Мой драгоценный свет погас

«Не уснуть. Главное не уснуть! Заниматься чем угодно, но ни в коем случае не засыпать. Уснуть должны свиньи!» — то и дело прокручивала в голове Уиллоу, строя приветливые улыбки братьям-поросятам, выдавливая смех, только бы поддержать пьяненькую беседу с ними. Во время трапезы она даже сочинила план. Совершенно идеальный. Надежный, как матушкин заокеанский хронометр. Все просто и ясно: свинки напьются, Уиллоу схватит под руку Уилсона, и они вернутся в деревню, на главную улицу. Узнают, где темница, не привлекая лишнего внимания, вызволят из заточения Максвелла. Дальше дело за малым: выкрасть детали для научной машины и сбежать куда-нибудь в леса, в поля, к пойме реки. Главное сбежать, а там уже можно думать над следующим шагом к спасению из Константы. Во всей этой ситуации было жаль лишь Наф-Нафа. Из всего поросячьего племени ему одному хотелось посочувствовать. Еще сильнее хотелось посмотреть на него в истинном, человеческом обличии. Хотя бы разок, хотя бы минуточку, хотя бы напоследок. Может, еще раз попробовать спасти его и помочь остаться человеком. У Максвелла же наверняка было заклинание, развеивающее злые чары. А потом свиньи снова разлили свое пойло по кружкам. «Друг — пить, не друг — колотить!» — прохрюкал старший брат Наф-Нафа. Совершенно незапланированно пришлось пуститься в пляс. Глупость, конечно, но в чем-то даже милая глупость. Спиртное предательски ударило в голову, а в груди стал растекаться приятный, родной и как будто с самого детства знакомый жар, щекочущий под сердцем. Уиллоу помнила: объятия джентльмена-ученого, его неосторожные, робкие прикосновения. Ямочки на впалых щеках. Совершенно растерянный, порой смешной взгляд. Наконец, поцелуй. Не такой, какой витиевато описывали авторы в сентиментальных рассказах или отыгрывали актеры в кинолентах. Этот поцелуй был недолгим, сухим и колючим, но после него Уиллоу почувствовала: что-то изменилось. Что-то было намеренно сдвинуто Уилсоном в их с ней отношениях. Дружеских до этого момента. И вот, уже через пару коротких, но таких сладостных мгновений, Уиллоу поняла, что чувство, которое джентльмен-ученый внушал ей все это время — это любовь. Последнее, что она помнила в тот вечер, это как положила голову Уилсону на колени, как он тыльной стороной ладони провел по ее горячим, должно быть, раскрасневшимся щекам, как в ответ заулыбалась. Захотелось уронить слезу, крохотную и незаметную. Просто от осознания, что никогда больше такой счастливой она не будет. И то ли обманчивое спокойствие подвело, то ли Уиллоу слишком расслабилась, но затем она повела себя, как глупая, впервые влюбившаяся маленькая девочка: замечталась, сомкнула все тяжелеющие веки, и… «Спи, мое счастье», — промурлыкал такой родной голос. И тут подступила коварная дрема, за ней — глубокий сон. Губы резко сжались от холода, и по всему телу пробежала дрожь, точно током ударило. В одночасье Уиллоу окружает густая тьма, оставив узенькую полоску света вдали. Под ногами вьется каменная тропа. Немного расправишь плечи, раскинешь затекшие руки — коснешься нарочито грубых, шершавых стен. Останешься на месте, не пойдешь на угасающий свет, и эти стены начнут сужаться, оставляя все меньше и меньше драгоценного воздуха. — Я сплю или нет? — само собой вырывается у Уиллоу. Эхо стремительно уносится вдаль. Неясный шорох раздается за спиной. Кто-то крадется… Останавливается, переводит сбивчивое тяжелое дыхание и снова крадется. Веет гарью, вернее, поджаренной мертвечиной. Очень знакомый запах. Да! Черт возьми, да! Именно так когда-то пахло в приюте, так… — Сиротки, их милые воспитатели… Потом наша с тобой схватка. Вот думаю, ты все еще боишься огня или привыкла к нему? Ну конечно привыкла, милая! Иначе бы ты не причиняла окружающим столько горя! Скажи, тебя сейчас терзает прошлое? — голос Чарли, как сразу становится понятно, слышится в опасной близости. Раньше он напоминал виолончель: расстроенную, но все еще способную петь. Теперь же каждая интонация звучит так вымученно… Словно жухлые бурые листья шелестят по грязному тротуару. Говорить демонице дается с усилием, но она считывает каждую мысль, едва успевающую родиться у Уиллоу в голове. Это жутко напрягает. Изо всех сил стараясь не поддаваться панике, Уиллоу отвечает: — Прошлое в прошлом. А тебя, значит, свиньи прозвали ночной леди? Стоило сразу догадаться. Как-то мелко для ужасной королевы — править кучкой пьянчуг. Не находишь, душечка Чарли? Демоницу хочется дразнить, злить, изводить… Нет. Унижать! Втаптывать в грязь! Лишь бы больше не вмешивалась, не портила своим гадким присутствием привычные ночные кошмары. — О-о, вовсе нет, моя сладкая! — с этими словами из мрака раздается надсадное хихикание. — Эта кучка пьянчуг, как ты изволила выразиться, покромсает плоть твоего ненаглядного… — Ложь! — Лгунья здесь только одна, душечка. Эта лгунья — ты. Просто сон. Просто дурной сон, каких было много. Так легко Уиллоу теперь не запугать. У нее все-таки знания Кодекса Умбра, с ней горячее пламя и безграничная власть над ним. Уиллоу моргает несколько раз в надежде скорее проснуться, но не выходит. Она прибавляет шаг, потом вовсе срывается на бег, лишь бы скорее выйти на тускнущий свет в конце коридора. «Тук-тук-тук!» — это сердце бьется во рту. Кровь больно пульсирует в висках. Голову будто сжимает тугими с зазубринами пассатижами. — Ты прирожденная убийца, а мечтаешь быть кисейной леди своего господина! Так унизительно… — голос Чарли поскрипывает, как ржавая калитка у матушкиного дома, из темноты на секунду показывается брезгливая гримаса и тут же исчезает. — Любить и быть любимой, фи! Пойми, душечка, все это из совершенно иной сказки. Не из нашей. Мы не заслужили. Смирись, моя хорошая. Ты ведь гораздо хуже, чем я, знаешь? Ты не держишь обещаний. Ты — отвратительная дочь. — Дочь?! Ты ничего не знаешь об этом! — Внутри Уиллоу колотит не меньше, чем снаружи. Воздух не проникает плавно в легкие и не вытекает из них, а бьется сжатыми пузырями о грудную клетку, дыхание перехватывает, рваный голос обрывается стуком зубов. — Сколько можно упоминать мою матушку? — Ты ее позор! Лгунья! Лгунья! Ты наруш-шила наш уговор, душечка. В хилом теле как будто вспыхивает пожар, по венам вместо крови бежит лава, и шея вдруг немеет. Уиллоу готова поклясться, что тонкие белые пальцы Чарли касаются ее затылка, рука, как из мрамора, скользит по спине, а потом исчезает в вездесущем мраке, стоит только обернуться. — Но я дам тебе шанс исправиться. Самый последний, — теперь Чарли вещает не то справа, не то слева, голос вибрирует, ударяясь о стены. Кажется, демоница вот-вот снова приблизится и острыми клыками стремительно вонзится в мочку уха, повторяя свои поганые речи. — Какой еще шанс? — вопрошает Уиллоу в бездонную пустоту. — О, душечка… — Чарли шипит совсем близко, чуть ли не над левым плечом. — Тебе даже не придется ничего делать. Представляешь, как здорово! Сегодня в разгар полнолуния случится «Веселье», будет бал, превращение. И эти, как ты, глупенькая моя, выразилась, свиньи-пьянчуги, станут красавцами, принцами, настоящими денди! Они принесут справедливую жертву. — Съедят Максвелла… — шепчет Уиллоу, плотно зажмурившись, чувствует, как немеют кончики пальцев на ногах. — Именно так! Ты сегодня потрясающе сообразительна. Наградить бы тебя по-королевски. Хочешь вкусненький сладкий рулетик? Сон все не прекращается, силясь стать изощренной, самой мучительной на свете пыткой. Когда Уиллоу находит силы разомкнуть веки, свет впереди почти затухает и лишь слабо очерчивает высокую женскую фигуру. Лицо скрывает плотная черная вуаль, как у матушки. Роскошное платье изуродовали подпалины, прорехи, пепел виднеется на белесой бахроме. Что ни говори, а Уиллоу, Уилсон и Максвелл надавали отличных тумаков этой напыщенной королеве, когда она осмелилась напасть на них в прошлый раз. Только эти мысли и помогают не сорваться в пучину безумия. — Все равно ты ничего не сделаешь мне, Чарли. По крайней мере, сейчас. Ты — просто дурной сон, ты… — Ошибаешься, душечка, — перебивает демоница, — я уже пробовала убивать во сне. Миленький был опыт. О-о, столько криков… Это будоражит воображение! Хочу повторить. И я повторю, если не повинуешься: проснись, возьми своего любимого пушистика, и… — Чарли немного закашливается, точно в горле еще сидит едкий пепел, — дай свинкам раз и навсегда покончить с Максвеллом. После этого наш уговор будет исполнен. Все останутся при своем: ты, душечка, спасешь любимого пушистика от моего гнева и даже мальчику-поросенку поможешь навсегда обрести истинный облик. Я… Тоже получу свою выгоду. И все будут счастливы. Слишком просто и слишком здорово, согласись? Это твой последний шанс, между прочим. Потом я разозлюсь. Я очень разозлюсь, милая. Уиллоу отрицательно качает головой, и тогда силуэт Чарли расползается осколками теней. Тьма угрожающе рокочет глухим громом, полным еще сдерживаемой, но готовой неистово разразиться ярости. Уиллоу морщится и прибавляет шаг, осторожничая, не решаясь опять бежать. Хищные тени просачиваются сквозь стены, клацают пастями, больно покусывая за бока. И вот, когда драгоценного света в конце коридора можно коснуться кончиками пальцев, Чарли вновь напоминает о себе. Ее тонкая, твердая, как у мертвеца, ладонь отчаянно хватает Уиллоу за предплечье, плотно сжимает. Стоит чуть повернуть голову, как сбивчивое дыхание обжигает ледяным холодом шею. Застывший взгляд злых ярко-янтарных глаз буквально впивается в душу… Или нет… Нет! Просто немного пугает. Совсем немного. — Останься в стороне милая, побудь наблюдателем, — шепчет Чарли, кусая карминные губы, обнажая белоснежные клыки, — Дай случиться тому, что и так, суждено. Дай Максвеллу умереть! Его время пришло, он — пережиток прошлого. Дай наесться моим голодающим подданым. — Наесться, наесться, наесться! — участливо повторяют тени за ней, извиваясь, примеряя все новые и новые формы, стараясь быть похожими на сирот из приюта, где росла Уиллоу. Еще одно резкое движение, за ним еще… Неожиданно получается податься вперед, резко повести занемевшим плечом и высвободить ладонь. Вырваться. Шаг. За ним еще шаг. Самый решительный и самый дерзкий. Свет становится все ближе и ярче, а это может означать лишь одно: сейчас Уиллоу проснется и очередной кошмар просто закончится. Просто ли? Как бы не так. Напоследок Чарли умудряется заглянуть Уиллоу в глаза из рассеивающегося мрака. И в этот момент ее искажающиеся черты лица почему-то очень напоминают матушкины.

***

Поцелуи… Уилсону с ними никогда особо не везло. Да и что уж там? Сами эти поцелуи ему, если честно, не нравились. Когда-то в далекой юности он, совсем еще неоперившийся Хиггсбери, посещал светский вечер с родителями. Уилсон все наблюдал, как кружили по залу пестрые пары: дамы влюбленно вздыхали, любовались своими кавалерами в пепельных фраках, свечи под потолочной фреской с ангелами медленно затухали, и… Юный Хиггсбери втайне от отца осушил четыре… Нет-нет, вообще-то все пять бокалов игристого вина, набрался смелости и пригласил на танец мисс Дроуэлл — любознательную, вечно непоседливую дочурку из знатного лендлордского семейства. Когда оркестр стих, скрипки сыграли финальный куплет, он приобнял ее и осторожно чмокнул в щечку… Ну а потом эта не отличающаяся умом и сообразительностью Дроуэлл изумленно захлопала ресницами, рассмеялась, а с ней тихо и гадостно, пряча лица за веерами, засмеялись и все присутствующие в зале дамы. Кто-то особенно пьяненький громко и иронично заметил: «Состоятельным леди бедняки не нужны! Ваше семейство вот-вот разорится!» Отец тогда рассердился. Мать сделала строгий выговор… Но тот вечер, пускай и не быстро, стерся из памяти. Почти стерся. Просто нелепый случай. Хуже было через несколько лет решиться на поцелуй с Мэри Уотсон — теперь уже давней горе-возлюбленной Уилсона. Они тогда, кажется, отдыхали в сквере у озера, рядом с памятником Питеру Пэну. Болтали, как всегда, играли в шахматы под палящим летним солнцем. Зной вскружил Уилсону голову, он замечтался сперва, глядя в лазурные глаза возлюбленной, а потом, ближе к сумеркам, ему сделалось грустно и обреченно… Это все от того, что газеты трубили о зверствах германцев: прихвостни кайзера распылили ядовитые газы под Ипром*. Столько жертв… Хотелось не думать об этом, хотелось жить только одним сладким мгновением, хотелось любить, а мысли были лишь об одном: что, если этот восхитительный день последний? Что, если на рассвете над Лондоном покажется зловещая стая цепеллинов с характерными черными крестами? Что, если бомбы с удушливым газом сбросят на город? Минута — и легкие начнут плавиться, боль будет невыносимая, а закричать не получится. Еще минута — внутренности полезут наружу, придется корчиться на полу в страшной агонии. Еще минута — и все, конец. Был человек — и нет человека. Занавес. Неуютная тьма. «Один раз живем!» — с этими мыслями Уилсон попытался поцеловать Мэри. Неистово, страстно, точь-в-точь, как однажды видел в синематографе. А она… Она, что и Дроуэлл когда-то, захохотала, показала какой-то жест хорошенькой ручкой, а потом… Негодной все-таки вертихвосткой эта Мэри была. Негодяйкой даже. — Хр! Хр-р-р… Хрю! Х-х-рю… — утробные поросячьи звуки внезапно напомнили Уилсону, кто он, и где он. Вернули в реальность. Уилсон ни на секунду глаз не сомкнул, охраняя сон дорогой мисс Фэй. Наспался уже, пока свиньи тащили его в свое грязное логово. Что же теперь, падать в объятия Морфея с пары-тройки пинт хрючева? Не дождутся, уродцы щекастые. Была у организма Уилсона необычная, но очень полезная особенность: быстро пьянеть и также быстро трезветь. Пускай голова противно кружилась, гудела, но мозг, в общем и целом, соображал ясно. «Поцелуй… Поцелуй… Неужели я снова на это решился?» — рассуждал Уилсон мечтательно, но в то же время понуро, — «Скоро мисс Фэй… Уиллоу, то есть, проснется. Спадет этиловый дурман, и что тогда? Вдруг отказ? Нет! Уж в это раз точно нет. Она просто не сможет быть такой же жестокой, как мисс Дроуэлл и Мэри Уотсон!» Уиллоу, вообще-то, очень хорошая… Полная луна вальяжно поднималась на сизое, в эту ночь почему-то почти беззвездное небо. Ее холодный свет заиграл на ветках голых деревьев, мягко коснулся земли и очертил контуры пухлых поросячьих фигур. Уилсон окинул их взглядом, и ему на мгновение показалось, что видит он не свиней вовсе, а маленьких ребятишек в сорочках и брюках… Моргнул — снова свиньи. Обознался. Нет, все-таки спиртное не до конца выветрилось из ослабленного организма… Интересно, а как вообще свиньи додумались до самогонного аппарата и непростых для их скудного понимания химических реакций? Промозглый весенний ветер дунул в лицо, кольнуло в глазнице под влажной повязкой. Уилсону опять померещились мальчики. Которые, впрочем, стоило отвернуться и посмотреть обратно, стали уже во второй раз поросятами. Видел он уже такое превращение этой зимой, но сейчас оно казалось абсолютной дуростью. Чушью из другой жизни. Одной из девяти потраченных в этом измерении. — Никогда больше не буду пить, — буркнул Уилсон и стал поправлять растрепавшиеся отросшие волосы. — Уж тем более со свиньями. Раздался короткий звучный выдох. Свернувшаяся пугливым клубком Уиллоу, то и дело ворочающаяся во сне, проснулась, поджала тонкие губы и чуть не схватила Уилсона за одежду. «Снова приснился кошмар», — сразу же догадался он и поспешил осторожно приобнять напарницу. В ее глазах сверкнули лунные блики, зрачки сузились от яркого света, а потом по щекам покатились крупные слезы. — Ты в порядке? — Уилсон сжал занемевшую ладонь Уиллоу. — Ч-чарли… Тут? — еле шевеля губами, спросила она. — Конечно, нет! Нет, солнце. Тебе это просто приснилось! Я с тобой, успокойся. — Солнце? — на лице Уиллоу ясно прочитались испуг и недоумение. — Да… Я просто… — язык начал предательски заплетаться, — все думал о нашем с тобой танце. О поцелуе. Мне очень хотелось поговорить об этом. Но вообще… Все ведь в порядке? У нас все хорошо? — Все просто отвратительно. Она проронила это настолько сурово и холодно, что захотелось отвести глаза, даже на мгновение отстраниться. На душе сделалось как-то паршиво и тягостно. Как кошки заскребли. «Просто отвратительно» — это мисс Фэй про саму ситуацию, самочувствие или про танец с поцелуем? Уточнить Уилсон так в итоге и не решился, но что-то упорно шептало ему, что речь все-таки о поцелуе. — Нужно скорее идти, — продолжила Уиллоу, как в бреду, суетливо, почти не моргая. — Если свиньи прикончат Максвелла, тогда мы ни за что не выберемся из Константы. Эта Чарли говорила со мной, она все просчитала, понимаешь? Все до мелочей! Она избавится сначала от Максвелла, потом доберется до нас и будет играться, как старая больная кошка с крысами. Мы должны торопиться, Уилсон, — И тут ее холодное лицо дрогнуло. — Вот же дьявол, сколько прошло времени? Сколько я проспала? — Точно не знаю, — ответил Уилсон, помогая напарнице встать на ноги, — но, по-моему, не очень много. Луна недавно взошла, а значит… Какая-то ветка громко хрустнула за спиной. За ней еще одна. Раздались маленькие суетливые шажки, становясь все ближе и ближе. «Гончие!» — первое, что подумал Уилсон и тут же выставил кулаки перед собой. Но потом выяснилось, что все не так однозначно… — Вонючка! Овечка! С пробуждением вас, ребятки! — весело донеслось из колючих зарослей. Раздался шорох, а потом перед Уилсоном и Уиллоу появились трое мальчишек. Одного из них звали Уолтер, это джентльмен-ученый помнил наверняка. Он же был и Наф-Нафом в своем поросячьем обличии. Будь проклята эта трижды поганая темная магия Максвелла и его книжонки с тенями! — О-ох, ну и мощно ж мы бахнули хрючева! Та-ак налакались! — складно, но все еще с уловимыми поросячьими нотками ворчал старший из братьев-мальчишек. — Я думал, нас до самого утра раскумарит. Младший братец, невысокий ростом, пригладил курчавые волосы, но те непослушно выбились из прически. Затем он поправил очки без линз и строго настолько, насколько может ребенок, заключил: — Еще чуть-чуть — и раскумарило бы. Нельзя столько пить, Уоллес. Взрослые в нашем мире говорили, что это нехорошо. Помнишь? — Нашем? Каком нашем… Мы уже в нашем мире, дурачина! Лопочешь так, как будто только мы пили. Сам вон сколько выжрал! — Я н-не специально. — Младший брат застенчиво поправил очки. — Это все свинячья оболочка и поросячий ум. Теперь-то я мальчик… — Пф! Оболочка у него не та! Занудный несвин — вот ты кто, Вилли. Тьфу… И вообще, праздник же! «Веселье», мать его. Ве-се-лье. Понял, олух? — Праздник праздником, а при полной луне все же хочется насладиться прежним обликом. Побыть в своем уме. — Да кому этот ум вообще уперся? Тебе что ли, Вилли? Ему? — фыркнул Уоллес и грубо ткнул пальцем в грудь джентльмену-ученому. — Этот вообще плодоносит скудоумием. И ничего. Живет и радуется себе, человечек. — Я попрошу вас, уважаемые дети! Это неразумно и грубо! — возмутился Уилсон, резко подавшись вперед. — Давайте-ка держать дистанцию и общаться повежливее. А то я, знаете ли, недурно боксирую, а мисс Фэй накоротке с огненной стихией. — Они не со зла! Они не со зла! — залепетал самый тоненький голосок. Это был Уолтер, он же Наф-Наф. Хотя, по правде говоря, Уилсон в этих братьях уже начинал путаться. На несколько очень коротких мгновений в воздухе повисла тревожная тишина. Одних сверчков едва-едва было слышно. Уиллоу попыталась что-то сказать, но младшенький братец, Вилли, извлек из широких карманов прибор, напоминавший не то часы, не то хронометр, и завизжал так очень по-поросячьи, совсем не как ребенок: — Уоллес! Уолтер! Полночь! Полночь! Там сейчас праздновать начнут. Без нас! Не то что бы я хочу вас торопить, но… Какой же, все-таки, кошмар, без нас! Сценка эта напоминала прелюдию к безумному чаепитию из «Алисы» сказочника Кэрролла. — Не порядок! — буркнул Уоллес. — Ладно, малявки, потопали. Не хочу пропустить лучшее в истории всего поросячества кормление Ночной леди. Скоро кости по сторонам полетят, м-м-м, мясо, ругань, убийство, и… Уолтер, ты там идешь? — Я скоро догоню вас, ребят, — ответил он, немного скуксившись, так и не сдвинувшись с места. — Давай-давай, братец. Долго не воркуй с этими грязными несвинами. А то научат плохому! Эй, Вилли, мелкий трус, а ну давай подпевай! Зазвенел куплет из задорной, смутно знакомой Уилсону песенки: «Хоть полсвета обойдешь, Обойдешь, обойдешь, Лучше места не найдешь, Не найдешь, не найдешь!» Двое братьев умчали так быстро, что пятки сверкали, а смуглый мальчишка в скаутской шапочке наконец сделал несколько робких шагов, затем, не проронив ни слова больше, прижался к Уиллоу. Носом он, теперь отчего-то похожим на пятачок, уткнулся в плечо и залепетал что-то едва разборчивое, но явно сентиментальное. И что тут сказать? Ночь становилась все страннее и страннее, с каждой новой минутой больше напрягая Уилсона. Он-то думал, что наконец объяснится перед дорогой мисс Фэй… Что их поцелуй — не ошибка, не мимолетный порыв в алкогольном дурмане… А теперь и ежу было понятно, все сводилось к одному: к сухим, коротким разговорам только по делу, к спасению Максвелла, к риску, потом к очередным скитаниями, голоду, опасностями и мучениям. — Овечка! Ну как вы, милые? — спутанная речь мальчишки становилась разборчивее. — У нас вот все хорошо-хорошо! Правда-правда. Хрючево есть, овощи есть, как вы видели, а по вечерам… Ах! По таким вечерам… Ну, таким вечерам, как этот, даже ум просыпается! Мой старшенький брат вот женился даже. На Пеппе. А младшенький любит Уилбу — дочь Свинстона. Но, по-моему, он ей не нравится. А еще… А еще… — Помнишь, мы помогли тебе, Уолтер? — Уиллоу чуть наклонилась и серьезно посмотрела на него. — Ну, конечно, помню! Зима. Братья. Вы с Вонючкой дали мне обещание — и вы его выполнили. Вы — герои. — Конкретно я плохо умею выполнять обещания, Уолтер, — процедив это, Уиллоу стыдливо опустила глаза. Уилсон упорно не мог понять, что творится с напарницей. Еще недавно живая, веселая, она трепала поросят по ушам и радовалась встрече. Теперь же каждая ее фраза — как хлесткий выстрел. «Еще недавно веселая…» — смаковал вроде бы простую фразу Уилсон, — «Веселая, а главное — влюбленная. Влюбленная в, о святая наука, меня!» — Да ладно тебе, Овечка, — утешающе похлопал Уиллоу по плечу Уолтер, — ты самая лучшая. Благодаря тебе я снова нашел братьев, я обрел дом. — Погоди… То есть, ты хочешь сказать, тебе нравится здесь? Ты не хочешь домой? — Уиллоу, похоже, искренне недоумевала, кусала губы и хмурилась. Наконец-то эмоции! Уилсон боялся, что кошмар и пережитые ужасы окончательно сломили ее. Оказалось — пока нет. — Домой? Не-ет. Назад мы вовсе не хотим! Если ты о мире человеков, Овечка, откуда нас с братьями утащил Максвелл, то мы туда не ногой. Там все злые, серьезные, грубые… А еще мы не очень хорошо поступили там с одной старушкой. И вообще, я вам докажу, что тут лучше. Правда лучше. Вы все поймете. Скоро же «Веселье»! — А как же ваши родители? — в высоком голосе напарницы отчетливо заиграли волнение и сочувствие. — Ну, мы же их все равно не знали в лицо. А тут, как-никак, новые друзья. Родственники даже, — гордо заключил Уолтер. Часто Уилсон вклинивался в подобные разговоры и обязательно да разбавлял своими безусловно умными, уместными изречениями. Но на этот раз хотелось просто слушать и быть незаметным безмолвным наблюдателем. Бестолковые, как казалось самому Уилсону, мысли упорно лезли в голову. Снова и снова. Снова и снова. Вот что если мальчишка, Уолтер, в чем-то да прав? Свиньи вот, кажется, совсем не знали тягот жизни: и еду выращивали, зиму нормально переживали, греясь у теплых костров. Цивилизация! Пускай и примитивная. Все как у людей, даже лучше. Проще. Понятнее. И любовь у свиней, наверное, не канитель интриг, не псевдовозвышенные разговоры, приводящие к насмешкам с предательствами, а что-то очень понятное и естественное, как задумала сама природа, как велело само животное естество. Свинка ведь никогда не скажет свину, что он недостаточно хорош для нее. Недостаточно смел, недостаточно хорош собой, недостаточно богат… Следующие мысли Уилсону сперва показались вполне правильными: а что, если и дальше оставаться наблюдателем? Как когда-то хотела демоническая сущность по имени Чарли… Что, если с тихим злорадством посмотреть, как свиньи казнят Максвелла? Они же вершат справедливое, даже по человеческим меркам, дело! В Англии, между прочим, отправляли на виселицу и за меньшие преступления. А потом можно будет ассимилироваться, поладить и как-нибудь прожить среди этих розоватых прямоходящих существ два или три цикла Константы. Ну а потом… Как-нибудь да сконструировать научную машину, разобраться в таинственном Кодексе и сделать портал без помощи высокомерного Создателя. Главное, чтобы мисс Фэй была рядом и отвечала взаимностью на чувства. Эгоистично? Наверное… Впрочем, самое главное, чтобы поцелуй не оказался ошибкой, случайностью. «С другой стороны, ведь правда. К сожалению, задержаться не выйдет» — вовремя одернул себя Уилсон. Если Уиллоу права и Чарли, новая королева, рано или поздно придет за ними, то тут уже ничего не спасет. Ее обещания безопасности — гнусный обман, и Уилсон прекрасно понял это несколько недель тому назад. Да и Максвелл, если вспомнить последние вечера, проведенные с ним за одним костром, был не таким уж бесконечно ужасным человеком. Но хуже всего было вспоминать о девочке — Винни, представлять у себя перед глазами ее могилу и странные надписи на надгробии. Винни эта, вероятнее всего, жертва прошлого праздника свиней. Поживи с этими тварями, извергами розовыми после такого! — Нам нужна твоя помощь, Уолтер, — наконец перешла к делу Уиллоу и выпустила мальчика из объятий, — Мы ведь помогли тебе, а теперь ты должен помочь нам. Скажи-ка, а нельзя как-то повременить с этим вашим «Весельем»? Или оборвать его вовсе… — Ты чего, Овечка? — глаза мальчика заметно округлились, — Нельзя, естественно! Это же наш главный праздник! — Тот человек, которого сегодня принесут в жертву… Понимаешь, он нужен нам. Мы просто хотим домой, а он знает путь. Он все-таки создал этот мир. Он — волшебник. Дальше произошло то, чего не ожидал ни Уилсон, ни, должно быть, сама Уиллоу. Уолтер схватился за животик, рассмеялся, и в этом смехе отчетливо послышались слабые похрюкивания, визги. — Во дурачье! Ничего ваш злой волшебник не знает. Невероятный Максвелл! Тоже мне… Боюсь-боюсь! А-н-нет. Сила есть только у Ночной леди. Она велела принести гадкого человека, и мы ее никак не ослушаемся. Точно-точно! «Если дать мальчонке вкусную конфету или блесточку — он поменяет свою точку зрения?» — задумался Уилсон. Раз в этих детях уже так много поросячьего, то, может, и договориться с ними также просто, как с лесными, менее цивилизованными свинами? А что? Несколько циклов назад Уилсон заставлял их рубить ему древесину, разорять пчелиные ульи за стейки из сородичей. Свиньи ели все. — Уолтер, прошу! — едва не проскулила Уиллоу, и сердце джентльмена-ученого болезненно сжалось, заныло. — Если Чарли… То есть, Ночная леди избавится от Максвелла, то мы навсегда застрянем здесь. Она только сейчас добра к вам, а потом… — Ложь! — отрезал мальчик и сцепил дрожащие от напряжения пальчики, затем несмело потянулся к скаутскому значку на сорочке, но вместо того, чтобы поправить, уронил его. — Я не лгу, — на впалых скулах у Уиллоу заиграли желваки и следующие слова она выдавила с большим нажимом, — я не лгунья! Я хочу лишь как лучше… Всем нам. — Но ты оскорбляешь Леди, защищаешь гадливого человека. Максвелла! Он обманул нас бочкой варенья и корзиной печенья. Его колдовство лежит на нас, помнишь, Овечка? Вспомни все! Вспомни, о чем мы с тобой говорили по вечерам. Неужели тебе его жаль? Уиллоу согласно кивнула, и, кажется, в тот же миг сама пожелала об этом. — Неужели вам, сэр, — обратился он к Уилсону значительно тише и осторожнее, — его жаль? — Малыш… Не успел джентльмен-ученый договорить, как Уолтер, топнув маленькой ножкой, капризно пролепетал: — Я раньше верил вам, человеки. А зря! Верил, что вы пришли с добром, а вы… Если задумали срывать наш главный праздник, тут я вам не помогу. Лучше ступайте туда, откуда пришли и найдите свой дом. Максвелла вам все равно никто не отдаст. Его выбрала Ночная леди, а слово леди — закон. Так Свинстон наказал. Взъерошенный и немного напуганный мальчик Уолтер развернулся и зашагал по следу братьев. — Уолтер, Уолтер, ты не так понял, постой, пожалуйста! Шаг стал быстрее, мальчик даже не оглянулся назад. Лишь молодая трава все шуршала и шуршала под его ногами. И в тот же момент в больших зеленых глазах Уиллоу сверкнуло разочарование. А может беспомощность. Это произошло лишь на мгновение, да и напарница при этом не проронила и ни слова. Потом, нервно сглотнув, она собралась, посмотрела на Уилсона и осторожно коснулась его предплечья. На сердце снова сделалось немножко теплее. Может, все-таки поцелуй не был ошибкой? Может… Джентльмен-ученый был уверен, что сейчас-то сможет задать животрепещущий вопрос, но Уиллоу снова опередила его, спросила сурово: — Догоним его? Если надо будет… Сделаем все возможное, но не дадим скормить Максвелла этой паразитке — Чарли. Паразитке моих снов! — Она шумно выдохнула, отвела взгляд и спросила будто в пустоту: — Ты то по-прежнему со мной, Уилсон? — Всегда, миледи Фэй. — Узнаем хоть, что за «Веселье» такое. Если надо… Украдем у них чертова Максвелла. Другого выбора у Уилсона с Уиллоу теперь все равно не было. Джентльмен-ученый перевел сбившееся из-за подступающей тревоги дыхание и побрел по свежим следам. И все-таки… Когда это безумие с Максвеллом и свиньями кончится, Уилсон обязательно поговорит с мисс Фэй о том, что произошло между ними до того, как полная луна взошла на небосвод. Он обязательно спросит про поцелуй.

***

Максвелл не видел, как луна поднималась на небосвод, крохотные окошки в темнице обильно покрывал густой мох, не давая свету пробиться. Момент, когда наступило полнолуние, Максвелл почувствовал каждой клеточкой своей цвета извести кожи. Таинство начиналось, и недавние свиньи с удовольствием сбрасывали смердящую жирную шкуру: бурую с шерстяным покровом с одной стороны, и отвратительно пурпурную, где-то даже красноватую с другой. Их кровь пахла совершенно необычно. Как расплавленная медь. — На выход, огузок! — прогорланил уже не свин по имени Красавчик, а низкорослый молодой гвардеец со светлым лицом и бакенбардами на упитанных щеках. «Ну, что ж, эти свиньи… Они… В общем-то ничем не отличаются от людей. Да. Люди как люди», — эти мысли только отчасти казались Максвеллу несвязными и немного абсурдными, — «Они любят зрелища. Ну так это всегда было! Ну, легкомысленно. Что уж? Порой и милосердие стучится в их сердца. Обыкновенные люди. В общем, напоминают прежних. Ночная леди только… Шарлотта… Чарли, то есть, одурманила их». — Топай-топай, жертвенный огузок! — все не умолкал гвардеец, этот маленький, жалкий, ни черта и ни разу не стойкий оловянный солдатик с алебардой. Если бы не связанные руки, то… Коридор, ведущий из темницы на улицу, напоминал Максвеллу прямую кишку. Длинную и смрадную. Он часто бывал в подобных коридорах в театрах и цирках: открывал нужную дверь, беззвучно проскальзывал в гримерную и искал глазами Шарлотту. Находил. Потом мягко обнимал за обнаженные плечи. «Пора одеваться! Скоро твой выход! Поспеши, душечка». Шарлотта — красивая и бесконечно обаятельная фарфоровая куколка. Он — грозный король. Кукловод. Называть еще можно как угодно, хоть Невероятным, хоть Исключительным, хоть Великолепным Максвеллом Первым. Сути это не поменяет. Сколько они провели выступлений вместе с Шарлоттой? Больше сотни или даже двух сотен? Не важно. Важно то, что она доверяла ему свою жизнь безоговорочно. Как профессиональная ассистентка. Как любящая женщина. А теперь… Как теперь искренне она ненавидела его, как не ценила все те безумные усилия, что приложил Максвелл, лишь бы она не мучалась в лапах его хозяев. Как не ценила оказанное им милосердие. А если точнее, слабину. И все же… Если бы Максвелл правда любил Чарли, то разве не нашел бы в конце концов способ спасти ее от Них, от теней? Не опустил бы руки так рано? Нашел бы способ забыть прошлые обиды и снова быть вместе? Ледяной, ослепительно белый свет полной луны ударил в глаза, и когда Максвелл сощурился, голос гвардейца едва не заставил его зарычать: — Не гримасничай так. Принести себя в жертву Ночной леди — большая честь, сухорылый огузок. Ты должен гордиться, что выбор пал именно на тебя! Что будет дальше? Быстрая смерть, или Чарли исполнит садистскую мечту и все же сполна наиграется с Максвеллом? А, может, она к нему и когтем не притронется? Точно! Игры ведь кончились, теперь демоница будет действовать по-взрослому. Появится на пару мгновений, бросит брезгливый взгляд и прикажет людям-свиньям затоптать бывшего короля заживо, избавиться, как от изжившего себя огородного чучела. В этот раз она будет умнее и не полезет на рожон. Быстро учится, чертовка! Надо признать, будь Максвелл на ее месте, счел бы идею со свиньями, праздником и жертвоприношением поразительно потешной, развеивающей скуку, что была его вечным спутником в этом измерении. Свиньи или уже люди соорудили импровизированную сцену из дерева, навес над ней подпирали угловатые каменные столбы с факелами. Шаг, еще шаг по скрипучей лесенке — и публика вновь увидела таинственного фокусника, главную звезду безумного шоу. Снова крики, хлопки, даже овации. Когда Максвелл взошел на помост, его сердце как будто провалилось и больно отозвалось где-то уже не в груди, а глубоко в чреве. Какое-то тянущие, давно забытое чувство защемило, подкралось к горлу, и он с сожалением подумал о собственной гибели. С небольшим сожалением. Умереть он, вообще-то, давно не боялся. Умирать — это, по секрету сказать, совсем не страшно. Вот только Максвелл всегда надеялся, что его гибель будет другой: великий король должен погибнуть в схватке с героем. Истинным героем, не таким, как девчонка с зажигалкой и крупицами знаний Кодекса, и уж тем более не таким, как этот неудачник Хиггсбери. Темный король должен поникнуть без сил и быть обезглавленным аристократом, лордом под пронзительные трели скрипок, под бой барабанов и триоли духового оркестра. Театрально, помпезно! А потом должен упасть алый, как сама кровь, занавес. Поверить в то, что Невероятного Максвелла сгубят его же бывшие зрители, пустятся в задорный пляс, оставят умирать в темноте, как оставляют старые игрушки в чулане, было невозможно. — Ты готов встретиться с Ночной леди? — грянул мощный, почти командный голос. Максвелл не сразу понял, кто это сказал, но, когда оглянулся, увидел мужчину — неприлично толстого, с бородавками на мясистом лице. Король Свинстон… Так его прозвали поданные, вроде бы. Убожество какое! От извозившейся в собственном навозе свиньи его отличали только сюртук и монокль без линзы. — Правитель встретил правителя… — прохрипел Максвелл, давя ехидную ухмылку, — вы больно располнели, сенатор. В девятьсот шестом, на моем последнем шоу, вы хотя бы пролезали в двери. Помните? Гвардеец взмахнул, а потом что было мочи, ударил тыльной стороной алебарды. Максвелл рухнул на четвереньки, а спина отозвалась ноющей, все нарастающей и растекающейся по телу болью. Впрочем… Боль пройдет. Она временна. Куда хуже — груз позора, истинного унижения. Максвелла ударили, что циркового осла и публика у сцены — люди в знакомых одеждах с знакомыми лицами — залилась хохотом. Все как в прошлой, более простой и понятной жизни. Максвелл и тогда не терпел насмешек, и кто знает, кем бы стал он, если бы однажды не захотел стать великим, раз и навсегда избавиться от этих самых насмешек. Кем бы он был, если не Чарли… Или все-таки Кодекс Умбра. Сенатор, он же король свиней, повел большой головой, и покрутил темным томом перед самым носом Максвелла. — Занятная книжонка, господин фокусник. Картер же, правильно? Бывший сенатор помнил! Он, сволочь такая, тоже все помнил! Это шоу с Ночной Леди — все-таки не просто потеха. Это — чистейшая месть кукол своему кукловоду. Довольно неизысканная, стоит заметить. — Сожги Кодекс, будь так любезен, — выдавил Максвелл сквозь муку, стискивая зубы и отчаянно стараясь подняться обратно на ноги. — Сжечь? О, нет. Ты, кажется, не понял: я выучу все твои заклинания, фокусник. И тогда… Кхм. Тогда наш народ одолеет полевых козлолюдов и болотных мэрмов. С этой магией вся пустошь склонится перед народом свиней! — сказав последнее, он хрюкнул и чуть покраснел, прикрыл рот, затем сопливый нос белым платком. Любая власть в Константе не стоит и ломаного фартинга. Но знал бы этот огромный нелепый Свинстон цену тайным знаниям! Знал бы, как они превратили несобранного и пугливого Уильяма Картера в Максвелла. Уильям когда-то перестал сутулиться, начал курить, возомнил о себе невесть что. Идиот! Каким же он был тогда идиотом! «Эти теневые штуки выглядят такими реальными, они почти напугали меня…» — как-то писала Чарли. Прежняя Чарли. Милая Шарлотта. «Почти» — это она недоговаривала, потому что… Просыпалась ночами от собственного крика, потому что во сне ее собственные руки превращались в теневые когтистые лапы. «Ну и пусть!» — повторяла в те далекие дни Чарли, махая тоненькой ручкой, заглушая боль абсентом с шампанским, иногда сухим вермутом. Улыбка прочно приклеилась к ее лицу, как афиша. Куколка слепо верила своему кукловоду и порхала за ним, точно мотылек за раскачивающимся каретным фонарем. Она могла бы хоть раз засомневаться. Могла бы уйти от Максвелла сотню раз. Особенно, когда он не дал ей сжечь Кодекс и отвесил пощечину. Когда сказал, что не хочет ребенка. Когда… Совершенно необъятных размеров луну затягивали тучи. Черные, как испачканные в фабричной копоти, густые и курчавые. Огни в поселении тоже постепенно гасли, и зрители понемногу исчезали во все приближающейся тьме. «Веселье! Веселье! Веселье!» — доносилось повсюду, и Максвелл на мгновение вообразил себя королем Людовиком перед разгневанной толпой. Гибнуть нужно, как и старина Людовик, с улыбкой и послевкусием былого величия. Это все-таки куда приятнее, чем раскаиваться за ошибки прошлого и, упаси магия Кодекса, просить прощения. Неважно, у кого. Так делают только слабаки и мямли. Дальше думать ни о чем не хотелось. Сенатор что-то говорил, восклицал, топал ногами, под улюлюканье подданных, но все это слабо интересовало Максвелла. Свет на сцене погас, и когда диск луны совсем скрылся за тучами, он опустил голову, не желая смыкать веки. Своей убийце он хотел заглянуть прямо в глаза на прощание. Минуло мгновение. Тьма голодным зверем зашипела над ухом, требуя страха, но на лице бывшего короля кошмаров не дрогнул ни один мускул. В следующий миг Максвелл почувствовал, как живот начали плотно сжимать теневые лапы, как острые когти захотели вонзиться под кожу и уверенным движением вспороть живот. — У тебя всегда были потрясающе нежные руки, моя дорогая, — проронил он и необъяснимо захотел курить. Чарли молчала. Причем непростительно долго. Да и была ли это Чарли? Или все-таки та прожорливая теневая сущность, что завладела ею. Если так — то Максвелл обречен. А может… Галлюцинация? Так бывает, когда сходишь с ума в этом измерении. Максвелл уже недавно видел образ некогда любимой демоницы. Такой же холодный и безмолвный. Впрочем, когда когти коснулись плеч, а хриплое сбивчивое дыхание защекотало шею, стало ясно — «Нет, не галлюцинация!» И Максвелл замер, силясь разглядеть лицо Чарли во мраке. Просто стало интересно, испытывает ли она хоть чуточку… Хоть крупицу сожаления. Сомневается или же специально тянет время? Гомон, звуки толпы окончательно стихли, растаяли и совсем рядом теперь слышалось лишь знакомое шипение, медленно переходящее в мурлыканье, как у довольной, прокравшейся в голубятню, кошки. Зазвучала до скрипучей боли знакомая мелодия, регтайм, и сердце грозного короля кошмаров снова дрогнуло, замерло, а потом опять быстро заколотилось. Показалось, что сейчас зажгутся свечи. Кругом бал, а за высокими прямоугольными окнами морозная рождественская ночь. Уильям Картер и Шарлотта кружат под расписной фреской и клянутся друг другу в вечной любви. Такие юные, такие счастливые… Такие… Глупые. — Ну, все хватит! — раздраженно прыснул Максвелл. — Прекращай уже это шапито, чертовка! Ты, так и быть, победила. Пускай и довольно подло. Давай же, бей, я готов. Только понежнее, Чарли. Будь уж так любезна, не уподобляйся маньякам-недоучкам, проклятье всей моей жизни! Я же все-таки тебя пощадил в прошлый раз… Острые клыки клацнули у самого горла, и когда Максвелл обрадовался, что все-таки увидит глаза и оскал бывшей возлюбленной, какой-то яркий, наглый огонек мелькнул совсем рядом и заставил зажмуриться. Зажигалка! Это чиркнула зажигалка! Максвелл почти был уверен, что рано или поздно это произойдет. Короткое ликование сменилось новой волной боли, а потом ядреный ночной воздух разрезал юный голос… Голос напарницы Хиггсбери. — Я требую прекратить! Отпустите этого человека! Он ведь вам ничего не сделал! — Кто вы, юная мисс? — отозвался Свинстон. — Вы леди Уилба? Вы та озорная свинюшка с окраины? — Я Уиллоу Фэй. Вы должны принести в жертву кого-то еще. Иначе… Короткий взмах рукой, и медно-красные огни вспыхнули у подножья сцены. Синеватые языки защекотали пятки, и Максвелл привычно улыбнулся, чувствуя, как теневые лапы ослабляют хватку, а затем и вовсе тают в воздухе. Демоническая фигура, должно быть, заметалась, ища убежище от слишком яркого света, и только этот болван — сенатор, он же король Свинстон, все продолжал голосить, совершенно не понимая, что вообще происходит: — Вы не смеете прерывать наш праздник! Вы покушаетесь на святое! Я понял, кто вы! Вы — чужеземка. Не из нашего поросячьего племени. Стража! Немедленно убить ее и ее дружка! Пламя разгорелось ярче, и Максвелл, с трудом подняв голову, увидел, как его некогда несмышленая ученица начала входить во вкус. Пожар стал усиливаться. Рядом с поджигательницей, фурией, ютилась нелепая фигурка горе-ученого: волосы взъерошены, а на вытянутом лице застыла гримаса ужаса. Когда огонь перекинулся на близстоящих стражников, Хиггсбери едва не вскрикнул, и взял свою ненаглядную мисс Фэй за руку… И тут же обжегся. Как это сентиментально, но глупо! И как театрально, все-таки. Люди, которые к утру опять станут свиньями и все забудут, закричали, в панике забегали, а малышка Фэй окончательно рассвирепела, разогнала толпу и, несмотря на протесты дорого Хиггсбери, раскинула руки, и еще несколько огней принялись пожирать соломенные крыши хибар. Максвелл прекрасно знал, что будет дальше. Это было предсказуемо, как утренний восход. Итак, через мгновение король-сенатор-повелитель Свинстон ляпнет еще что-нибудь глупое. Просто потому, что ему страшно и он растерян. Уиллоу выжжет его поганое сердце, наслаждаясь каждым мгновением своего безумия. Она сделает это неосознанно, а когда поймет, что натворила — будет страшно жалеть. Что уж поделать? Так бывает со всеми обладателями тайных знаний и тут она не исключение. Максвелл продолжал смотреть на огонь точно зная, кому-кому, а ему бушующее пламя вреда не причинит. Его шоу-программа удалась на славу и торжественно прогремела на всю Константу. Когда Максвелл знакомил Уиллоу с Кодексом Умбра, то прекрасно знал, что теперь у нее с ним неразрывная связь и общее проклятье. Если он и сомневался в своей ученице — то лишь самую малость. Кошмарный трон и Они научили его думать далеко наперед.

***

«Все есть только сон во сне» — строки из стихотворения, что часто читала матушка на ночь. Интересно, в каких брошюрах она вычитала, что Эдгар Алан По — хороший выбор для терзаемой кошмарами девушки? Неужели хотела лечить подобное подобным? Теперь эти строки хотелось повторять снова и снова. Потому что… Еще недавно Уиллоу удивлялась превращениям, жалела детей, отчаянно желающих остаться свиньями, а потом… Потом она, кажется, боролась с непроходящей мигренью после спиртного, неслась на праздник. Время она как будто несла в почти прохудившемся ведре, боясь расплескать хоть секунду. Потом Уиллоу застыла, встретившись взглядом с Уилсоном. Встревоженным, но все еще влюбленным. «Я хочу, чтобы ты знала…» — а что, собственно, знала, он так и не успел договорить. Бухнул большой, обтянутый звериной кожей барабан. Началось «Веселье», и свиньи стали людьми. Раньше бы Уиллоу испугалась, а теперь, что она, что Уилсон приняли это, как вполне понятную причуду этого мира. Лишь одно смущало: почему-то эти лощеные люди вызывали гораздо больше отвращения, чем полуразумные хряки. Лица вроде бы человеческие, руки, пальцы, тела, а инстинкты все прежние, совершенно звериные. «Давай договоримся с ними!» — предложил Уилсон. Уиллоу молчала, стараясь разобраться в ворохе мыслей, стараясь как можно скорее продумать следующий шаг. А потом… Потом предводитель свин… людей взмахнул темным томом, дразня жертву — Максвелла, и когда ветер перелистнул страницы, их шелест стал гораздо громче всех прочих звуков. Таинственный голос… Нет. Вероятнее всего, голос самой книги, повелительно воскликнул: «Убей короля!» Уиллоу ответила «Нет». Она даже толком не поняла, какого из королей: Свинстона или Максвелла? А потом Кодекс Умбра мягко повторил: «Ну давай же, убей. Милое-милое дитя…» Кровь подступила к вискам, к затылку. Показалось, что теперь голова просто взорвется, как раздутый резиновый шар. И вот каков был финал: Уилсон почему-то не выдержал прямого долгого взгляда и отвернулся. Его уцелевший глаз был широко распахнут. Казалось, он видел перед собой уже не Уиллоу, а дьяволенка. Нет. Сущего дьявола во плоти. В недавнем кошмаре Чарли просила не вмешиваться в шоу… Или в публичную казнь. Разница, на самом деле, невелика. И когда Кодекс повторил свое пресловутое «Убей!» в третий раз, Уиллоу окончательно решила, что не будет убивать кого-то одного… Она вообще все здесь спалит дотла. Какое-то острое чувство кричало, что именно так нужно сделать. В первую очередь, назло Чарли. Во вторую, назло Кодексу. Знакомый силуэт демоницы Уиллоу видела лишь мельком, и быстро сообразила, что медлить нельзя. Она растолкала толпу, Уилсон даже помог ей в этом. Бессильный в этой ситуации, но такой любимый Уилсон… А потом начался тот самый сон во сне. Искры, пламя и дурманящий запах гари. Уиллоу толком не помнила, как спалила, уничтожила деревню, но зато теперь она представляла до мелочей, что сделалось с ее приютом и каково было его обитателям. Это все — жестокое напоминание. И сработало оно филигранно. Уиллоу вспомнила, наконец, кто она. И что магия пламени с ней неспроста. И что в этом причудливом месте она не просто так. Когда ближе к утру выжженая солома на крышах начала тлеть, отчего-то спокойный, переводящий дыхание Уилсон, тихо спросил: «Зачем?» А Уиллоу завороженно любовалась дальними, еще не затухшими огнями и повторяла: «Все есть только сон во сне». Звучный щелчок. И пелена наконец спала. Осколки уродливой реальности постепенно начали складываться в стройный пазл. Так бывает, когда резко встаешь по будильнику. «Сон во сне». Перед глазами мелькали знакомые фигуры. Первым Уиллоу увидела Максвелла: кашляющего, но отчего-то довольного. Он выпрямил вечно сутулую спину, с характерным только ему безразличием осмотрел руины деревни. Уиллоу все ждала благодарностей. Или нет-нет, но хотя бы одной маленькой благодарности. А Максвелл только и проговорил с хрипотцой в басистом голосе: — Не стоило все же так усердствовать, юная леди. Пострадать могли не только жители, но и этот… Хиггсбери. — Он снова щелкнул костистыми пальцам, — Я тут слышал, эти неандертальцы соорудили самогонный аппарат из деталей… Питекантропы недоразвитые! Ищите, хватайте детали, амулет, и будем убираться отсюда. Мне все это до смерти надоело. Тут все провоняло трупным ядом и этими ужасными духами Чарли. Уиллоу смахнула налипшие на лоб длинные волосы. — Недавно ты пел иначе. Небось от страха язык проглотил, а, Макс? Она искренне посчитала, что у нее получилось сострить. Как бы не так. Заточитель не проронил больше ни слова, глаза спрятал, начал листать свой драгоценный теневой том — Кодекс Умбра, как дорожную карту. Следующим был Уилсон. Он подошел ближе, но так ничего больше и не сказал, замер, как статуя. Это раздражало. Ужасно раздражало. И вновь не контролируя себя, Уиллоу прыснула: — Ну чего? Максвелл же сказал искать детали… Так пошли, найдем! С Уилсоном так нельзя… Нельзя так резко и грубо… Но что еще Уиллоу могла сказать? Она даже не помнила многих подробностей произошедшего пожара. Она не отдавала себе отчет. И только. Все как сон во сне. Все произошедшее — вмешательство злых сил, но никак не вина самой Уиллоу. Да-да. Той Уиллоу, о которой заботится Максвелл, и с которой в маленьком домике в Типперэри скоро будет жить джентльмен-ученый — Уилсон Персиваль Хиггсбери. Они сбегут из Константы — и все забудется. Обязательно забудется! Даже эта ее маленькая шалость с огнем. Как детская игра со спичками. Уже спустя время Уиллоу бродила по деревне, ощущая себя бестелесным призраком. В одной руке она сжимала дорожную сумку, в другой дорогую сердцу игрушку — медвежонка Берни. Страха не было. И даже рыдать, как после очередного кошмара ей толком не хотелось. Так странно… На окраине они с Уилсоном разделились. А еще чуть ближе к утру у нее больно кольнуло в груди. По встречной дороже бежали трое братьев — мальчиков, что еще недавно были поросятами. — Уоллес, смотри! Это же та девчонка. Она это все устроила! Все сожгла и убила Пугну Свинстона! Как убивала этого самого Свинсотна Уиллоу, кстати, решительно не могла вспомнить. — Так, Вилли, — гаркнул старший брат, — захлопни рыло. Сам все вижу, не слепой! Ну что? Проучим ее, а ребят? — Поу-учим! Ох как мы проучим! — подыграл младший — Вилли. И только средний, смешной и кучерявый Уолтер долго молчал, а когда братья засучили рукава и выставили кулаки, решительно остановил их: — Не надо. — Да что ты ее защищаешь?! — возмутились братья в один голос. — Нет, правда не надо. Лучше пойдем. Нагоним остальных. Надо искать новый дом, не то скоро снова дожди. Уиллоу ощутила, как губы дрожат на подувшем ветру, и тогда с них сочувственно сорвалось: — Ну, а куда же вы пойдете? Глаза Уолтера были наполнены пережитым ужасом и словно выгорели, обесцветились на ярком свету. Взгляд был холоден и серьезен, совсем как у взрослого. Или как у ребенка, повзрослевшего слишком рано… Повзрослевшего в этот самый поганый на свете день. Таким Уиллоу видела мальчика впервые. — Мы пойдем туда, где ты нас не найдешь, Овечка, — честно и прямо сказал Уолтер, сжав пальцы в замок. — Простите… Постойте! Я еще могу вам помочь! Все исправить… — горло Уиллоу как будто сжали невидимые щупальца. Махнув рукой, Уолтер тихо проговорил, почти прошептал: — И все равно я верю, что ты отыщешь свой дом, а не будешь ломать чужие. Это были заключительные слова Уолтера. Теперь уже действительно заключительные. После них эта безумная, до омерзения светлая и холодная ночь закончилась. Солнце стало неспешно выползать из-за холмов над рекой, окрашивая пойму в бледно-розовый цвет. В этот раз братья просто беззвучно исчезли. И чем выше поднималось солнце, тем быстрее, должно быть, эти самые братья превращались обратно в полуразумных, беззаботных поросят. Уиллоу бесцельно смотрела по сторонам, и ей хотелось выть раненным зверем. От злости и раскаяния носом пошла кровь. По предплечью прижавшейся к щеке руки побежали теплые ручейки, и тлеющий внутри гнев чуть не вырвался наружу криком. Слишком много накопилось эмоций, которые все еще нужно было держать в себе. — Я нашел детали, с-солнце, — голос Уилсона зазвучал как будто изнутри, из-за стенок черепа. Он подошел очень робко. Гораздо более робко, чем когда бы то ни было. Но все-таки подошел и все-таки обнял Уиллоу. Сон во сне… Оказываться в этих теплых, совершенно потрясающих объятиях то же, что танцевать с огнем. Совершенно сказочно и так безопасно! Пальцы, колени Уилсона все еще дрожали, на лбу выступали крупные капли пота. Пусть! Главное, что он был рядом. Главное, что он все-таки не отвернулся от Уиллоу, считая ее неуравновешенным монстром. Она крепче прижала его и тихо пообещала, что исправится. Что научится жить со своим даром и больше никому не причинит вреда. Лишь иногда по ночам совесть будет грызть ее за судьбы детей-поросят… Пусть! Главное, что Уилсон ее не оставит, и она будет об этом знать. Это и есть настоящая любовь. Есть доверие. Все остальное: невзгоды, долгие походы, вечный страх смерти, она как-нибудь переживет на пути к спасению. …и сожжет еще хоть целый мир, сражаясь за счастье.