Мой драгоценный свет погас

Холодно. Просто чертовски холодно! Кажется, будто голову сжимает ледяной обруч. Где-то неприятно мерцает умирающий светильник. Уилсон пробуждается, вроде бы даже дышит: вдох, выдох. Вдох… Собственное дыхание — шорох гравия, плечи напряжены, зубы до скрежета сжаты. Воздух кругом спертый, лишенный запахов. Уилсон оглядывается, понимает, что сидит в экипаже… Хотя, скорее на заднем сидении таксомотора. Что там творится за исцарапанными окнами разобрать сложно, уж слишком темно. — Сэр, я прошу прощения… — слышится из пустоты. «Кто это сказал?!» — Уилсону кажется, что с него сдирают кожу одним только вопросом. — Сэр, куда теперь держите путь? — становится ясно, что этот голос сочится через тонкую деревянную перегородку между сидениями, звучит, как солирующий тромбон на похоронах. «Звезды-атомы! Что случилось? Где я? Куда держу путь? Ладно… Соберись! Соберись, Персиваль Хиггсбери! Исследователь ты или кто?!» — мысли роятся в голове, как опарыши, кровь пульсирует у переносицы и тонкой струйкой стекает на губы. Застывает на подбородке. Это просто нервы, просто проклятое давление. Улисон опасливо ощупывает рукава своей белой сорочки. Куда-то исчезли все прорехи. А еще ему кажется, что он стал лучше видеть… Видеть, как прежде! Еще до первой битвы с всепоглощающей тьмой по имени Чарли. И все нутро наполняет такая легкость… Будто и не было стольких укусов гончих, ссадин и синяков. Только в животе колет, словно били кинжалами. «Съел что-то не то накануне. Мясо монстра, наверное…» — успокаивает себя Уилсон. А еще горло, как сжато удавкой, неприятно чешется изнутри, если сглотнуть — то болит. Если дотронуться — болит гораздо сильнее. «Просто холод, просто ангина. В таких случаях экономка рекомендовала горячий чай и перцовый бальзам!» — Сэр! — утомленно повторяет незнакомец из-за перегородки, вероятно извозчик. Перегородка, кстати, напоминает те, что бывают в автомашинах знатных особ. — Не хотел огорчать, сэр, но выглядите вы неважно. Может, поедем? Вы только велите куда. — Домой… — растерянно роняет Уилсон первое, что приходит в голову. Тут же рождается вопрос: а где находится этот самый дом? В каком из лесов Константы? Дом — это наскоро построенная из шкур и веток палатка, спальный мешок или одинокая поросячья хибарка? — Домой так домой, любезнейший! Домчим, вы и моргнуть не успеете. Таксомотор тяжело трогается с места, покачивается на ухабах, словно лодка в бурлящей подземной реке. Уилсон торопливо пытается вспомнить, как оказался здесь, что было накануне… Откуда, звезды-атомы, в Константе хоть какая-то машина, кроме научной?! Его воспоминания, точно осколки разбитой в ходе неудачного эксперимента колбы. Вот Уиллоу, Максвелл, тени… Очередная отчаянная схватка со злом. Что случилось после нее — решительно неясно. Хочется верить, что все обошлось. Кто-кто, а он, Уилсон Персиваль Хиггсбери уже сотню раз обводил смерть вокруг пальца! «Сотню раз обводил, а в сто первый расслабился и потерял хватку!» — как тень-страхоклюв шипит внутренний голос. — Где моя Уиллоу? — интересуется Уилсон у пустоты, — Где она? — понижает он голос и шепчет, как в бреду, силясь вспомнить худое лицо, изумрудные глаза мисс Фэй. — Ваша супружница, сэр? — смеется голос из-за перегородки. — Нет-нет, мы не помолвлены! Точнее… Пока не помолвлены. Простите… А с кем вообще имею честь вести беседу? — Перевозчик. Я просто перевозчик, — голос ломается, шипит, как исцарапанная пластинка в граммофоне, — просто везу вас, как мне велели. — Кто велел? — снова повышает голос Уилсон, слышит панические нотки и корит себя за них. Перевозчик не отвечает. Сухая равнодушная тишина осторожно обнимает Уилсона, затем куда увереннее душит, пугает. Странно, что не слышно шума мотора, не слышно щебня, вылетающего из-под колес. Все как в опиумном сне. Тут за окном виднеется яркая еловая вспышка. Свет растекается по небосводу, как ядовитая желчь. Уилсон все наблюдает и вожделеет услышать гром, как перед грозой. Хоть какой-нибудь звук… Но так и не дожидается. Мгновение. Еще одно. Еще… На ночном полотне ни луны, ни звезд, только кислотная сверкающая клякса, отдаленно напоминающая северное сияние. Одна польза от этой причуды природы: удается рассмотреть неровную дорогу, похожие на надгробия кочки за обочинами, наконец какую-то дряхлеющую постройку на горизонте в два этажа с чердаком. — Чем планируете заняться, сэр? — снова сквозит голос из-за перегородки. — Вам, собственно, какое дело? — Уилсон уже не скрывает пульсирующей тревоги. Раздражения. — Тут, как правило, скучно, сэр. — А где это «тут»? — Ну… Тут… Диалог все абсурднее и абсурднее. Уилсону кажется, что он разговаривает с душевнобольным. И в то же время его до дрожи напрягает это сухое циничное «тут». «Где тут-то?! В полях, в пустошах, на каменных равнинах у статуи Его величества Максвелла… “ Скрип тормозов не дает закончить мысль. Но Уилсон искренне радуется ему. Хоть какой-то новый звук, пускай и не самый приятный. Таксомотор плавно сбавляет ход, жмется к крыльцу дряхлой постройки. — Приехали. — буднично сообщает перевозчик. — Куда приехали? — Домой. Вы просили, я привез. — голос перевозчика становится разраженным. — Будьте добры, не задерживайтесь. У меня еще полно клиентов, а вам в дорогу даже звонкой монеты не дали! Беседовать дальше бесполезно. Уилсон почти рефлекторно хватается за дверную ручку, покидает салон машины. Туман стелется по земле, накрывает ее будто непроницаемым ватным одеялом. Под ногами волнуется мутная жижа, а в зарослях за постройкой беззвучно колышется сухая трава. Странно… Ведь ветра почти нет. Все кругом — словно брошенная театральная декорация. Жалобно скрипит ступенька на ветхом крыльце. Уилсон смотрит по сторонам и вдруг понимает, что перевозчик был с ним абсолютно честен: дряхлая постройка — это его дом в Типперэри. Такой же как прежде неуютный, мрачный, одинокий. «Неужели все-таки удалось выбраться из Константы? Но как…? Значит, Максвелл не обманул! Он убил тень — и все сработало!» Уилсон медленно переступает порог, будто сжимая в руках копье, готовясь отразить атаку притаившейся где-нибудь за комодом ночной твари. Дом дышит холодом и сыростью. По стенам ползут огромные, напоминающие мокриц трещины. Где-то наверху, в лаборатории кашляет радио, передает какую-то совершенно заунывную музыку, словно выдержку из некролога. Разобрать толком не выходит, звуки растворяются в мрачном коридоре. «Выключить бы это дурацкое радио! Уж очень мешает думать!» — спонтанно рождается где-то в чертогах разума. За редкими окнами понемногу усиливается ветер. Уилсон продолжает идти на цыпочках, ловить каждый редкий звук. С обеих сторон коридора на него смотрят портреты, осуждающе кивают рамами, нарисованные лица корчатся в агонии, как живые. Сначала степенная дама с седыми локонами, затем джентльмен в цилиндре с крупным лицом и пышными бакенбардами. Они следят… Уилсон ускоряется, почти пробегает лестницу и, попав в лабораторию, в спешке закрывает за собой дверь. Тут все как множество циклов Константы назад. В большое круглое окно бьет ядовитый свет, рядом ютятся напольные часы, купленные матушкой еще в прошлом столетии: их стрелки стоят и не смеют пошевелиться. На крышке секретера — чертежи и пожелтевшие записи, газеты, учебники по радиотехнике. На стеллажах реагенты, немытые пробирки и колбы, с ними, стоящие ровными рядами, как солдатики, кофейные банки. Под журнальным столиком у кресла опрокинутое ненавистное радио и пустая бутылка. Мутная белесая жижа из нее растекается по половицам. — Тут кто-нибудь есть? М-максвел… — шепчет Уилсон, переводя испуганный взгляд с часов на радио. В ответ лишь помехи. Даже заунывная музыка пропадает. Ядовитый свет отражается в зеркале, переливается на металлических ручках платяного шкафа. Там, кажется, Уилсон хранил скелет… В самом-самом прямом, не метафорическом смысле. Нет, он не убивал человека… Всего-навсего подобрал труп бродяги для опытов. Давно… Как же давно это было! Ноги как ватные. Уилсон падает в жесткое кресло, звучно вздыхает. Часто же он сидел вечерами в нем и лакал джин, ждал, когда загадочный Максвелл выйдет на связь и поделится тайными знаниями. Сейчас Уилсон мечтает лишь об одном: что мисс Фэй сдержит обещание, что возьмет билет на пароход, что приедет, обнимет, зацелует до смерти. И тогда у него, господина Хиггсбери, наконец начнется настоящая жизнь. В ней не будет места затворничеству, уйдет с лица эта вечная аристократичная бледность. Он будет есть здоровую пищу, радоваться, поднимать гантели, смеяться и бегать. Он наконец станет человеком, а не приведением. Уилсон с Уиллоу оживят мрачный старый дом: в нем появится новая чистая мебель, будут цветы, наверное, розы… Нет, лучше маргаритки! В нем будут уют и достаток! Будут лето и детский смех. «Интересно, а спаслась ли вообще мисс Фэй?» — мысль не дает покоя, скребется где-то в груди. Сердце, правда, совсем не стучит. Уилсон уходит в себя, изучает потолок. Что-то шелестит под ногами, как листья. И вот, он с трудом находит силы, вновь поднимается на ноги и ходит кругами по лаборатории, строя теории, предположения, несмелые догадки. Круг еще круг. На сто первом он случайно останавливается у зеркала, осторожно смотрит в него, застывает, как статуя. Вот разбитый подсвечник, вот густая паутина на раме, вот отражение… Отражение, которого попросту нет! В зеркале видна лаборатория, но не видно господина Хиггсбери. Уилсон, как гадкий упырь из детских баек, не отражается в чертовом зеркале! Он пытается его покрутить, пытается взять в руки, схватить, до последнего внушает, что все это — фокус Максвелла, хитрая игра света и тени. Он ошибается. Ладони проходят сквозь раму, как у призрака. С каждым движением кисти, пальцы слабее и слабее. Еще немного — силы останутся только на то, чтобы упасть и страдать. Разлагаться, как падаль. «Так все-таки не человек… Все-таки приведение!» — с горькой усмешкой думает Уилсон, еще и еще раз пытаясь взять зеркало в руки, разглядеть собственное отражение. Но его все нет. Только лаборатория и жуткий бардак в ней. Так теперь будет всегда. Один неловкий шаг, одно неловкое движение — Уилсон роняет зеркало, бьет ко всем бесам, и только осколки недобро сверкают в кислотном свете. Вот почему он не слышал своего сердца! Вот почему болели горло и живот! Это отголоски старых ран! Радио снова шипит, на приемнике скачет железная стрелка, точно корчится в предсмертной агонии. Влево-вправо, вправо-влево. — Где я, звезды атомы?! — не выдерживает Уилсон, срывается на крик. — Что я такое? — Мертвец… абис-сопелагиаль! Это с-сладкий абис-сопелагиаль… — шипят, подсказывают тени из проржавевшего, похожего на схлопнувшуюся пасть динамика. Уилсон полностью уверен, что это вещают Они. А потом миг — все смолкает. И незнакомый шелест, и ветер, и тени. Уилсон хватается за голову, пытается рвать волосы, но не чувствует боли. Он вообще ничего не чувствует. Он снова падает в кресло, не знает, от чего ему больше горько: от того, что умер или от того, что смерть — не просто избавление, темнота, даже не пресловутое перерождение в другого человека, комара или жабу… Смерть — это его затхлая хибара, окруженная вечным лесом. Он — Цербер, его жилье теперь — конура с привкусом пыли и плесени. Смерть, должно быть, как и Константа — просто еще одно измерение. Вещь совершенно абсурдная, антинаучная, ломающая сознание, насилующая всякую логику. Уилсон понуро смотрит в окно. Свет тускнеет, небо вновь затягивает вязкая безжизненная тьма. «Ох уж эта тьма… У нее по-прежнему женское лицо». Постепенно Уилсон начинает вспоминать, как умер, и от этого ему с каждым мгновением становится хуже и хуже. Дурно. Тошно. До сумасшествия одиноко. Вот злые цветы, вот образы, галлюцинации, голос любимой мисс Фэй. А вот демоница Чарли, ее подлая магия, удары когтями в живот, в горло. Кровь. Реки крови. Голодный рык, шепот теней и… Тьма. Затем таксомотор. Затем родной дом. Вечный покой. «Все закончилось там же, где и началось. Славная шутка!» — думает Уилсон и нервно смеется, словно это взаправду смешно. Хочется винить всех: судьбу, Константу, теней, Максвелла, Чарли, хочется колотить по стенам, хочется отрывать, комкать уродливые обои, но… Силы иссякают. Уилсон не может подняться. Время застывает, как жидкий азот. Эта ночь для него никогда не закончится.

***

Когда показалось солнце, Уиллоу зажмурилась, плотно сжала губы, стараясь не заскулить. Рыжие лучи то появлялись из-за туч, то пропадали, ощупывая поляну, словно чьи-то цепкие лапы. Злые цветы поникли, теперь как прежде напоминая небрежно раскиданные мотки колючей проволоки: ржавой, с засохшими каплями крови на зазубринах. Крики воронов, раньше тихие, слышались как-то по-особенному громко. В раскалывающейся голове Уиллоу набатом звучало только одно: «ненавижу, ненавижу, ненавижу!» Она вспоминала, кок ночью, вопреки дождю и страху высекала огонь, как дралась, как силилась спасти самого дорого ей человека, а потом… Поняла, что все было зазря. Она просто развлекала теней и их любимую ехидну — Чарли. Как круглая дура, как потешная лицедейка! — Мне жаль, — обронил Максвелл. Уиллоу неосторожно бросила взгляд на растерзанное тьмой тело Уилсона, и… К горлу стала подкатывать такая мерзкая, склизкая тошнота! Уиллоу сжала пальцы в кулаки, до боли, до звучного хруста, только бы отвлечься, только бы почувствовать что-то, кроме этой тошноты и отчаяния, терпкого, как касторовое масло. — Не заслужил Хиггсбери этого… Нет. Не заслужил. Эта участь предназначалась мне. — Максвелл вел диалог сам с собой, не моргая, не двигаясь. Он говорил в пустоту, смотрел не на Уиллоу, а на поникшие злые цветы. За спиной, сквозь ветви каштановых берез, послышалось эхо, лай несущихся гончих. «Пусть!» — подумала Уиллоу. — «Пусь адские псы придут и досыта накормят щенят моей плотью». Но эхо предательски стихло. Разбитое сердце сильнее налилось печалью, разочарованием. Уиллоу снова вспомнила проклятую ночь, снова пережила ее. А потом еще. И еще, и еще, и еще много раз. Зачем все это было? Ради мертвой тени? Ради топлива ужаса? Ради изобретения Уилсона? Ради свободы? Нужна ли вообще эта романтизированная, поганая свобода, если платить за нее приходится жизнью самого лучшего на свете человека… Хотелось молиться, хотелось кричать, просить о помощи. Но кого? Бога? Пожалуй, да… Только он здесь и мог помочь. А Бог, как известно, в Константе лишь один. — Верни мне Уилсона, — пролепетала Уиллоу, одернув Максвелла за рукав пальто. — Верни его, сволочь! Я знаю, ты можешь. Ты умеешь. Ты все-таки волшебник! — Против смерти волшебство бессильно, юная леди, — тихо слетело с обветренных губ заточителя, как приговор. — Да как же? Как же бессильно?! Ты же спас свою Чарли! Я знаю, что спас, что вырвал из лап теней, из лап самой смерти! Не важно, какой ценой. Я готова заплатить любую! — Не спас, — качая головой ответил Максвелл, — просто продлил муки. Умереть порой все же лучше. Поверь. — Мне все равно! — Уиллоу больше не сдерживала сильные, душащие эмоции, говорила так громко, что слышали даже болотные мэрмы. — Сделай что-нибудь! Это из-за тебя Уилсон погиб! Из-за тебя! Перед глазами замелькали образы, призраки, закружилась раскалывающаяся голова. Прошло мгновение… Или чуть больше. Уиллоу даже не поняла, не заметила, как сделала яростный шаг, как заколотила заточителя в грудь, хищно шипя, подобно теням. Безумно хотелось плакать, но гордость не позволяла. Кто-кто, а Уиллоу — не слабачка, не плакса. Она еще не сломлена. Черта-с-два кто ее сломит! Она еще может все изменить, просто пока не знает, как это сделать. Максвелл продолжал молчать, точно дразня, стоял подобно одной из своих каменных статуй. Руки Уиллоу сами собой опустились к дорожной сумке, той, что совсем недавно висела у Уилсона на плече, пальцы мгновенно нашли зажигалку и крепко ее обхватили. Уиллоу, что было сил, надавила на маленькое колесико, залюбовалась крохотным огоньком, погладила его, как ласкового котенка, чувствуя жжение, наслаждаясь болью, запахом дыма: привычным, едким, таким родным и понятным. — Или ты сейчас же что-то сделаешь, — прыснула она в лицо заточителю, — или я подожгу нас, уничтожу все вокруг! Ты меня знаешь, ты помнишь, что стало с поросячьей деревней. Мы станем удобрением для ваших с Чарли любимых цветов. Пепел хорош в этом деле. Как тебе такой расклад, Максвелл? Заточитель сочувствующе посмотрел на нее, и, как прежде, безразлично отрезал: — Брось это, девочка. Брось зажигалку, мисс Фэй. И давай поговорим. Ты действительно жаждешь играть со смертью? — Я хочу вернуть Уилсона! Просто вернуть, что тут неясного?! И мне не важно, какую цену я заплачу. — крохотная слеза все-таки покатилась по щеке Уиллоу. — Прошу, Максвелл… Заточитель молчал. Молчал так долго, что казалось, больше и не заговорит. Уиллоу опустилась на колени, обхватила туловище колотящимися руками. Она все сильнее и сильнее запутывалась в разлетающихся в разных направлениях, обрывистых, как опадающая листва мыслях, надеждах, страхах. Пожирала себя. Свет неприятно бил в лицо. Хотелось погасить, выключить солнце, как умирающую лампу. — Есть один способ, — неохотно сжалился заточитель, — но придется пойти на жертву. На алтарь требуется положить жизнь. Нужно ли это тебе? Уиллоу осторожно подняла глаза, оживилась: — Чью жизнь? Нужно кого-то убить? Пусть! Я — за! Дай мне копье и научи новым заклинаниям. Мне не впервой убивать. Я привыкла. Кого? Мне уже не важно! Хоть невинных поросят, хоть пушистых крольчат. Сейчас же пойду и прикончу любого, лишь бы… — Твою жизнь. — грубо уточнил Максвелл и медленно опустился на корточки, сел рядом, положив почти невесомую ладонь на плечо Уиллоу. Мурашки пронеслись по затылку. Она вопросительно взглянула в его змеиные с узкими зрачками глаза, моргнула, а потом поняла, что уже не может отвести взгляд, испугалась. Уиллоу хотела проронить что-то, но так и не сумела. «Когда с тобой беседует демон — лучше его не перебивать» — когда-то говорила матушка. — Сердце! — прозвучало, как выстрел. — Чтобы заставить дышать нашего дорогого Хиггсбери, придется прочесть особое заклинание, а потом вспороть грудь и вырвать тебе сердце, милая. Таков ритуал. — Подожди… — заметалась Уиллоу. — Почему именно мое? Потому что оно любящее? — Любовь здесь ни при чем, — заключил Максвелл предельно сурово. — Это придумал не я, это придумали Они, тени. Им чужды сантименты. Нужно человеческое сердце. Нужна кровь. Ты видишь поблизости других выживших? — Есть еще твое сердце! — воскликнула Уиллоу чуть ли не радостно. — Своим сердцем я не поделюсь. — Поделишься! Это ты виноват в смерти Уилсона. — Если и поделюсь, — беззвучно, почти издевательски рассмеялся заточитель, — скажи мне, будь так любезна, знакома ли ты с правилами нашей игры? Я знаю, знакома… Могут ли пешки закончить партию без короля? Может ли закончиться спектакль без корифея? «Нет!» — ответ напрашивался сам собой, и озвучивать его совершенно не требовалось. Накатила новая, еще более сильная волна отчаяния. Так нужное Уилсону сердце Уиллоу колотилось быстрее и быстрее, норовя пробить клетку ребер, вырваться наружу. А разум то ядовито шептал, то срывался на вопль, что нет ничего ценнее жизни. Собственной, не чужой жизни. Уиллоу выдыхала, потом снова набирала воздуха в легкие, и понимала — какое же это счастье дышать. Просто дышать и продолжать жить. Просто таить надежду, что рано или поздно весь этот кошмар закончится, и все будет, как раньше: люди, дом, матушка… Уилсон! Милый Уилсон, чье тело теперь пожирают опарыши, будь проклят этот мир! Гори Константа ярким пламенем. — Скажи, Максвелл, — Уиллоу с трудом нашла силы вновь заговорить, — тогда, много лет назад, ты тоже пролил кровь? Тоже вырвал кому-то сердце, чтобы помочь своей Чарли? Ты был знаком с этим несчастным? Он сильно мучался? Если ритуал… Если это будет быстро, то я… — голос предательски садился. Спазм слишком сильно сжимал горло, казалось еще немного — Уиллоу задохнется. — Ах, Чарли… — процедил Максвелл с ненаигранной печалью в грубом голосе, — Ей помогли Они. Я отдал часть своих сил, и тени срастили мою любовь с монстром. А сердце… Я так и не решился положить на алтарь. И ты не положишь, будь уверена. — Что значит часть сил…? — попыталась зацепиться Уиллоу хоть за что-нибудь, как за спасательный плот. — Могу ли я так же? — Конечно, можешь… — Максвелл снова выдержал мучительно долгую паузу. — Но это совершенно ни к чему. Это сделает только хуже. И тебе, моя дорогая, и Хиггсбери. Все мы, так или иначе, умрем когда-нибудь. Нужно уметь отпускать. Понимаешь? — Черт возьми, не понимаю! Не отпущу! Я обещала Уилсону… — Спасти его можно, есть одно заклинание, — заточитель показал неясный жест, а потом будто сжал в пальцах сигару, — но без сердца мы вернем в Константу лишь сущность, лишь призрака. Нужно ли тебе бестелесное, страдающее создание с обрывками былых воспоминаний? — Нужно! — ответ вырвался сам собой, сиюминутно. — И лишь при полной луне ты сможешь видеть… Говорить с ним. Подумай хорошенько, а нужно ли это ему? — Нужно! — вновь ответила Уиллоу, не задумываясь. — Это глупо. Нам нужно доделать машину, нужно снова попробовать убить тень, а с твоими прихотями, мисс Фэй, мы потеряем непростительно много времени, — продолжал и продолжал Максвелл, изводил, давил на нервы, как на рваные раны, — да, ты не умрешь, просто отдашь не жизнь, а половину своей жизни, лишишься сил, и сколько потом ты пробудешь без сознания? Сколько не сможешь ходить? Сколько мне придется выхаживать тебя? Да за это время моя дорогая Чарли и ее ручные тени порвут нас! И ради чего, скажи, девочка… — Ты упомянул что-то про половину жизни, — вдруг перебила Уиллоу, — что это значит? — То и значит, — раздраженно развел руками заточитель, — совершив ритуал, ты подорвешь здоровье, ты проживешь гораздо меньше, чем могла бы. Усмири эмоции и подумай хорошенько. Нужно ли это? — Нужно! — это был ее окончательный, самый твердый и решительный ответ. Больше Максвелл не проронил ни слова. Понял, что спорить бесполезно, и, досадно фыркнув, открыл дорожную сумку, принялся искать свой темный том. Уиллоу вновь вспомнила, как эта сумка всегда была под рукой у ее дорогого джентльмена-ученого, как когда-то в ней были колбы с волшебными зельями, как Уилсон охотился с сумкой на дичь, как латал раны ей, своей непутевой напарнице, в первые дни их знакомства. Как жил, как любил, как заботился. Еще мгновение — и Кодекс Умбра появился в руках заточителя. Максвелл больше не медлил: посмотрел в оглавление, несколько раз перелистнул страницы в поисках нужного заклинания. Уиллоу все думала: «половина жизни — это много или мало?» Что, если отведено прожить еще пару дней, а не целую человеческую жизнь? Что, если Уиллоу, следом за Уилсоном, должна поглотить тьма? Что, если судьба уже все решила? Если так, то вырвать сердце было бы куда разумнее. Раз — и все дела! Матушка бы заключила, что Уиллоу — законченная эгоистка: выбрала призрачный шанс выжить, желание и самой продолжить дышать, и возлюбленного вернуть, наплевав на то, как ему будет тяжело без тела. Как он призраком будет обречен скитаться по Константе. Эгоистично… Все-таки это правда очень эгоистично! И тем не менее, за разом раз, Уиллоу повторяла, что если бы Уилсон был рядом — он бы принял ее решение. Думать можно было бесконечно. Но когда солнце скрылось за тучами, Максвелл бросил короткий скорбный взгляд, взял Уиллоу за руку, закрыл ей глаза ладонью и бравурно прочел: «Vivere non vitae, et decedere non mortis! Veniebas ex terrae, in terram cubare sumus!» Силы стали стремительно покидать Уиллоу. — Только ради тебя, Уилсон! — последнее, что она успела сказать.

***

Когда-то Максвелл… Нет, еще не он. Не Невероятный Максвелл, а неоперившийся, едва дорвавшийся до тайных знаний фокусник Уильям Картер, считал Константу подлинным адом, царством мертвых. Все атрибуты на месте! Огонь, грязь, смерть и клыкастые твари, сотканные из мрака — хозяева. «Забудь! Забудь! Картер мертв! Картер мертв! Ты давно не он!» — роятся мысли, как кишечные паразиты. Разобравшись как следует и в Непостоянстве, и в Константе, Максвелл понимает, как подло его обманывали порочные ливерпульские клирики. Нет ни рая, ни ада, есть лишь великое множество разрозненных измерений. И вот, в одном из таких он оказывается теперь, прочтя последние слова заклинания, взяв взаймы частичку жизни мисс Фэй. Его доставляет сюда тоскливый перевозчик на дряхлой автомашине, грубо говорит: «Плати!» Максвелл запускает руки в карманы, ожидаемо не находит ни шиллинга, хлопает дверью и цедит сквозь зубы: — Прочь! Ты мираж. Я знаю. Ни к чему тебе деньги. Машина, словно по королевскому приказу, рассеивается в воздухе, а перед Максвеллом остаются лишь дикое поле, мертвое небо, кислотный свет и ветхая хибара: на первом этаже заколочены окна, на втором вовсе выбиты, на чердаке единственное крохотное окошко затягивает густая паутина. «Все это так в духе Хиггсбери!» — подмечает Максвелл и начинает смахивать несуществующую грязь с лацканов. Костюм давно испортился, но бывший корифей делает это по старой привычке, помня, как щепетильно готовился к выступлениям. Не столь важно перед зрителями, или перед тенями. И тем, и другим нужны хлеб и зрелища. Заунывно скрипит входная дверь, трещат отсыревшие половицы, за ними лестничные ступеньки. В логове горе-ученого разит безысходностью и протухшими мясными консервами. Максвелл едва не спотыкается о смятую банку, чертыхается, следует дальше, мимо портретов, в лабораторию. Сотканные из теней тараканы хищно шипят, то выползают из трещин в бледно-желтых обоях, то прячутся обратно. С чердака еле доносится веселая, но до острой боли знакомая Максвеллу музыка… Регтайм. Это ей его вгоняли в истерику тени на троне. Раз за разом опускали иглу на неубиваемую пластику. — Что за шутки, Хиггсбери?! — само собой вырывается у него. Лабораторный вход напоминает врата в преисподнюю: дверь выбита, и, судя по всему, совсем недавно. Над проемом свисают деревянные зубы-осколки. Шумит и шумит радио. Максвелл хвалит про себя создателя: «Даже в чистилище демонический прибор ловит нужные волны!» — Хиггсбери! Хиггс… — невовремя подкатывает сухой кашель, порог Максвелл переступает с опаской, словно заходя в пыточную камеру. — Уилсон! Ты где? Покажись! От комнаты для исследований здесь одно название. На полу очередные банки из-под бекона, засушенных овощей, кофе, какао. Судя по состоянию мензурок на подоконнике, Уилсон готовит ужины прямо в лабораторной посуде. Часто немытой. Это для Уиллоу в Константе минуло меньше часа, а тут время явно бежит совершенно иначе. Еще быстрее, чем в прочих мирах. — Поразительно убогая жизнь… Смерть… — брезгливо комментирует увиденное Максвелл. Он понимает, что в сотый раз беседует с пустотой, но все равно продолжает: — И как так можно себя запустить? Мне всегда казалось, ты приличный человек — Персиваль Хиггсбери. Напольные часы давно не тикают, только издеваясь моргают стрелками. Тараканы, чудится, подпевают веселой мелодии из приемника. Сердце начинает неприятно сжиматься от беспокойства за джентльмена-ученого. Конечно, виду Максвелл не подает, старается разрядить наэлектризованный воздух все новыми и новыми колкостями. «Грязнуля! Неряха! Да какой ты, в бездну, ученый?!» — с каждым ругательством голос становится злее и громче. Максвелл расхаживает по лаборатории, педантично оттирает полки от пыли, ставит разбросанные банки на тумбу, складывает в кучу залитые кофе чертежи научной машины… Он пробует хоть как-то упорядочить созданный Уилсоном хаос. — Хиггсбери, да отзовись ты! — Максвелл морщит лоб. — Не время играть в прятки! Ты нужен мне! Мне и мисс Фэй. Твой путь еще не окончен, слышишь? От неосторожного движения выставленные на одной из полок книги падают, как домино. Максвелл нагибается, чтобы собрать, вернуть их на место, и неожиданно видит маленькую, скорчившуюся фигуру под лабораторным столом. Уилсон! Уилсон Персиваль Хиггсбери собственной персоной! По-прежнему беззащитный и жалкий, с узнаваемой неаккуратной прической и грубой щетиной. — А-а, ты тоже здесь, — безразлично цедит горе-ученый. — Много крови потерял? Тебя отправили сюда гончие или тени? Скажи, Макс… — Нет, все не так. Видишь ли, я сам пришел, — бесцеремонно перебивает Максвелл и пытается ухватить ученого за руку, не может, вспоминает, что призраки вообще-то неосязаемы. Бескровные щеки Уилсона трогает легкий румянец, но вылезать из-под стола он не торопится. Только слабо качает головой и крепко обхватывает колени ладонями, сжимается в комок. — Уиллоу жива? — набравшись храбрости спрашивает он. — Жива, приятель. Конечно, жива. — Это хорошо… А вот мы мертвы, да, приятель? — передразнивает своего вечного мучителя Уилсон. — Мертв только ты. И то частично. Тело мы уже не спасем, а душу кое-как сможем. — Душу? А зачем ее спасать? Мне не так плохо здесь. Я начинаю привыкать. Брось все это, Макс… — Уилсон упрямо сжимает губы, хмурится. — Если бы кто-то в девятьсот двадцать первом году сказал мне, что ты станешь меня спасать, я бы расхохотался. Как дитя. — Немедленно прекрати этот цирк! Командный бас заточителя отрезвляет ученого, но подняться он все еще не может. Пробует, но снова падает на пол. Голод и усталость дают о себе знать. Даже призраком Уилсон не может совладать с истощением, перенося реальные ощущения на свою проекцию. — Не стану тянуть, — продолжает Максвелл с нажимом в голосе, ломать этого упрямца Хиггсбери ему приходится не впервой, — я здесь лишь потому, что так пожелала ваша дорогая мисс Фэй. И потому… — Максвелл закашливается, тем самым руша свой грозной образ. — Что потому? Из покровительственного, тон заточителя перетекает в снисходительный: — И потому, что ты нужен мне. Нет, нам с Уиллоу. Послушай, Хиггсбери, я же тебе не в первый раз помогаю, — ложь звучит так естественно, что Максвелл сам верит в нее, — помнишь, как я щадил тебя? Как насылал грозу, распугивая диких зверей, как делился знаниями? Будь так любезен — верни долг. Давай-ка, вылезай, и пошли скорее отсюда. Мне страшно тяжело дышать в этих «хоромах». — А зачем? А куда? Обратно в Константу? Совершенно глупые вопросы Уилсона приводят Максвелла в ярость, и он срывается, топает ногой, говорит так громко, что становится не слышно отвратительную музыку: — Да, бестолочь, в Константу! Или ты предлагаешь посидеть на дорожку, попить чаю и побеседовать о скачках и крокете? Можем слепить шахматы из грязи и разыграть партию, если тебе станет легче! — Выпить виски и прикурить сигару, — несерьезно добавляет Уилсон и совершенно непривычно хихикает. Тихо, безумно, характерно для загнанной в угол жертвы. Максвелл старается унять гнев, в один миг ему кажется, что они с Хиггсбери и впрямь играют в какую-то игру. Один неверный ход — все насмарку. Как иронично! Обычно пешки сами молили о спасении у грозного короля, а тут король должен уговаривать пешку. — Я пробовал считать часы, и понял, что время тут совсем иное, — снова подает слабенький голос Уилсон, — я видел теней. Они называют это место абиссопелагиалем. Они говорят, что жизнь — просто фитиль, по которому пламя неспешно ползет к взрывчатке. Нечего за нее держаться. Они говорят… — мнется Уилсон. — О-о, они еще много чего говорят мне. Я смирился. А теперь пришел ты, и ты предлагаешь мне в который раз попытаться обмануть смерть? Даже сейчас? Даже без тела? Даже если мы сможем. Даже если спасемся, приятель… Это «приятель», которое Хиггбсери начинает произносить все чаще, сильнее и сильнее выводит Максвелла из себя. Это ведь его коронное словцо! — Послушай, — Максвелл на ходу выдумывает новую тактику, пытается сменить кнут на пряник, — я понимаю, говорить тебе не хочется. И делать что-либо тоже. На твоем месте я бы вел себя так же. Ты мне не веришь… Я знаю. Но послушай, у меня были племянницы, юные Венди и Абигейл Картер. Когда погибла Абигейл… — прошлое мелькает обрывистыми воспоминаниями, словно бьет в грудь, отзывается отчаянными детскими криками, — Венди отдала часть сил. А жизнь не смогла. Зато теперь Абигейл всегда с ней. До самой кончины. Пусть и без тела, зато в нашем мире, в Непостоянстве. Да-а, — тяжело вздыхает Максвелл, — дядя из меня скверный. — Ты предлагаешь мне ту же участь? — спрашивает Уилсон немного живее, чем раньше, — Вечно жить, скитаться по миру, смотреть, как стареет, как умирает моя Уиллоу, хоронить, и… Продолжать скитаться? Наблюдать, как человечество развяжет очередную войну и уничтожит себя? Зачем? Я хотел, чтобы смерть стала точкой в моей истории. Не многоточием. То, что случилось со мной — отвратительно. Согласись! — А это и не мое предложение, — Максвелл осторожно цокает каблуком, выдерживает паузу, — это предложение мисс Уиллоу Фэй. Уилсон вопросительно вскидывает брови, наконец аккуратно выползает из-под стола, недоуменно смотрит заточителю в глаза, следит за движениями его губ, замирает. Хрустнув суставами, Максвелл отстраняется, подходит к поросшему паутиной окошку, смахивает и растаптывает маленькую теневую тварь, корчащую из себя паука с человеческой головой. — Я предлагал Уиллоу спасти тебя целиком, несмышленый мой друг, — Максвелл переводит сбивающееся дыхание, чувствует себя стариком, — Если бы она захотела, я бы вспорол грудь и подарил ее сердце тебе. Мне не сложно. Но она отдала часть сил, как Венди своей сестре когда-то. Она выбила тебе билет обратно в Констану, ценой собственного здоровья. — Ты запудрил ей разум, да?! — Уилсон решительно встает на ноги, сам, похоже, не придавая этому значения. Но Максвелл ясно видит: он оживает, он начинает ходить. Его душа воскресает. — Коль не хочешь жить ради любимой, коль не хочешь заботиться о ней, коль не хочешь видеть, как она умрет, отыщи другую цель. — Максвелл говорит это, четко зная, что их с Уилсоном связывает единая черта — рационализм. — Живи для меня и назло мне, приятель! Злу тоже бывает худо без добра. И нет зла без добра,– договорив, Максвелл лукаво улыбается. — Вот еще! Больно ты мне сдался! Ты заговариваешь зубы, Макс! Не хочу я ради тебя существовать… Уиллоу… Она… — взгляд Уилсона становится жалостливым, как у ребенка, как у брошенной беззащитной сироты, — Она правда пожертвовала здоровьем ради меня? Она правда нуждается во мне? Она так говорила? Максвелл только кивает, понимая, что слова излишни. Ему впервые кажется, что любовь сильнее гадливых речей теневых монстров, что любовь рушит чары, вдохновляет, дает силы совершать невозможное, продолжать драться… Максвелл мысленно бьет себе затрещину. Любовь ведь не спасла их с Чарли. Или они как-то неправильно любили…? — Я даже и не думал, — Уилсон начинает уже вполне уверенно прогуливаться по лаборатории, начинает убирать остатки мусора и расставлять разбросанные вещи по своим местам, — даже и не думал, что Уиллоу сможет пожертвовать здоровьем… Я слышал про жертвенные сердца, Макс. Слышал про заклинания и про половину жизни взаймы. Я знал твою племянницу, Макс. Знал Венди. Она говорила мне о цене, и я не думал, что Уиллоу сможет ее заплатить. — Ты сомневался в ней? — Не знаю точно, смог бы ли я сам так же... А она смогла, не испугалась, — Уилсон стыдливо опускает глаза, и следующие его слова похожи на исповедь. — После стольких неудач в личной жизни, я разочаровался в любви. Я хотел посвятить себя науке, прожить, как можно дольше, хотел не привязываться к людям, хотел стать знаменитым, планировал столько научных открытий… И вот теперь я здесь, моя душа бессмертна, времени у меня хоть отбавляй! А никому я не нужен, кроме мисс Фэй… Она вернула мне веру в любовь. Теперь я понимаю, что любовь — это жертва. — Уилсон снова тихо смеется, сдирает паутину с рамы, смотрит в крохотное окошко. Любуется кислотным искусственным светом. Внезапно смолкает ужасная музыка: радиоприемник бессильно кашляет, выдает только помехи. Лишь они теперь развеивают неуютную тишину. Тараканы вновь снуют по потолку, злобно шипят, но Максвелл прогоняет их простым заклинанием. Планы теней снова рушатся, а все потому, что в дело вмешался он — истинный король, корифей, победитель, Невероятный Максвелл. Это греет его зачерствевшую душу сильнее учащенного сердцебиения, сильнее всяких бабочек в животе, сильнее всякой дурманящей пешек любви. — Если я сейчас пойду за тобой, — решается сказать Уилсон, борясь с остатками сомнений, — пообещай, что сделаешь все, чтобы защитить мою Уиллоу. Пообещай, что она вернется домой. Пообещай, что я смогу быть рядом, смогу оберегать… — Клянусь. — Максвелл не дает ему закончить, пытается чисто по-мужски пожать руку, вновь забывая, что перед ним не человек, а бестелесная сущность. — Мисс Фэй дойдет до конца и закончит эту безумную партию. А ты сможешь навещать ее каждое полнолуние. Такой расклад тебя устраивает, приятель? — Более чем, — соглашается Уилсон, прекрасно понимая, что какого-то иного выбора у него нет, и быть не может. Наверняка он считает, что с заточителем они сошлись на лучших, самых выгодных условиях. «Vivus non vestigat mori!» — со спокойным сердцем читает Максвелл, открыв одну из последних страниц своего темного тома. Кислотный свет в небе гаснет. Улицу у крыльца хибарки Хиггсбери освещает тусклое сияние керосиновых фар таксомотора. Он появился здесь так же незаметно, как еще недавно исчез. — Куда направляетесь, джентльмены? — спрашивает перевозчик. — Назад, домой, — в один голос отвечают Уилсон и Максвелл.