Мой драгоценный свет погас

Сколько уже было осквернено могил? Десять, может двадцать, тридцать? А что, если и сорок? Целая половина кладбища! Уилсон чувствовал себя круглым идиотом. Это ж надо! Почти всю ночь пробродить под факелами, не выспаться, перепачкаться в грязи с песком и ничегошеньки не найти. Каждый раз… Каждый раз один и тот же алгоритм: проклятый Максвелл читал заклинание, двойники копали под очередным скорбным камнем, а потом на дне захоронения оказывались или фрагменты костей, или пыль. А еще эти запахи кругом… Сырые, незнакомые, совершенно отвратительные. — Если и есть на свете Бог, — процедила Уиллоу, — то за такое мы все непременно отправимся в Ад. — Мы уже здесь, юная леди. — Понуро лязгнул в ответ голос Максвелла, — Мы уже здесь. — Жечь… — вдруг обронила Уиллоу. — Эм… Что? — Уилсон немного напрягся, услышав это. — Хочу сжечь все это, что непонятного? — ее взгляд стал предельно серьезным. — Не могу я уже быть накоротке со смертью. Тут хуже, чем где бы то ни было. Если Уиллоу выживет из ума после изматывающей авантюры, Уилсон себе этого никогда не простит. К первой бледно-розовой заре зарядил очередной дождь: косой, липкий, гасящий факела. Уилсон моргнул как-то, едва не пискнул: из-за покосившихся, подпирающих друг друга надгробий, как растекающийся мазут, появились две долговязые тени. Вдруг где-то в стороне ярко вспыхнуло пламя — и тени тут же пропали. «Показалось. Просто показалось!» А потом Уилсон понял, что пламя — дело рук драгоценной напарницы. Что это как раз в ее ладонях совершенно мистически затеплились огни. Горячие, ярко рыжие с синеватыми языками. Кончики пальцев Уиллоу покрылись сажей, будто тлели. — Тебе же не больно? — забеспокоился Уилсон. — Правда же не больно? Уиллоу, милая, посмотри на меня, пожалуйста! От напряжения заколотило в коленях. Напарница молча покачала головой. Глаза ее сейчас казались пустыми, бездонными, с выцветшими белесыми зрачками. Словно Уиллоу и не девушка… Она — свеча. Подсвечник, точнее. Такая красивая керамическая фигурка с фитилем и огоньком внутри. Похожая стояла в кабинете отца Уилсона. Шурх! Шурх! Шурх! — это тени-двойники раскапывали очередное захоронение под строгим взором своего хозяина-гробовщика. Его Мрачнейшества, Его Высокопревосходительства… Интересно, сколько еще титулов присвоил себе Максвелл, пока не лишился власти? Солнце потихоньку выползало из-за деревьев, напоминающих размокшие в пепельнице спички. — Силы лучше поберечь, мисс Фэй. — Сухо посоветовал Максвелл, — Нашей безусловно дружной и надежной команде потом еще искать детали для машины. — Делаю, что могу… Макс… Мне дурно тут! Огни с шипением потухли, и Уилсон едва успел подхватить ослабшую напарницу за плечи. Еще немного, она бы оступилась, без сил рухнула в только что выкопанную могилу. Злая! Злая-злая-злая ирония! Шурх! Шурх! Шурх! — очередная яма становилась все глубже. Шурх! — и какой-то коварный блик больно ударил в уцелевший глаз. Почти ослепил. Уилсон сощурился, моргнул несколько раз, ни на секунду не отпуская напарницу. — Есть! О магия Кодекса, у нас вышло! — Вечно хмурое лицо Максвелла разгладилось, и на нем сверкнуло что-то похожее на совершенно нормальную человеческую улыбку. Солнце поднималось все выше, подсвечивая надписи на надгробиях. «Винни?..» — едва смог разобрать Уилсон надпись на камне, — «1906 — 1 эра. КоНсТанТа. НоЧной ЛеДи» — последнее было нацарапано грубо, словно когтями или копытами. — Лезь в могилу, приятель. Артефакт там. Уилсон промедлил и тогда Максвелл повторил еще более приказным, еще более раздражающим тоном: — Ну же, ну же, Хиггсбери! Мы с нашей дорогой мисс Фэй свое дело сделали. Теперь ты. Полезай в могилу и достань артефакт, будь так любезен. Холодная ладонь с неожиданно горячими пальцами обожгла запястье прикосновением. — Мне уже лучше, Уилсон. Хрипотца в шепоте Уиллоу пробудила такую щемящую жалость. Такую тревогу. Хотелось просто укрыть бедняжку от всего этого мира. Она себя сожжет. Рано или поздно. Что там за знания дал ей Максвелл? Точно недобрые. Сейчас как никогда стало ясно: этот странный огонь вредит ей не меньше, чем ее врагам. — У меня просто, понимаешь… — Уиллоу поджала губы и лицо ее сделалось еще более трагичным, — Просто голова закружилась. Такое же бывает, не так ли? Все в порядке, Уилсон. Давай уже покончим скорее с этим делом. Ты только не переживай. Нервный смешок сам собой вырвался. Уилсон даже прикрыл рот рукой. Не переживать. Конечно, нужно не переживать! — Никогда не думал, что наступит день, — грустно заметил он, снова посмотрев в блеклые глаза напарницы, — когда я добровольно шагну в могилу. Столько дрался за жизнь… — Хиггсбери! — рявкнул голос-фисгармония, — Лирика тебе совершенно не идет. Немедленно прекрати это безобразие. Смотришься жалко. — Ой, да пошел ты, Макс! — и с этими словами Уилсон яростно шагнул вперед, чуть кубарем не скатился на дно погребальной ямы. Прилично наглотался пыли. Пальцы уперлись в землю, принялись раскидывать ее в стороны. Поначалу в руки угодила цепочка: длинная и позолоченная. Еще немного усилий, показался кулон в немного ржавой оправе с большим сверкающим рубином. Уилсон присмотрелся и четко увидел собственное отражение. Поразительная вещь! В Непостоянстве подобные носили только очень состоятельные леди. Носили… Или берегли в какой-нибудь роскошной коллекции. Откуда этому взяться в Константе? Следовало копнуть немного глубже, под руку попалась смятая, выцветшая записка. Не то пергамент, не то какая-то плотная бумага. Прочитать — то еще испытание, но Уилсон попробовал из ученого интереса: «Милые маменька с … Где вы? Мне страшно. Это похоже на мои ночные… Приезжайте за мной… Очень … Тут … Где это место? …приютили меня. Люди, но не всегда… …несвины… Они зовут это «ВЕСЕЛЬЕ». Они… Непохожи на нас… …ВЕСЕЛЬЕ… …славить Ночную леди! … Ненормально… ВЕСЕЛЬЕ! Прощайте! Я так хотела бы… Навечно ваша, крошечка Винни». Шарх! Шарх! Шарх! — раздались звуки где-то на поверхности. Какие-то другие. Совершенно не похожие на те, что издавали тени-двойники, когда раскапывали захоронения. Живот неприятно скрутило. Уилсон еще раз спешно перечитал записку, но так и не смог понять суть. Что еще за «Веселье»? Догадался он только, что с некой Винни случилось что-то совершенно ужасное. А кто в этом мире творил ужасные вещи? Кто играючи убивал своих марионеток на потеху теням, а теперь искал оправдания? Ответ был слишком очевиден. — Ма-а-ксвелл! — крикнул Уилсон, задрав голову, но так и не увидел ничего, кроме пасмурного неба, — Это ты? Это твоих рук дело? Ты убил ребенка, падаль?! Шарх! Шарх! Шарх! Хр-р-р! Уилсон не понимал, что за звуки доносятся с поверхности. Да и, честно говоря, понимать не хотел. Он опять взглянул на записку. Молча посидел так несколько секунд, а потом снова принялся копать, лишь бы извлечь из земли проклятый амулет. Чертов артефакт, как называл его чертов Максвелл. Поначалу казалось, что он просто застрял в твердой почве. Пару минут спустя пальцы нащупали тонюсенькие костяшки — все что осталось от когда-то детских ручек. Оказалось, это они плотно сжимали амулет. И тут сердце словно перевернулось, Уилсон отпрянул, влажной от ледяного пота спиной уперся в стенку захоронения. Шарх! Хр! Хр-р! Шарх! — Уиллоу… — прошептал он бессильно, — Максвелл, будь ты трижды проклят! Помогите мне! Максвелл! Я боюсь, что сам отсюда не выкарабкаюсь… В ответ все те же только нарастающие звуки. С каждым мигом все громче и громче. Поначалу они напоминали просто шуршание. Теперь же и шуршание, и топот одновременно. Причем топот грузный, какой издают какие-нибудь гиганты под десять футов ростом. «Милые маменька с…» — зачем-то опять прочел Уилсон начало записки, и воображение очень некстати обрисовало в красках: та же яма, только вместо некой Винни лежит его Уиллоу. Бездыханно. Прощаясь с драгоценной матушкой, о которой столько говорила. Обнимая любимую игрушку, медвежонка Берни… Хр-р-р-р!!! Ужас ужалил под сердцем и отозвался в каждой клеточке тела. Уилсон беспомощно оглянулся, а затем дернулся вперед и точным стремительным движением вырвал амулет. Раздался треск. Это костяшки скелета поломались от напора. Уилсон увидел крохотный, обвитый корнями череп с пустыми зияющими глазницами. Его очертания, вернее… Руки задрожали, колени беспомощно подогнулись. — Прости, что потревожил… Прости, Винни… — лепетал джентльмен-ученый, чувствуя: еще немного — и не сможет дышать. Слишком затхлый воздух. Слишком сильное сердцебиение. Слишком! Слишком! Оставаться в сознании становилось все сложнее. Шарх! Хр-р! Шарх! А вот дальше отчетливо послышались голоса: как вполне знакомые, так и совершенно неясные, невнятные, очень грубые: — Что вам надо?! Давайте, топайте прочь, падальщики! Нет здесь ваших любимых трюфелей! — это совершенно точно восклицал Максвелл. — Человеки чужой! — заключил кто-то животным хрюкающим ревом, — Шеи быть тонкий. Слабый. Ломайся с один удар. Смешной! Хр! — И стопы смешной. Легко давить. Башка большой, уродский! — вторил ему еще один точно такой же голосище. — Послушайте, милые свинки… — а вот это уже, как пташка, перепугано защебетала Уиллоу, и после этого Уилсону совершенно точно захотелось выть от отчаяния. — Твоя загораживать солнце! Твоя — страшный лысый обезьян. — Вы должны знать Наф-Нафа… Он к вам в деревню пошел! Мы друзья. Мы не причиним вам вреда. — Ваша приходить на земля Пугна Свинстон! Король! Ваша несвин. Не друг. Пища. Ваша сдавайся! Дальше все произошло стремительно и не совсем ясно. Максвелл, вероятно, попытался прочесть одно из своих боевых заклинаний, но Кодекс Умбра у него вышибли из рук. Это стало понятно, когда раздался звучный хлопок. Потом, похоже, свиньи-переростки без труда уложили короля кошмаров на лопатки. Что-то хрустнуло… И как только они в лепешку не размазали болезненно худого Максвелла? Щелчок. Еще щелчок. Жалобное шипение, какое издает незаправленная зажигалка. И… Отчаянный крик самой дорогой на свете девушки. — Нет, нет, нет! Уиллоу! Держись! Легкие плавились и горели от перенапряжения. Даже зрение, пускай не самое ясное, начало подводить: мир вокруг чуть не утонул в пунцовом мареве, когда Уилсон сжал амулет. Джентльмен-ученый что было сил уцепился за край ямы и, живо шевеля ногами, попытался вылезти. В груди еще кипела наивная уверенность. Сейчас! Сейчас-то он как выскочит, как надает этим поросям, покрошит в отбивную и всех спасет во имя великой науки! Ага… Как же! Двое упитанных, воняющих тиной и илом хряка, плотно и больно сдавили запястья Уилсона. Сначала выдернули из могилы, потом подхватили, швырнули в сторону. Уилсон, приподнявшись, только и успел запрятать амулет под перепачканную жилетку. Голова раскалывалась на мелкие-мелкие кусочки. Очертания свиней расплывались, множились. Казалось, их просто несметные полчища. Все что оставалось делать — инстинктивно пятиться назад. «Глупо… Как же все это было глупо! Чертовы эмоции!» — проклинал себя Уилсон. Один из хряков, самый упитанный, закованный в латы, подался навстречу. Всего три его огромных шага, и вот уже путь к отступлению отрезан. — Да что вам вообще надо?.. — прошипел Уилсон и испуганно сощурился, ожидая пинков по лицу, по туловищу, по ногам. Если он сейчас умрет, то как же, черт возьми, нелепо! — Веселье. Мы хотим Веселье. Твоя есть пища. Пища разговаривать не должен. Последнее, что помнил Уилсон — удар. Мощный, оглушающий. Видимо, копытом по голове. Мир вокруг сперва сделался бледно-серым, а потом и вовсе стремительно померк. Реальность таяла, сочилась кровью, но боль скоро прошла. Мука плавно перетекла в сон.

***

Нелепость! Бред! Хотя чего еще ожидать от Константы? Как все-таки странно: овладеть тайными знаниями, узнать путь домой, но теперь… Чувствовать, как массивное копыто прямоходящей свиньи давит на плечи, не давая шевельнуться. Пытаешься осмотреться — кругом вроде бы все та же пойма, все те же кустарники с желанными сочными ягодами. Где-то даже речка журчит. Но есть нюанс: что слева, что справа строем марширует свиньи-переростки из детских кошмаров. Первое время Уиллоу просто цепенела от страха. Даже не моргала. Потом постепенно поняла, что она единственная из команды осталась в сознании. Максвелла и, что самое ужасное, Уилсона, просто тащили, как обмякшие мешки с костями и мясом. Живы ли напарники вообще? Что главное, жив ли Уилсон? Насколько ему больно? Сначала хотелось изо всех сил вырываться, а потом просто рыдать от бессилия. — Господа… — пролепетала Уиллоу, стараясь не заскулить. — Хр-р! Молчать! Пища не должен говорить, а то наша колотить. «Пища» — это слово Уиллоу постоянно прокручивала на языке и с каждым разом оно горчило лишь сильнее. Ее бы воля, дай ей чуточку еды и сил — она бы все тут спалила. Собрала бы ярость в кулак, дала бы вырваться пламени, с недавних пор поселившемуся у нее в груди. Оно бы приятно согрело, пронеслось по венам… Пара минут — кругом бы валялись обугленные свиные окорока, да почерневшие изуродованные внутренности. Пахло бы очень приятно… Пищей! Уиллоу думала: «Зачем только истратила весь свой волшебный дар за ночь? Зачем так фанатично светила?» Наверное, с одной целью: чтобы не сойти с ума самой и не дать сойти с ума Уилсону. Чтобы злые тени не посмели коснуться его. Не посмели утащить к себе. В темноту, в неизвестность, пропитанную кладбищенским морозом. Полдень прошел с этими мыслями. То ли от вечной качки, то ли от голода к горлу стала покатывать тошнота, которая прошла лишь к первым звездам. Тогда Уиллоу приметила, как странно одеты все эти хряки: во-первых, на них сверкала вполне добротная броня, как у каких-нибудь рыцарей из сказок. Во-вторых, на головах красовались шлемы. Причудливые такие. То ли, как у коварных солдат кайзера с военных плакатов, то ли, как у конкистадоров, про которых Уиллоу читала в учебниках истории. Был бы сейчас в сознании Уилсон, уж он бы наверняка нашел способ установить контакт с поросячьей цивилизацией. Уж он бы разузнал, откуда у первобытного племени все эти вещи. Когда на пойму почти опустилась тьма, вдали, у самого устья реки, показались высокие остроконечные силуэты. «Домики!» — поняла Уиллоу, как только конвой подошел ближе. Она никогда не видела поросячьих поселений. Только слышала про них от Уилсона. «Жрут, гадят и спариваются в этих деревнях своих» — так говорил он, вроде бы. Но неужели «поросячество» и впрямь настолько безнадежно? Вспыхнули факела, вблизи появились другие свиньи-стражи. Синхронно моргнули их маленькие любопытные глазенки, отчего сделалось дурно. Стражи отдали честь и по-рыцарски раскланялись, пропуская конвой, а дальше… Удалось разглядеть огороды. Целое буйство зелени на них! Наливная морковь. Плоды, похожие на кабачки. Пища! И много. Много пищи. «Зачем же тогда свиньям пожирать людей?» — логично предположила Уиллоу, каким-то чудом не теряя самоконтроль. Она в который раз посмотрела на Уилсона. Вдруг стало понятно: он глубоко задышал… Он все-таки дышал все это время! Не умер. Жив! Захотелось просто благодарить всех богов Константы… Хоть Максвелла. Да даже Чарли, гори она ярким пламенем! Когда эмоции немного поутихли, Уиллоу снова обратила внимание на домики: слишком высокие и слишком тесные, с одним единственным окном. Как туда вообще поросячье семейство могло поместиться? Но зато участки вокруг выглядели на удивление ухоженными: выщипанная трава, протоптанные дорожки. Почти как у людей в пригородах монстров вроде Нью-Йорка или Лондона. В сердце поселения расположились жилища побольше, побогаче. Вполне себе дома, а не домики. Факела и костры кругом светили ярче, а редкие блики гуляли на причудливых украшениях, мишуре из листьев и веток. Пахло еще удивительно: сыростью и, похоже, зажаренными овощами. Может, незнакомым мясом. Вероятно, у свинов вовсю шла подготовка к таинственному «Веселью». Что это вообще такое, думать откровенно не хотелось. Внезапно кто-то подул в рог, и жители — хряки в набедренных повязках и подобиях шляпок — стали одни за другими выбираться на улицу, сбиваться в толпы и изумленно глазеть, перехрюкиваясь. Смотришь в одну сторону — рыла, и с другой стороны тоже рыла, и в каждом ничего, кроме тупой оголтелой злобы. Уиллоу пыталась разглядывать, изучать их из какого-то совершенно мазохистского интереса. Стоило задержать взгляд дольше полуминуты, воображение начинало рисовать совершенно фантасмагоричные образы: словно кругом искаженные человеческие лица. Да, лица! Просто спрятаны они за звериными масками. А что, если это и есть бал-маскарад? Что, если им правят ожившие мертвецы из раскопанных могил? Мертвецов в последнее время было слишком много! Еще один косой, не обремененный интеллектом взгляд, и захотелось просто закрыть глаза. Зажмуриться до боли в веках. Сделать что угодно, лишь бы не видеть всего этого. Что самое главное, не думать о происходящем. Переключиться на что-то… Что-то хорошее. Что-то милое. Хоть на пушистых щеночков под радугой в прованских лугах. У Уиллоу правда, уже было свое место силы. Она вспомнила разговор с джентльменом-ученым, представила незнакомый городок на юге Ирландии. Типперэри. В нем отчего-то те же домики, те же украшения. Тоже какой-то праздник. Только по улицам фланируют не стражи с алебардами, а вполне нормальные добрые люди. Бегут экипажи и автомашины. На окраине стоит лачужка, а в ней творит, ставит самые смелые эксперименты Уилсон Персиваль Хиггсбери. «Вот же я! Я приехала, Уилсон! Погляди на меня!» — торжественно воскликнула бы Уиллоу, бросая чемоданы, делая несколько шагов навстречу чудаковатому, такому смешному и такому хорошему ученому. Навстречу своему драгоценному свету. Он бы обнял ее и пожалел. Он бы обязательно обнял! И почему-то разрыдался бы. От горя? От счастья? Не так важно, на самом деле. Важны именно объятия и то, что произошло бы потом… — Моя звать Пугна Свинстон! Великий король! — невовремя вырвалось как из какой-то совершенно другой, совершенно уродской реальности. Снова открывать глаза решительно не хотелось. Но пришлось. Когда Уиллоу сделала это, ей на мгновение показалось, что уж лучше навсегда ослепнуть. Только бы не видеть жирную розовую тушу, развалившуюся на каменном троне под навесом из еловых веток. У свиней действительно был король… Совершенно неподъемных размеров. В мантии из паутины и короне из листьев. И выглядел он недобро, и стать его пищей жутко. Даже просто противно! — Выслушайте, Ваше Величество! — складывать слова в предложения оказалось тем еще испытанием, — Мы не хотели вам зла… И на вашу территорию приходить не хотели. Мы не знали… Произошла ошибка. Разрешите нам просто пойти дальше. Мы очень спешим. Мне и моим друзьям надо добраться до дома. Только и всего. Звучно хрюкнув, король наклонил голову, щеку, всю в складках, подпер копытом и ответил задумчиво: — А где у человеков быть дом? Державший Уиллоу свин-страж ослабил хватку. Плечам и туловищу стало ощутимо легче… Но потом Уиллоу швырнули на землю, прямо к королю. Так и хотелось сказать, что на растерзание. Следом стражи кинули и Уилсона с Максвеллом. Раздался протяжный недовольный стон… Это джентльмен-ученый начал приходить в себя. Ожил! Щемящее чувство в груди стало невыносимым, и Уиллоу кинулась к напарнику: ладонью провела по его окровавленной щеке, губами осторожно коснулась ледяного лба, а потом прошептала на ухо: «Все будет хорошо». — Где твоя дом?! — повторил король уже с ощутимым нажимом. — Наш дом, — беспокойно затараторила Уиллоу, — находится как бы… В другом измерении. Ваше Величество, мы просто ищем детали для машины. Нужен портал… И зачем она все это объясняла? Вероятно, такие сложные слова, как «портал» и «машина» вошли в язык свиней, как самые гнусные ругательства. — Наша иметь детали, иметь машина. — Сказал король сперва спокойно, а потом от чего-то нахмурился, морда подалась вперед и из здоровой пасти вырвалось: — Ваша что? Хотеть наша машина для веселья?! — Нет, детали! Король захрюкал, застучал зубами, изображая смех. Человеческий смех! Следом заворчали, захрюкали и его подданые. Толпясь и переминаясь с копыта на копыто. — Пища хотеть наш машина для веселья! Смелый пища! Смешной! Мир полон удивительных вещей. Особенно такой мир, как трижды проклятая Константа. Что за машина была у свиней? Как у них в принципе хватило ума что-то сконструировать? Все больше и больше вопросов хотелось задать или самим свиньям или, что надежнее, Уилсону. Это он умный. Он — находчивый исследователь. Он — мечтатель и изобретатель. Жаль только… Уилсон пока с трудом приходил в себя. Пальцы его неуверенно шевелились, губы лишь шептали бессильно: «Воды!» Сердце опять облилось кровью. «Даже не вздумай снова отключаться, Персиваль Хиггсбери! Не вздумай умирать… Только попробуй покинуть меня! Я тебя даже с того света верну!» Толпа все не стихала. Словно выбралась на цирковое представление и с нетерпением ждала следующего действия. «Хрю! Хрю!» — то там, то тут. Послушаешь этот балаган еще хотя бы полчаса — сойдешь с ума. — Погодить! Ваша погодить! — вырвался откуда-то издали протяжный, совсем ребячий визг. Хрюканье немного поутихло. Толпа зашевелилась, хряки и свинки поменьше начали неохотно расползаться по сторонам, освобождая путь какому-то маленькому, крикливому недоразумению. Поросенок! Да. Это был поросенок в шапочке. Он растолкал собратьев, совершенно отчаянно пробился к подобию королевского помоста, и повторил еще несколько раз: — Погодить! Погодить! Погодить! Что-то знакомое было в этом надрывном голоске, в этой спешке, в этой совершенно детской наивности. Уиллоу правда не сразу поняла что. Она и смешную мордочку признала не сразу. Банально потому, что сейчас все рыла казались ей одинаково мерзкими. — Моя звать Наф-Наф! Хр! Слава Ночной леди, большой король! «Слава Ночной леди!» — синхронно повторила толпа за ним. Было в этом что-то совершенно демоническое. Но что за «Ночная леди» еще предстояло узнать. — Наф-Наф, ты! — Уиллоу сперва даже не почувствовала, как приподнялись уголки ее губ. Смешной поросенок, с которым они с Уилсоном распрощались еще зимой, оказался целехонек и невредим. А мордочка все-таки поменялась. Округлилась. Значит, кормили добротно. — Овечка, я так рад тебе! Эти человеки — указал копытцем Наф-Наф, а затем посмотрел на короля, — быть мой старый друг. Почти, король… — Что есть «почти»? — буркнул хряк, и складки на массивном подбородке живо зашевелились. — Этот! — указал Наф-Наф на Максвелла, — Этот заколдовать моя и братов! Нехо-ороший! Хр-р! Обижать! — Обижать?! — Нет, погодите! — голос Уиллоу потерялся в очередных перехрюкиваниях и недоуменном ворчании. Свиньи-стражи закивали, грубо подхватили обмякшего Максвелла и, толком ничего не сказав, куда-то поволокли. Лицо короля кошмаров недовольно скривилось, и он с трудом пошевелил губами. Веки, правда, так и остались неподвижными. — В темницу! Упекай в темницу! Пища! Пища! — раздавалось то там, то тут. Наф-Наф обернулся к Уиллоу, радостно визгнул, но она лишь отстранилась, крепко обхватила себя руками. Жутко было признавать, но в груди родилась новая, еще большая, чем прежде тревога. Совершенно неясная на этот раз. Тревога за, будь он неладен, Максвелла! Того, по чьей вине сама Уиллоу, Уилсон, Наф-Наф и его братья здесь, в этом искаженном, неизлечимо больном измерении. «Ну сожрут, ну и пусть! Жрите! Приносите в жертву своей леди!» — хотелось произнести вслух, хотелось свыкнуться с этой мыслью. А не получалось… То ли взыграли остатки человечности, то ли постепенно рождались вполне здравые, очевидные мысли: без Максвелла путь домой закрыт навечно. — Твоя ручайся за другой человеки? — спросил король у поросенка, копытом показывая на Уиллоу и Уилсона. — Как за братов! — стукнул себя в грудь Наф-Наф, — Они хорошие. Они помогай нам зимой. Браты подтвердят. Браты подтвердят! Уиллоу смотрела на него, и казалось, что перед ней вовсе не поросенок, а все тот же заколдованный смугленький мальчик — Уолтер. Невинный ребенок. Интересно, как скоро наступит полнолуние и снова случится волшебство, превращение? Как скоро удастся снова поговорить с ним. Спросить об очень многом… Кто такая эта леди, как живут жители деревни, что за «Веселье»? И что вообще происходит? Вскоре из толпы и впрямь возникли братья-поросята. Уиллоу даже помнила их имена. Как в старой сказке: Ниф-Ниф и Нуф-Нуф. Они расторопно подошли к королю, уважительно поклонились, а потом стали долго беседовать о чем-то на своем, исключительно поросячьем языке. Вполне складном, как могло показаться со стороны. О чем они говорили? Уиллоу искренне надеялась, что о чем-то добром. Что осыпали почестями ее и Уилсона. Хотя могли и пару аппетитных рецептов подкинуть… Могли подсказывать, с чем лучше жарить человечину и на каком огне. «А вот правда, на каком огне?» — откуда только пошли эти мысли, Уиллоу так и не поняла, но ответ нашелся сам собой: «Конечно, на медленном!» Король все качал головой. Так многозначительно, неясно временами. Его косой взгляд порой нервировал, и в такие минуты Уиллоу шептала себе: «Свиньи не причинят вреда! Если причинят — гореть всему тут! Гореть! Я обязательно найду силы!» — Все хорошо, Овечка, — вдруг сильно хлопнул ее по плечу Наф-Наф. Словно кирпич свалился. — Ты уверен? — только и смогла выдавить Уиллоу, кусая губы. — Да! Король друг. И браты друг. Про пища они шутить, Овечка! От этого «шутить» не стало вот ни чуточку легче. Камень упал с души только когда король вальяжно повел копытом и, пару раз одобрительно хрюкнув «братам», пробасил: — Моя теперь понимать. Двое человеков — Овечка и Вонючка несвин, но друг. Человек с ними — не друг. Гниль. Наша веселиться. Не друг наша приноси Ночной леди! Други могут остаться. Жить. Наша разрешать! Не друг умирать. Толпа вокруг затопала, зашуршала, завизжала, сбилась в хоровод и, как будто назло, на ломаном человеческом принялась вопить: — Сжирать не друга! Ура «Веселью»! Слава Ночной леди! Удивительно, насколько складно и четко они произносили последнюю фразу. — Ваша тоже приглашать на «Веселье»! — радостно взвизгнул Наф-Наф. — Наша так хотеть! Этого только и не хватало! Смотреть, как толпа свиней съест бывшего повелителя Константы — это какая-то совершенно особенная, совершенно безумная форма развлечений. Надо было что-то сделать, что-то сказать… Но все мысли Уиллоу рано или поздно сводились лишь к одному: привести в чувство Уилсона, поднять его на ноги. В последнее время он слишком часто, слишком несправедливо получал тумаков от этого гадкого изменения. Хотелось просто быть с ним рядом. Говорить. Оберегать. — «Веселье» — это хорошо-хорошо! Пойдем со мной, Овечка! Там сейчас хрючево давать! «Веселье? Хрючево?» — понять что-либо из этого было по-прежнему сложно. Уиллоу ждала подходящего момента. Хотелось уже нормально поговорить с Наф-Нафом. Даже сделать усилие, как следует перевести его причудливую речь с поросячьего на английский. Все как обычно пошло не по плану. Совсем. Братцы-поросята весело подхватили Уиллоу и Уилсона, ожидаемо не спросив согласия. Очень по-свински! Толпа окружила их, понесла куда-то словно беспокойный речной поток, извиваясь, шумя. И вдруг Уиллоу подумала — пусть! Ей уже не привыкать к неизвестности. По крайне мере теперь эта самая неизвестность не так пугала.

***

Сознание возвращалось непростительно медленно. Сперва Уилсон услышал журчание воды, потом чьи-то сильно искаженные голоса и скрип, шорох. Что-то похожее на музыку даже. Тело еще колотило, и в воображении, сменяя друг друга, плясали кадры из испорченной киноленты: Максвелл. Кладбище. Уиллоу. Свиньи! Неисправимо глупые, прожорливые. Даже ненасытные. Эх, а ведь нужно-то было просто не лезть на рожон. Просто как-нибудь выкарабкаться из могилы и как-нибудь проследить за свиньями, ну а потом… — Хр-р-р! Чисто-пречисто! Чисто-пречисто! Полоскай! Полоскай трубочиста! С громким плеском ледяная вода ударила в нос, промочила волосы. Вода же? Ужасно неприятно. Наверное, из ведра окатили! — Ч-ч-черт! — приподнявшись на локте, Уилсон растерянно оглянулся, несколько раз моргнул. В глазнице под повязкой резко укололо, и он стиснул зубы. «Что все-таки случилось? Где я?!» — Овечка, Овечка! Влажный пятачок едва не ткнул Уилсона в лоб. Поросенок в мятой шапочке зачем-то провел копытцами по его ключицам и серьезно спросил: — Вонючка, твоя живой? Твоя не бойся, наша твоя не сжирай. Наша спасай! Сознание вспыхнуло, как фейерверк, и мысли устроили хоровод. Наф-Наф? Неужели это был он? Оглянешься — увидишь неподалеку другие, совершенно монструозные силуэты. Хряки и свинки отплясывали… Да, кажется, взаправду отплясывали мазурку, а то и целый фокстрот. Серая пелена никак не спадала. Уилсон моргнул еще несколько раз, сжал руку в кулак, и тыльной, немного грязной стороной протер уцелевший глаз. — Звезды-атомы! — удержаться от бранного ругательства удалось только чудом. Захотелось просто вдохнуть и медленно сосчитать до десяти. Джентльмен-ученый простонал что-то сквозь зубы, опустил голову, и в шее звучно хрустнул какой-то позвонок. — Уилсон, это я! Все будет в порядке. Слова напарницы, точно сладкое обещание. Непонятно, откуда прозвучали, но, едва услышав их, Уилсон попытался встать на ноги. Он напряг мышцы, в локтях, в коленях неприятно защемило. Только со второй попытки джентльмен-ученый, качаясь, как тростинка на ветру, поднялся. Потом пальцы сами собой расстегнули пуговицы на жилетке. Уилсон просунул их во внутренний карман. Амулет! Таинственный амулет из могилы остался нетронутым. Поразительно, что его никто не стащил. — Ты спал очень долго. Слишком даже. Но теперь все хорошо. Свиньи дали воду и мазь. Такую же мазь, как ты мне когда-то делал, помнишь? Ты тогда спас меня. Уиллоу говорила очень быстро, непривычно. Как правило ее голос напоминал мелодичную флейту, а не крикливый кларнет. Что, если эти самые свиньи держали Уиллоу в плену? Что, если обратили в рабство? Уилсон резко повернул голову, едва не упал, и тут же почувствовал, как мягкие, но сильные руки подхватили его, помогли сохранить равновесие. И тут, наконец, он все-таки поймал взгляд напарницы: не мертвый, как прежде, а вполне оживающий, осмысленный и тревожный. Некогда выцветшим радужкам глаз Уиллоу возвращался естественный, как у летней листвы, цвет. — Максвелл в плену… Его хотят съесть. Съесть, понимаешь? — в курс дела Уиллоу вводила слишком сумбурно, но Уилсон постепенно начинал догадываться, что к чему. — Нас свиньи не тронули потому, что мы помогли Наф-Нафу и братьям зимой. Не забыл про это? Я все хочу спросить… Как твоя память? — О, мой светлый разум в полном порядке, дорогая мисс Фэй! — ответил Уилсон, стараясь вложить хоть какую-то легкость в эти слова, немного приободрить напарницу. — А еще у свинов тут какой-то праздник… Еще у них есть машина и детали, которые нам так нужны. Они варят в ней… — Хрючево! — весело перебил Наф-Наф. — Ваша хотеть? Моя приносить! Отмечать спасение Вонючка! Плясать! Уилсон инстинктивно замотал головой, а Уиллоу зачем-то коротко кивнула, и поросенок, это назойливое недоразумение, тотчас же удалился, повизгивая, похрюкивая. — Знаешь, я бы с интересом понаблюдал, как съедят Максвелла, — случайно вырвалось у Уилсона. И если бы просто вырвалось… К этим словам он еще и зачем-то присовокупил тупую улыбочку. Уиллоу вскинула бровь, тяжело вздохнула, как никогда напомнила Уилсону его строгую преподавательницу химии. Да, неожиданно ту самую, что повторяла после каждого его неудачного эксперимента: «Хиггсбери, юноша, зачем же вы опять разгромили лабораторию?» — П-прости, — быстро собрался он с мыслями, затем проговорил: — То, что нам нужны научная машина и артефакты к ней я тоже прекрасно помню. А о последнем артефакте знает только Его Величество. У меня первый артефакт, у свиней… Детали, да? Верно? Я, кажется, начинаю все понимать. Вникаю в суть. Мой разум снова блестящ и чист. — Верно, — ответила Уиллоу, ни на секунду ни отпуская руки Уилсона. — И вы с Его Величеством оба очень важны. Оба важны! От одной мысли, что напарница поставила его, Уилсона Персиваля Хиггсбери, в один ряд с заточителем, сделалось так неприятно, так скользко и так горестно, что ли… Будто тысяча спиц в горло вонзилась. Ну вот просто, где он, а где Максвелл? Как это оба… — Но ты гораздо важнее, — прошептала Уиллоу на ухо, и ее ладонь аккуратно переместилось на плечо джентльмена-ученого. Колючий спазм вмиг отступил. Уилсон снова улыбнулся. И снова эта улыбка показалась ему такой неуместной, нелепой! Ну точно, как у всех этих свиней, что скакали под скрипучие звуки, лютой какофонией доносящиеся откуда-то издалека. Очень похоже на большую часть современной музыки, что слышал Уилсон из раструбов граммофонов. Нет, улыбаться так точно больше не стоило. Уилсон не хотел показаться напарнице глупым, тем более потерянным. Тем более слабым и неспособным решать навалившиеся проблемы. Просто это «ты важнее» заставило сердце биться о ребра немножко чаще. Теплая радость все растекалась и растекалась по венам, по нутру. Наф-Наф, вернулся слишком невовремя. С Уиллоу нужно было еще о многом поговорить, а этот непоседливый поросенок зачем-то притащил с собой братьев и несколько здоровенных деревянных кружек. Пинты на две, а то и все три. Один из братьев, самый упитанный, поставил на землю бочонок с краном, после чего принялся разливать какую-то мутную жижу по кружкам. Другой, поменьше и похудее, разложил овощи и что-то похожее на мясные блинчики. Объявил торжественно: — Это для другов! Наша сварить это для Веселье. Во славу Ночной леди! Наша угощать. Наша добрый. Когда Уилсону протянули странное пойло, он осторожно принюхался. Разило горькими травами, чем-то кислым и… Ну это просто нонсенс! Джентльмен-ученый отпил немного, и гортань обожгло спиртом. Нет. Не так. Самым настоящим, чтоб его, спиртом! Сколько там в жиже? Градусов десять? Больше? Как недоразвитая цивилизация смогла сделать что-то забористее банальной браги? — Уилсон, слушай, а это нас не отравит? — Уиллоу тоже настороженно изучала мутную жидкость в кружке. — Я не слишком силен в биологии, но наши со свиньями организмы должны быть похожими. Господин Вагстафф из научного журнала как-то выдвинул теорию, что свиное сердце можно пересадить человеку. В том гипотетическом случае, если человек научится жить без своего сердца хотя бы полчаса. Уиллоу перевела взгляд на поросят, спросила со всей серьезностью: — Это ведь алкоголь? Это опасно? — Это хрючево! Это не быть опасно. Это быть весело! — всплеснув копытцами, ответил Наф-Наф. — Мы находить детали в пустошь. Брать их с дохлый железный фигур. Делать машина. Варить хрючево. Овечка моя понимать? Уилсон улыбнулся уже в третий раз и чуть не шлепнул себя по губам за это. — Всемогущая наука! — воскликнул он, глядя на совершенно обескураженную напарницу. — Уиллоу, ты же понимаешь.? — Она лишь немного растерянно мотнула головой и плотно сжала губы. — Свиньи нашли детали и сделали из них самогонный аппарат! Звезды-атомы! — Ваша много говорить. Ваша сильно утомить, — забубнил один из братьев, самый старший, видимо. — Ваша пить! — Нет-нет-нет, — тут же запротестовала Уиллоу, — мы только поедим. Спасибо вам огромное, добрый народ. Но мы не пьем, понимаете. Не пить, — проговорила она чуть ли не по слогам, чтобы свиньи уж точно поняли. — Алкоголь — путь к деградации и утрате интеллектуальной потенции, — поддержал Уилсон, а сам ненароком вспомнил, как распивал джин на чердаке своей хибары после неудачных экспериментов. Старший из братьев наклонил голову, точно попытался что-то вытряхнуть из рваного уха, копытцем стукнул по бочонку и угрожающе изрек: — Друг — пить. Не друг — колотить! — Ваша должен пить. Кто не пить — тот наша не уважать. Наша не уважать — плохо-плохо. Ну вот, Наф-Наф туда же! Поддержал брата, а потом затолкал в рот мясной блинчик. Еще и первым сделал уверенный такой глоток, потешно сморщился. Теперь смотреть в глаза напарнице стало особенно неловко. Вусмерть пьяным Уилсона видели лишь лабораторные мыши и тараканы. Ну хорошо, один раз почтальон… А вот прекрасная девушка лицезреть его таким точно не должна. — Придется с ними выпить, — заключила Уиллоу и прислонила краешек кружки к губам. Скорее всего только сделала вид, что пьет. Уилсон попробовал сделать также, но тут по спине его хлопнуло увесистое копыто. Он едва не рухнул. — Пить! — рыкнул старший брат, и в воздухе запахло перегноем. — Твоя притворяйся — значит не уважай! — Да уважай, уважай! — отмахнулся Уилсон, передразнивая, и тут же, назло отхлебнул мерзотного хрючева. На этот раз прилично так. Жгло уже не настолько сильно, но вот голова закружилась. Да так резко! Точь-в-точь, как от прямого удара по темечку. Зато хоть колени перестали гудеть. Рукам и ногам вдруг сделалось очень легко, словно на кости с мышцами налепили пушистой ваты. — Твоя тоже пить! — голосок младшего брата звучал менее грозно. Вот только сказал он это не кому-нибудь, а Уиллоу. Поганые свиньи! Только бы они упились поскорее и уснули. Только бы свалились с ног раньше Уилсона с Уиллоу. Тогда под шумок можно будет и поесть нормально, и затеряться, и даже Максвелла вызволить из заточения, как какую-нибудь напомаженную принцессу из сказочного замка. Алкоголь все растекался по телу, впитывался в кровь, и с каждой новой минутой представлять жуткого короля Константы в розовом платье и парике с косичками становилось все забавнее. Принцесска Максвелл — это, между прочим, очень хорошая шутка! — Ладно, признаю, не самая плохая идея, — покачала головой Уиллоу, тоже осушив чуть меньше трети пинты. — Хоть и невкусно. — Твоя пить дальше. Потом быть вкусно. Твоя пить, твоя есть, — наставнически бубнил Наф-Наф, зачем-то легонько приобнимая смущенную напарницу. Вот же грязное рыло! Уилсон знал — еще сколько-нибудь таких кружечек и, вполне вероятно, его понесет в драку. Но это все цветочки, на самом деле… Вскоре стало ясно, что Наф-Наф вообще-то был абсолютно прав. Уилсон допил, заел — и ему снова налили. Очередной, вроде бы пятый глоток был таким мягким, легким… Ну точно имбирного лимонада хлебнул. Время после этого ускорило бег, и Уилсон отчаянно терял какие-то моменты, крупицы событий. Что-то происходило кругом: свиньи травили какие-то байки и хрюкали, ржали. Взвизгивали, рассказывая навозные шуточки. А еще плевались, потирали пятачки. Уиллоу… Она пыталась подыгрывать им, смеялась иногда даже, когда трепала Наф-Нафа по макушке, вспоминая былые времена, но… Выглядела такой чертовски потерянной. Просящей объятий… Поцелуев. Щеки разгорелись. То ли выпито было уже сверх меры, то ли это несчастное «поцелуев» вогнало джентльмена-ученого в краску. — Плясать! Теперь ваша должен плясать! Уилсон даже не понял, кто из братьев-поросят предложил такую дурацкую идею. — Плясать! Плясать! — повторили поросята уже хором, хотя в голове это звучало как целый оперный концерт с оркестром. Уиллоу сделала робкий шаг навстречу, а Уилсон, по-джентльменски убрав руку за спину, поклонился и сказал: — Ну, похоже, придется сплясать. Ради нашего же спасения. Напарница подняла опущенные глаза. Их с Уилсоном взгляды снова пересеклись. И все-таки… Все-таки Уиллоу наконец не грустила. Даже наоборот. На мгновение показалось, что в ее ярко-зеленых глазах пробежали игривые чертики. — Скажи-ка, — хихикнула она, — в Типперэри ты так же звал дам на вальс? — Признаюсь, — тоже хихикнул Уилсон, и это впервые не показалось ему глупым, — я вообще никого на танцы не приглашал. Уж тем более таким тепленьким… Я, наверное, слишком много выпил. Голова кругом… — Я вот слишком мало, пожалуй, — ответила Уиллоу ну совершенно беззаботно, так непохоже на себя. Ее прелестные глазки все сияли, она неожиданно добавила: — Все же эти Наф-Наф с братьями чудные мальчишки. Давай попросим Максвелла их расколдовать? Ну, в смысле… Когда вызволим из заточения. Уилсон чуть не поддержал ее звонким «А давай!», но сумбурная поросячья речь вновь полилась со свих сторон: — Плясать! Плясать! Хр-р-р! Тили-тесто! Тили-тесто! Жених любить невеста! Для храбрости Уилсон выпил еще. А вот теперь стало совсем хорошо. Напарница сделала еще один, куда более решительный шаг навстречу. Схватила ладонь и притянула его к себе. От неожиданности и еще большего смущения джентльмен-ученый зажмурился, а руки сами, без его ведома, легли Уиллоу на талию. Теперь он бы ни за что не отпустил ее. На миг сердце внутри порывисто вздымающейся груди остановилось, но только для того, чтобы снова забиться с еще более неистовой силой. — Чур ты ведешь, — проворковала Уиллоу и посмотрела так, как может лишь абсолютно счастливая девушка. От выпитого координация движений нарушалась, зато свиньям это представление очень нравилось. Они выпили еще по одной, закусили хорошенько и затянули какую-то песенку, посвистывая, постукивая копытцами. Так обычно веселятся пьяные матросы на пиратском корабле, исполняя шафл. Шаг. Еще шаг. Поворот. Еще поворот. Грудь напарницы тяжело взымалась, и вот Уиллоу, после очередного неловкого движения, оказалась слишком… Даже неприлично близко. Ее лицо всего в дюйме от уха Уилсона, и жаркое дыхание защекотало шею. Он понял: она совсем горячая, гораздо горячее, чем должна быть. Уилсон не выдержал, проговорил, смущаясь и едва шевеля немеющими от волнения губами: — Ты вся пылаешь… Слишком вульгарно? Да! Но разве кто-то его здесь осудит? Кто из присутствующих? Свиньи, что ли? — У меня огонь внутри, — игриво ответила Уиллоу и только ускорилась, ловко сменила темп, превращая вальс в такой неприличный в кругах лондонской аристократии матчиш. В страстное бразильское танго. «А ведь этот огонь может оказаться самой настоящей правдой» — совершенно невовремя подумал Уилсон чувствуя, как согреваются ноги. А потом он вовсе ни о чем не думал. Просто наслаждался каждым мгновением. Куда-то исчезли свиньи, пропали посторонние звуки. Остались только они вдвоем с Уиллоу. Осталась только волшебная, теплая, совсем немного пьяненькая ночь. Осталось чувство сытости в желудке. Осталось чувство… — Помнишь, как спас меня от хряка, как залечил мои раны? — спросила Уиллоу, в очередной раз перехватывая инициативу в танце. — Помнишь, как ты оберегала меня зимой? — весело поддержал Уилсон. — Помнишь, как дрался за меня на шахматном поле? — Помнишь, как поила меня отварами? — Помнишь, как… — Помнишь, как я… Как ты… Как мы отвесили тумаков Чарли? — К черту Чарли! — Помнишь обещания? Оберегать. Защищать. Конечно же, помнишь! Эти диалоги могли продолжаться целую вечность, и, проговаривая их, Уилсон с Уиллоу смеялись, иногда неловко отводили взгляды. А потом эта неловкость куда-то окончательно испарилась, и они уже не танцевали, а просто обнимались, стоя на месте. Сколько потом прошло времени? Не важно. Голова пухла и кружилась, перед глазами сияло счастливое лицо напарницы. Щеки пылали и пылали. «Красивая! Мисс Фэй, все-таки, потрясающе красивая!» Свиньи… А свиньи уснули наконец-то! Совсем слабенькие оказались, надо же… Не научились пить свое же хрючево. Это и смешило, и обнадеживало одновременно: никто больше не помешает продолжению чуда. Тонкие пальцы Уиллоу зарылись в топорщащие, отросшие волосы Уилсона. — Сколько же мы мечтали… — голос Уиллоу так и притягивал, манил своей переменчивой, лихорадочной теплотой. Тут и никакое воображение ничего не могло преувеличить — бессмертная песнь звучала в этом голосе. — Кажется, сегодня мечтам суждено сбыться, миледи Фэй. И пусть весь этот чокнутый мир катится в бездну. Они могли бы сказать друг другу еще очень многое. Если бы захотели — могли до утра нести абсолютно любую чушь… Глупую, но невероятно романтичную. Могли, но в какой-то момент слова попросту закончились, да и нужда в них отпала окончательно. В глазах напарницы вспыхнули яркие огоньки веселья. Бледный рот улыбнулся джентльмену-ученому и тот, сжимая талию все сильнее, потянулся к ее губам.

***

Решетчатая дверь громко захлопнулась и с обратной стороны лязгнул засов. Максвелл почувствовал себя крысой, по какой-то нелепой случайности угодившей в мышеловку. Недальновидной, а главное, очень тупой крысой. — Твоя худой, слабый, мяса мало-мало. — Похрюкивал свин-страж с факелом. — И как твоя сжирать? Ночная леди не любить мало мяса, х-р-р! Сложив подрагивающие пальцы в замок, Максвелл опустился на сырую соломенную подстилку, по привычке потянулся за сигарой. Напрасно. Портсигар оказался пуст. Одна труха да пепел. Небось свиньи и разворовали. Мерзкие буро-розовые паразиты. Были бы силы, был бы Кодекс под рукой… — Ночная леди все видеть! Пока леди не приходить жрать, твоя может отдыхай. «Ночная леди», — о ком это, догадался бы и умственно отсталый ребенок. Свиньи выбрали себе божество, королеву. Ей они поклонялись, может, даже памятники возводили. И если бы этой королевой была какая-нибудь покрытая складками, опухшая от жира свиноматка… Но нет! Божеством невежественные создания избрали не кого попало, а Чарли! Они наблюдали ее гуляющий силуэт в ночи? Или она специально являлась к ним в образе страшного демона, чтобы подчинить? — Моя решить давай твоя имя, — издевательски буркнул страж, потирая густую, похожую на щеточку усов, шерсть под пятачком. — Твоя звать — Сухарик. Моя звать — Красавчик! «Красавчик… Какое высокое у свина самомнение, однако». Максвелл молчал. Даже не дышал почти. Буравил стража взглядом и в какой-то момент стал представлять, словно ручные тени обнажают палаши, словно лезвия кромсают плоть этого самого стража. Словно он, Невероятный Максвелл, наконец, обретает свободу. И запах кругом воцаряется железный… Такой чертовски знакомый. Кровь. Запах крови часто бил в легкие, стоило лишь погубить очередную марионетку. Стоило Им — теням-хозяевам, отдать приказ. Стоило ему, грозному королю кошмаров, наслать прожорливых гончих. И все бы осталось на своих местах не дай он слабину, не помоги племяннице брата. Отпустил Венди — вот и получай наказание: от теней, от собственного же мира. Кукловод, как-никак, всегда в ответе за свои решения и за свои игрушки. Этой ночью Чарли с него как следует спросит за все. Ну, если не утащит в темноту и не прикончит сразу, забыв о милосердии. Забыв о всем том, что Максвелл когда-то сделал для нее и ради нее. Несправедливо? Пожалуй… — Эй, розовощекий. Красавчик! — окликнул Максвелл стража. — Освободи меня, будь так любезен. Я дам тебе что-то вкусное. Давай, приятель, убери защелку. Все же очень просто! Свин-страж фыркнул, достал топорик и стукнул по прутьям, почти заставив Максвелла закусить губу и съежиться от звона. — Сухарик нехороший! Сухарик хотеть обмануть. Сухарик еще проси открывай — моя бей. Сухарик понимать? — Ты хоть знаешь, с кем говоришь? Я твой создатель! Свин недоуменно наклонил голову, угрожающе визгнул. Шлем сполз и его козырек едва не налез на глаза. — Сухарик быть пища. Моя охраняй и не выпускай пища. Твоя не понимать — моя колотить! Снова удар по прутьям. Снова звон в ушах. Голову точно тисками сдавило. — Остынь! Я все понял, приятель. Свиньи ничуть не набрались ума с того самого дня, как Максвелл их сотворил. Столько сил было вложено, столько заклинаний прочитано, столько магии Кодекса истрачено… А свиньи до сих пор только и годились, что для дешевых кинолент и цирковых представлений. Договариваться с ними, уж тем более подкупать — номер весьма дохлый. Отчаяться захотелось намного сильнее. Отчаяться… И что же? Тем самым потешить Чарли? Потешить безразмерное самолюбие той, что еще недавно плакала и молила о пощаде? Той, из-за кого темное сердце короля предательски сжалось, и холодный разум дал сбой. Максвелл вновь посмотрел на стража. Теперь почти утратив надежду договориться, уж тем более спастись. Свин грязным копытцем ковырялся в пятачке. Позорище! Мерзопакость! — Красавчик… — только и вышло беспомощно выдавить. — Ну совесть у тебя есть? Я породил тебя. Вас. Ваше племя. А вы хотите меня скормить монстру, как какую-то крысу. Я создатель! Создатель, неужели не понимаешь? Страж утер сопливый пятачок, и всего за три больших размашистых шага оказался у решетки. Защелка лязгнула и Максвелл на мгновение обрадовался… А потом свин что было мочи влупил ему обухом топора промеж глаз. «Нет, все-таки Красавчик ничего не понимает». От удара об пол зашумело в голове. То там, то тут раздались призрачные, глухие голоса: «Создатель! Слава Создателю! Создатель! Создатель!» Так обычно шелестели голодные, вьющиеся у трона тени. Безумие. Шизофрения. Максвелл множество раз наблюдал, как люди сходили с ума в его измерении… Но ни разу не допускал мысли, что может сойти с ума сам. Боль сковала лодыжки и не дала пошевелиться. Соленая, ярко алая струйка прокатилась по переносице, по губам, по подбородку. Кровь капнула на розу в бутоньерке. Вдох. Долгий, как глоток ледяной воды в чудовищную жару. Выдох, медленный, как после порции жгучего абсента. Тяжелые веки сомкнулись, и голоса зашептали с новой, еще более яростной силой, унося Максвелла куда-то далеко, прочь из затхлой темницы. Испарился стойкий запах навоза и смерти. Или просто приелся. Запахло фабриками, лошадьми и… Внезапно духами. Женскими. — Господин величайший в мире фокусник, вставайте! Поднимайтесь с постели! Нас ждут великие свершения, овации. Публика жаждет шоу и томится в неге! Нет, правда, Уильям. Просыпайся, свет очей моих. Как же это было давно-то… Но грех не признать: нет ничего лучше и приятнее на свете, чем встречать утро в объятиях любимой женщины. Любоваться, как она порхает по комнате, словно голубка, как на мгновения исчезает в гардеробной, а потом возвращается с очередным платьем, взятым в аренду. Красные кружева, белые кружева, горчичные, бирюзовые… — А теперь говори не лукавя, какое платье подойдет для синематографа? В чем маэстро желает меня видеть? Но только попробуй слукавить! Тогда я огорчусь и искусаю тебя. — Черное. Тебе очень пойдет черное, дорогуша. И палантинчик к нему белоснежный. — Черное? — лицо ассистентки поначалу забавно кривится, но потом Чарли, это юное, совершенно очаровательное создание смеется и недоумевает: — Мы что, собираемся на чьи-то похороны? — Нет, просто будет хорошо смотреться в кадре. Выразительно. Ты же знаешь, эти электротеатры… На экране все иначе. — Но я в нем, словно злая мачеха. — Еще это платье будет славно гармонировать с твоей новой прической, душечка. Ты будешь просто сиять и очаровывать публику. Не сомневайся. Верю в тебя. — Ах, как это прелестно! Так и быть, убедил, дамский угодник! Только ради тебя и надену, Уильям! Ее ужимки — это целое представление, настоящее искусство. Она могла бы стать неплохой актрисой, если бы захотела. Цветы, подмостки театров, поклонники… И на кой черт ей неблагодарная работа ассистентки? Этого не знает скованный Уильям, не узнает и самоуверенный Максвелл. Чарли приносит к завтраку кофе и панкейки с сиропом. Нужно поесть. Нужно набраться сил. К горлу подкатывает и подкатывает мучительный ком. Уильям помнит, как намедни они с цирковым приятелем, Вольфгангом, купили свинью на городской ярмарке. А еще подобрали пьяную вусмерть бродяжку с улицы одной из тихих ночей. Преступно ли это? Кодекс Умбра шипел: вовсе нет. Шелест страниц, десятки заклинаний, подобрать нужное для превращения человека в свинью и обратно — целая наука. Бесконечно долгие часы проб и ошибок. Хуже того — угрызения совести, снедающие Уильяма по крупицам. — Как же фку-ф-но, — щебечет Чарли с набитым ртом, — этот завтрак — чудо просто! Вот бы так было всегда. Ты и я… Но от чего печален мой драгоценный свет? Уильям так и не находится, что ответить. Тихо уходит. Нет, исчезает, толком не попрощавшись. Кодекс. Это чертов Кодекс манит его, как запретный плод, как распутница. Коварно и подло крадет у любимой женщины. «Вдохни жизнь! — шепчет темная книга так тихо, что разобрать выходит лишь с пятой попытки, — Стань создателем! Доверши превращение!» И он довершает. На Сан-Франциско опускается ночь, и под окнами сигналит клаксоном, гремит колесами новенький таксомотор. Пышноусый шофер в ливрее и крагах открывает заднюю дверь, вежливо приглашает садиться Уильяма и его дорогую Чарли. Свинью, кстати, на съемки тоже привезут… Верне привезут то, что из нее получилось после темного ритуала. Это чудо, этот триумф темной магии поедет в тесной повозке Вольфганга. Свинье роскошь ни к чему, пускай и она — главная звезда грядущего шоу. Таксомотор доезжает по адресу за час или меньше. В тесном зале царит затхлый, неприятный, и отчего-то тревожащий Уильяма запах. — Приготовились. Снимаю! — киномеханик быстро вращает ручку на камере. Упитанная прямоходящая свинья выходит из-за кулис. Шатается, вертится, растерянно бродит по сцене. Ищет кого-то и как будто… Плачет! Уильям ясно видит, как из маленьких звериных глаз вытекают человеческие слезы. Режиссер отбивает дубль деревянной хлопушкой. В следующем акте появляется Чарли в своем совершенно роскошном платье цвета ночного неба. Поправляет высокую прическу, накидывает палантин на плечи, наконец входит в кадр под титр: «Дама в опасности!» Если дама и правда будет в опасности, если с головы ассистентки упадет хоть волосок — Уильям выхватит «Маузер» и пристрелит свое же творение. Нашпигует свинью свинцом, избавится от издевательства над природой и скажет свое громкое «фи!» теням. Это Они. Они придумали! Они показали Констану, а Кодекс разъяснил нюансы. Они надоумили заполнить ее пустоту, населить новыми существами, плюнуть в лицо ханжеской науке. Вдохнуть жизнь. Стать создателем. Чарли кружит, танцует, смеется. Регтайм за регтаймом играет тапер. Музыка так весела, так ритмична и это… Это делает действо на пленке лишь более жутким. Бесчеловечным. Противоестественным. — Браво! Браво! — аплодируют джентльмены из съемочной группы. — Господин Картер, как вам это удалось? Как получилось сшить такой правдоподобный костюм? Костюм свиньи! Утром Уильям вновь просыпается в теплой постели. Вновь в объятиях любимой женщины, что теперь отчего-то не греют. И вновь с темными мыслями, с необъяснимым желанием говорить… Нет, не с Чарли. Говорить с Кодексом. Подчиняться ему. Молиться и просить совета. Он не знает. Правда не знает, как быть со свиньей, что в полнолуние обретет человеческий облик. Такое вот побочное действие заклинания. Чарли снова готовит кофе с панкейками, говорит, что их новый с Уильямом номер — просто фурор. Уильям снова не ест. И снова исчезает. Кодекс обязательно подскажет ему, как быть дальше. Зашипел факел. Свет в темнице поразительно быстро погас. Максвелл вроде бы и открыл глаза, но так ничего не увидел. — Красавчик? — прохрипел он, с трудом осознавая, что вернулся из сна в совершенно неуютную, пугающую даже его реальность. Им же и созданную. — Красавчик! Красавчик! Свин-страж не ответил. И запахло, кстати, иначе. Почти также, как и во сне, только без лошадей и копоти. Духи. Максвелл учуял духи. Вгляделся в кромешную тьму и представил… Нет, почувствовал. Совершенно точно почувствовал чье-то присутствие. Кто-то сидел в самом дальнем углу. Наблюдал и тихо смеялся, зная понурую участь бывшего короля. — Ч-чарли? Это ты? Тьма колыхнулась, и в ней показались едва заметные женские очертания. Взаправду или воображение разыгралось — Максвелл точно не мог сказать. Незнакомка закинула одну хорошенькую бледную ножку на другую, подол платья одернула и улыбнулась, так ничего не сказав. Чиркнула зажигалкой, прикурила сигарету в длинном мундштуке, и просто продолжила наблюдать. — Мне очень жаль, Чарли. Знаешь, что, дорогая… Пожалуй, я все это заслужил. Эта ночь будет для Максвелла долгой. Очень долгой. Бесконечной.