хуайсана, и он весь дом перекрасил бы в зеленый и запретил все цвета, кроме него.       — сахар сам насыпешь или еще не проснулся?       — не проснулся-я-я…       хуайсан утыкается лбом куда-то между плечом и шеей ваньиня, словно вот-вот заснет стоя.       цзян чэн никогда не говорил с ним грубо, ни разу не повышал голос — не считая моментов, когда не хуайсан надевал наушники и не слышал его — и просто был мягок и ласков. хуайсану было с чем сравнивать, ведь он видел отношения цзян чэна с его братом, вэй ином, видел, каким страшным он становится, когда кричит на кого-то, но не видел, чтобы он обращался так с самим хуайсаном. будто его маленький друг особенный.       нет, конечно, хуайсан знает, что так оно и есть, что он самый особенный из всех людей в жизни цзян ваньиня, что он тот, кого невозможно будет заменить, даже если очень постараться. просто ощущается это несколько… особенно.       цзян чэн улыбается краешком губ, прикрывая глаза на мгновение, а после достает три сахарных кубика и кидает их в чашку, заливает кипятком лишь наполовину — помнит, что хуайсан пьет разбавленный холодной водой чай, чтобы не обжечь язык, будто маленький котенок, не переносящий горячей пищи.       — эй, сова, — цзян чэн похлопывает друга по макушке, заставляя лениво поднять голову и издать негромкое вопросительное мычание — твой чай готов, — и ставит кружку на столешницу с негромким стуком.       не хуайсан обходит цзян чэна, беря кружку в свои ладони, полностью игнорируя наличие у нее ручки и шумно отхлебывает немного чая. порой он удивляется, как его друг умудряется оставаться спокойным, когда хуайсан отбрасывает в сторону любые манеры, забывает о приличии и ведет себя, как ему вздумается. даже не минцзюэ — эталон спокойствия и мудрости — не смог бы сохранить этот уровень спокойствия.       — ах, как же хорошо…       кто-то начинает бодрствовать только после чашки отборного кофе, а кто-то — например, не хуайсан — от чашки зеленого сладкого чая. кофеина там, конечно, гораздо меньше, но на хуайсана действует во всяком случае лучше.       он наконец открывает глаза и сладко потягивается, заранее заботливо оставив кружку на столешнице, чтобы не пролить. улыбается, смотря на друга, даже хихикает. воистину, удивительное преображение.       не хуайсан, кажется, залипает на какое-то время. откровенно пялится на лицо ваньиня, на которое красиво падает солнечный свет, подсвечивает глаза его глаза, заставляя сверкая и морщиться от ударивших в глаза лучей.       стоит ему отлипнуть, как он тут же делает два уверенных шага по направлению к цзян чэну, обхватывая его лицо собственными ладошками.       и целует.       хотя, скорее, это было короткое, нежное, практически невесомое и едва ощутимое касание губ не хуайсана на губах цзян чэна, такое легкое и мягкое, подобно весне и первым опадающим лепесткам вишни.       — прости, цзян-сюн, ты был таким красивым, что я не удержался, — не хуайсан хихикает по-доброму, садясь на столешницу. болтает ножками в воздухе, забирая свой чай и допивая его.       сердце цзян чэна совершает кульбит, его внутренности будто сжимают голыми руками и это не ощущается противно.       возможно, при соединении их губ в этом незатейливом жесте внутри цзян ваньиня случился маленький апокалипсис.