Мой драгоценный свет погас

— Еще немного и прийти… Устал! Моя так устал! — с тяжелой одышкой скулил топающий впереди всех Наф-Наф. — Не унываем! Не останавливаемся! Нужно успеть до вечера! — неугомонно торопил идущий следом джентльмен-ученый. — Мне уже не терпится разобрать эти фигуры на запчасти. — Как оптимистично… — безрадостно бросила Уиллоу. Поднялся влажный туман, растекся на многие мили вперед. Ориентироваться среди густых высоких колосьев становилось все сложнее. Порой казалось, будто озябшее поле не кончится никогда: просто затянет в ловушку, а обратно уже не выпустит. Уиллоу шла быстро, не глядя под ноги. Перед глазами все мелькали картинки: как началось утро и этот, казалось, бесконечный поход. Ее разбудили чьи-то болезненные всхлипы: должно быть какая-то зверюга отбилась от стаи. Тогда Уиллоу испугалась, ощутила, как сердце с каждым ударом будто бы поднимается выше, к горлу, и застревает там. Но потом все смолкло. Только сверчки продолжали монотонно стрекотать. Рассвело, и взгляд выцепил Уилсона: уставшего, но с довольным блеском в глазах. За ночь он смастерил пару легких, но крепких копий с каменными наконечниками. Еще арсенал пополнился топором и кривоватыми, но наверняка надежными нагрудниками, наколенниками из дерева. Джентльмен-ученый сжимал тесак в подрагивающих руках, мелко рубил осоку, а затем смешивал с холодной речной водой в колбах. «Умница, Уиллоу. Ты просто умница, — повторял тогда он куда-то в пустоту, даже не глядя на нее. — Этих снадобий должно более чем хватить. Мы обязательно переживем зиму!» Вскоре Уилсон все же обратил на нее внимание: давясь зевотой, велел собираться и будить Наф-Нафа. Джентльмен-ученый даже не прилег вздремнуть. Понимал, конечно, что надо все сделать до сумерек и в темпе возвратиться обратно. Они наспех перекусили затвердевшими остатками рыбы. После этого надели броню, которая, кстати, немного согревала. Потом вооружились копьями, вручили поросенку топор и, наконец, отправились в путь. Сколько уже прошло? Несколько часов? Больше? Судя по бледному, окрасившему местность в холодные тона солнцу, утро вот-вот должно было плавно перейти в полдень. — … если одна из этих механических тварей подойдет вплотную, уворачивайся, не теряй их в тумане, — дал наставление Уилсон. — Затем бей. В Непостоянстве ко мне как-то нагрянули вышибалы: думали вытрясти долг из ученого-простофили будет проще простого. Как бы не так! Я взял их хитростью: одного заманил в капкан, другому как следует хлопнул по ушам и оглушил. — Ты настолько сильно погряз в долгах в нашем мире? — наверное, не совсем к месту спросила Уиллоу. Но говорить даже о таком лучше, чем слушать сухой надоевший шелест колосьев. — Только не подумай, что я безответственный и назанимал денег на покер или еще какую ерунду. Это все было для пользы обществу. Во имя науки. Понимаешь? — Не понимаю, — честно ответила Уиллоу, — наука-наукой, но я слышала, что бывает с теми, кто подолгу не возвращает долги. Рано или поздно случится, как с одним юношей из нашего города: тебя поймают, затолкают в автомашину и… — Она точно не знала, что вышибалы делали с должниками, но логично предположила: — зверски убьют. Вопреки всем опасениям пшеничное поле начинало редеть, колоски становились ниже. Впереди постепенно вырисовывались очертания пустыни. Пепельной, должно быть, мертвой. Еще более огромной и холодной, усыпанной валунами, покрытой легким, подтаивающим слоем снега. В такой местности совсем не развести костер, да и перекусить вряд ли чем найдется. Только ориентироваться немного полегче будет. До поры до времени. — Знаешь, — собрался с мыслями Уилсон, — мне с детства хотелось оставить свой след в истории. И никакие вышибалы меня бы не остановили… Не успел он развить тему, как произошло нечто из ряда вон выходящее, не на шутку встревожившее Уиллоу. Наф-Наф резко остановился, стал осматриваться, принюхиваться, похрюкивая быстро-быстро повторять: — Лошадка был тут. Моя чует! Верно! Лошадка где-то рядом… Лошадка пахнуть грязь. Моя помнить лошадка. Моя почти привел человеков к цели. Моя найти братов. Найти братов! Хр! — Что такое, Наф-Наф, где лошадка? — спросила Уиллоу, быстро подойдя к нему и осторожно коснувшись плеча. — Рядом! — восторженно ответил он и тут же одернул ее руку, второпях понесся вглубь, к валунам, куда-то к самому сердцу пустыни, повторяя раз за разом: — Человеки, за мной! Лошадка рядом! Моя показать! Ваша найти братов! Ваша обещал! — Стой, идиот! Это же опасно! — выкрикнул Уилсон и бросился бежать за ним, лишь бы не потерять поросенка в мертвенно бледной пелене тумана. — Да стой же ты! И только Уиллоу не поддалась куражу, идя как прежде, держа дистанцию. Она то ловила их голоса, то пыталась вслушиваться в чуткую сухую тишину. Хотела распробовать ее. Уиллоу как будто уже была в этой пустыне. Когда-то давным-давно. В детстве ночами ее посещал один из самых дурных кошмаров: словно злой колдун запер ее на дне песочных часов и ловким движением перевернул их. Мелкие-мелкие песчинки сочились одна за другой, падали, заполняя душный узкий сосуд, где томились разные существа — ее страхи. Наступало утро и Уиллоу долго и горько рыдала, крепко прижимая к сердцу своего медвежонка Берни. «Не реви!» — недовольно твердила матушка. — «Леди реветь не положено. Кому сгодится жена-плакса? Встань и немедленно застели кровать!» А что, если сегодня ее ждало нечто гораздо более ужасное? То — дурной детский сон, а Константа — до жути реальное и осязаемое место. Проведешь по потрескавшейся земле, и мокрые песчинки прилипнут к ладони. Ущипнешь себя — не проснешься, будешь дальше терпеть кошмар. Туман становился только влажнее, непрогляднее, холодил легкие. Идти пришлось как в молоке, по отголоскам и хрусту песка определяя дорогу. Лишь непонятные высокие силуэты мелькали впереди, по мере приближения обретая причудливые очертания. — Уиллоу! Мисс Фэй! Уиллоу, ты где? — вдруг разразился почему-то слева, а не впереди голос джентльмена-ученого. — Хр! Лошадка там! Перед нами! Моя видеть! — вторил ему с задорным поросячьим визгом Наф-Наф. Тут же знакомая крепкая рука опасливо схватила ладонь, и Уиллоу едва не взвизгнула, крепко сжав копье. Не успела она что-то понять, как перед глазами в который раз встало обеспокоенное, даже разозленное на сей раз лицо Уилсона. И стало еще больше не по себе… — Не отставай. Не теряйся. Прошу, пожалуйста. Это все не к добру… Идем. Аккуратно. Несколько невыносимо долгих минут уже на цыпочках. Несколько мгновений чистейшей тишины и… Стало ясно, что за очертания мелькали впереди. Среди металлолома и пяти высоких валунов развернулся внушительный клетчатый палас. На нем в полукруг расположились четыре фигуры. Три из них, по-видимому, те самые шахматы. Большие, созданные безумным мастером. Или… Самими тенями. Почему они сразу не атаковали? Одному Максвеллу известно. Но это сильнее всего и настораживало… — Лошадка! Лошадка! — указал копытцем Наф-Наф на крайнюю фигуру. Конь, хоть и вышел отдаленно узнаваемым, напоминал скорее груду железа, сложившуюся в несчастное животное: с прямым продолговатым корпусом, на массивных металлических ногах-пружинах. Грозная стальная морда горделиво смотрела вверх. Копыта и зубы — в багровых отпечатках, поднятая нога как будто еще в движении. Уиллоу разглядывала коня, и ей чудился скрип, отдаленно похожий на ржание. А чего только стоили зубы на шестернях… Один укус ими наверняка пробивал не то что плоть — дробил кости. И только шоры пока что прикрывали впалые глаза. В любой момент творение злого гения могло ожить и причинить столько страданий, что… Впрочем, другие шахматы смотрелись ничуть не дружелюбнее: слону досталось конусообразное тело в проводах, до нелепого большая, округлая, голова-лампа. Правда, как он мог навредить, оставалось только предполагать. Ладья же — в точности средневековая осадная башня с четырьмя серебристыми катками, мощным железным рогом промеж опущенных глаз. Такая запросто дом разнести может, а уж от человека и мокрого места не оставит. Но куда впечатляюще выглядела центральная, четвертая фигура из сверкающего мрамора. Она совсем не походила на остальные: уж очень человечной сделал ее создатель. Ясно читались черты лица: глаза в хитром прищуре, крючковатый нос и губы, застывшие в усмешке. Немного небрежно выточенные руки указывали на север, где еще утром можно было разглядеть горные вершины. Туловище вычурно обрамлял костюм-тройка, одна нога стояла на песке, другая горделиво упиралась в пьедестал с гравировкой. — «Невероятный Максвелл», — с трепетом прочел Уилсон, стирая иней с основания. Уиллоу видела похожие монументы у себя в городе. Их возводили в честь полководцев и хороших людей. Но статуя темного бога?.. Издевательство! — Самомнение у него точно невероятное, — прокомментировала она с нервной усмешкой. — Должно быть, пытался себе что-нибудь компенсировать… — Знаешь, сколько его памятников я уже встречал? Мгновение и в груде металлолома у камней что-то треснуло, пошевелилось. А потом также резко затихло. Уиллоу посмотрела сначала туда, затем снова на статую Максвелла. Она поклонилась. Или показалось?.. — Моя привести! Хр! — непростительно громко и не к месту вклинился Наф-Наф. — Человеки отдавай братов! Где браты? — Заткнись! — огрызнулся Уилсон. — Там. Что-то. Шевелится. — Где браты?! Друг — говорить. Не друг — колотить. Среди поросших плесенью шестеренок, непонятных конструкций, светодиодов ютился вполне узнаваемый радиоприемник. Весь в ржавчине и засохшей крови. Сперва он казался невзрачным. А потом истерически задрожал, зашипел, подпрыгнул. Из прорезей, похожих на схлопнувшуюся клыкастую пасть, посыпались звуки. Один за другим. Шипение, обрывки фраз наоборот, протяжный писк. Рыльце Наф-Нафа неприязненно скривилось. Поросенок сделал несколько неуклюжих шагов вперед, пристально глядя на приемник, и пролепетал: — Моя помнить… Если до этого пустыня пахла мерзлой травой, подтаявшим снегом и совсем немного креозотом, то теперь непонятно откуда донеслись цветочные ароматы. Уиллоу сделала короткий вдох, тщательно распробовала запах, а затем на выдохе по предплечьям и животу прошелся знакомый могильный холод, кусая кожу. Это розы источали неповторимый аромат. Вот только откуда розам тут взяться?.. А потом она вспомнила, как в первый день уловила этот запах и темная сущность поприветствовала ее. Вот только она напоминала скорее женщину, но никак не запечатленного в мраморе человека. Радиоприемник опять зашумел, и из прорезей вырвалось: — Уха… Уби… Уй… Пр… Пр-р… П-р-р-р… Ш-ш-ш… — Звезды-атомы! — вскричал Уилсон. — Что ты такое?! Он решительно заслонил собой Уиллоу, выставил копье, мертвой хваткой вцепившись в основание. На руках отчетливо заиграли синеватые жилы. — П-р-р-оч-чь отсюда! — удалось разобрать сквозь белый шум. — Убирайтесь. Пока есть время. В горы. Я могу помочь. Голос из радиоприемника слышался сильно искаженным, будто пропущенным через запылившийся фильтр. От того грубая человеческая речь напоминала звучание фисгармонии в маленьком городском костеле. Вроде и сухо, однотонно, а вроде каждой ноткой закрадываясь в душу, находя отклик. Уиллоу не заметила, как от напряжения обвила, нет, даже ухватилась руками за туловище джентльмена-ученого. И, пристально глядя на приемник, не моргала, ждала дальнейших указаний. — Делайте, как я сказал, и никто не пострадает! — голос стал четче, объемнее, но все еще звенел металлом. — Я могу помочь вам выбраться из этого места, только найдите меня в горах… Ш-ш-ш… Руки Уилсона все сильнее тряслись, глаза, должно быть, впились в острие каменного наконечника. Он принял боевую стойку, судорожно сглотнув и хрипло, почти неслышно бросил: – Нам не нужно никуда выбираться! Мы просто хотим пережить зиму! Добыть детали! Дышать становилось все тяжелее. И Уиллоу не знала, это из-за слишком ядреного воздуха или острых, сильных эмоций, нахлынувших после услышанного. — Не нужно никуда выбираться?! — возмутилась она, крепко сжав пальцы. — Уилсон… — Это же ловушка! Разве не ясно? Радиоприемник снова подпрыгнул, завибрировал. Лившийся из прорезей-клыков голос звучал настолько недовольно, насколько это вообще бывает возможно. Он приказывал, рвал и метал, точно хотел высвободиться из заточения в этой крохотной коробочке с тумблерами. — Закройте свои жалкие рты! Ш-ш-ш… Вы очень злите Чарли. Я сотворил фигуры так, что солнце заполняет их батареи и… Ш-ш-ш… — вновь пошли помехи. — Чарли распотрошит вас… Ш-ш-ш… Если сейчас же не уйдете… Ш-ш-ш… В горы! — Плохой, плохой, — застучал зубами Наф-Наф, — моя знать! Моя знать! Этот лысый обезьян похитить моя и братов! Поросенок долго выжидал, а теперь расхрабрился, вплотную подошел к приемнику и что было мочи стукнул по нему, обреченно повторяя: — Вылазь! Вылазь! Вернуть братов! Братов! — Наф-Наф, нет! Уилсон и Уиллоу подбежали и крепко схватили поросенка за лапы. Но тот не унимался, отталкивал их, с несвойственной яростью бил по приемнику под угасающий протяжный звук. Напоследок голос лишь обрывками донес: — Колите… В сердце… И вновь повисла чуткая тишина, давящая на нервы. Уиллоу попыталась собраться с мыслями, понять, кому же верить: Уилсону с его навязчивой идеей раздобыть детали или голосу из только что почившего приемника. Да, похоже, он принадлежал виновнику всех бед — этому высокомерному божку в солидном костюме и узких брюках. И не исключено, что он стремился привести в западню. Однако… Что за Чарли? Неужели в этом мире есть кто-то могущественнее самого создателя? Мысли перемешивались, как в скороварке, одна другой неприятнее. В горле почему-то першило, как от ядреной папиросы. Уиллоу попробовала такую однажды в приюте — ощущение, которое ни с чем не спутать. Захотелось наконец с глазу на глаз поговорить с Уилсоном, расспросить как следует о Максвелле, о Венди, что когда-то вырвалась из Константы. Узнать о его долгах. Почему он вообще не пошел за Венди? Почему просто выживание для него важнее спасения? Все как-то не до этого было, а теперь… Туман начинал рассеиваться, и Уиллоу прищурилась, как только из пелены ударили яркие солнечные лучи. Свет мягко лег на отливающие корпуса фигур, просочился через их прикрытые веки. Точно кто-то это сделал специально. Не бывает же погода такой переменчивой… Или? «У-ф-ф-ф!» — грозно вырвалось из чрева металлического коня, и шоры приоткрыли два зияющих красных глаза. Точно таким же звуком ему вторили другие две фигуры — ладья и слон. Повалил густой пар. Противно заскрипели шестерни, их громоздкие конечности, бу́хая, зашевелись: сперва еле-еле, по-черепашьи, а затем вполне уверенно повели уродливые изваяния навстречу путникам. — Ну вот, началось! Знал же! Помнишь, что я говорил? — джентльмен-ученый пытался быть привычно собранным, но с каждым словом паника все сильнее звенела в его голосе. — Нападай, бей и уворачивайся. Похоже, их надо колоть в грудь, в самое сердце… Обмани их, не лезь на рожон! — У-у-уф! — недовольно протянула ладья и первой из шахмат ринулась атаковать: разбежалась, издавая звуки, какие может только трамвай, скользящий по битому стеклу. Уилсон и Уиллоу по команде бросились в разные стороны. Ладья с пронзительным воем врезалась в камень, расколов его на две части, стала медленно, неуклюже разворачиваться, с лязгом и скрипом. «Нужно запутать ее, не попасть под таран, и тогда громадина растратит силы», — поняла Уиллоу, переводя дыхание. Следующим напал слон. Голова-лампа напиталась солнечным светом, конусообразное тело завращалось, заискрились провода, и фигура сделала маневр наискосок. — Уилсон, берегись! Выяснилось, что этот уродец чертовски проворен: он в миг очутился за спиной джентльмена-ученого и без единого звука выплюнул огненную струйку, подпалив топорщащиеся волосы. Уиллоу видела, как спутник в панике упал на лопатки, выронил копье. Ее сердце встревоженно заколотилось, а разум дал понять: мгновение — и все, ничем она ему уже не поможет, как бы отчаянно не тянула руку. Если бы не… — Моя убивать! Докромсав приемник, Наф-Наф очень вовремя решил переключиться на адский механизм. Он выждал момент и накинулся на слона сзади, крепкими лапами обвил голову-лампу, выхватил с пояса топор и принялся колотить изо всех сил. Слон испустил боевой клич, конусообразное туловище опять завращалось, оставляя маленькие кровоточащие ранки на нижних конечностях поросенка. А тот лишь яростнее, упорнее бил, в агонии повторяя это бесконечное: «Моя убивать!» Нужно было ему помочь… Нужно же! Но тут же в бой вступила еще одна фигура — та самая злосчастная «лошадка». Железный конь запружинил, перемещаясь по клеткам, ловко маневрируя на импровизированном поле. Уиллоу не сразу поняла, что своей жертвой он выбрал именно ее. Сперва конь боднул и без того ослабленного Наф-Нафа, потом попробовал атаковать едва вставшего на ноги Уилсона, но получил своевременный удар наконечником прямо меж острых зубов. Еще прыжок и они с Уиллоу столкнулись почти вплотную. Она последовала примеру напарника, выставила копье перед собой, с подлинной яростью, вызовом взглянув в большие алые глаза… Нет, не коню. Скорее своему собственному страху. Ну и где же у монстра может быть сердце? Конь несколько раз угрожающе ударил копытом, подняв удушливые клубы пыли. — У-у-ф! Ар-р! — нечленораздельно, сквозь стук зубов проревел он и пошел в наступление. Спружинил, оторвался от земли. Должно быть, считал, что разом раздавит нахальную букашку. То ли инстинкт подсказал, то ли вовремя вспомнились слова джентльмена-ученого, но Уиллоу увернулась и изо всех сил уколола коня под колено. Ноги-пружины ослабли, и он повалился с таким оглушительным грохотом, что зазвенело в ушах и стало очень неприятно перепонкам. Говорят, так бывает с солдатами на войне после выстрела огромной мортиры. Пока конь корчился, выпуская обильные потоки пара и пытаясь подняться, Уиллоу накинулась сверху, яростно ударила по сочленениям деталей в месте, похожем на грудь. Сверкающий наконечник поддел несколько шурупов и c грохотом отбросил стальную пластину, оголяя внутренности. Действительно… Действительно! У этой уродливой махины было сердце! Механическое, скрытое вращающимися шестернями, но все-таки сердце с венами и капиллярами. Заключительный удар не заставил себя долго ждать. Уиллоу напрягла уставшие с непривычки руки и решительно пронзила самый важный, еще трепещущий орган. Испытала какое-то абсолютно садистское удовольствие, детский восторг. — А-а-аф! А-аф! — болезненно стенал конь, вращая головой. Бой для него окончен, вот только радоваться рано: слон и ладья все еще оставались в строю. И если первый сцепился с поросенком в смертельной схватке, разбрасывая искры, то ладья слишком уж быстро пришла в себя. Уиллоу задыхалась. С остервенением осознавала, что не сможет долго скакать в деревянном подобие доспехов. Но с ладьей шутки плохи: от нее только уклоняться и уклоняться. Уиллоу сжала копье сильнее прежнего. Если хоть раз рука дрогнет — прощайте Уилсон, Наф-Наф. А что может быть хуже, чем хоронить новоприобретенных друзей? Друзей, которых у Уиллоу никогда не было в ее мире. Умереть самой — просто, а вот потерять их — трагедия. Ладья залязгала всеми своими драгоценными деталями, приготовилась к еще одному разбегу. — Да чтоб тебя!.. — выругалась Уиллоу, быстро пытаясь сообразить, как парировать атаку адской громадины. Беспокойство дрожью пробежало по телу, отзываясь болью в ушибленных местах. Фигура двинулась. Стала набирать скорость. — Я отвлеку ее, — с приближающимся грохотом Уиллоу услышала, как звучит поющая труба. Лишь секунда понадобилась, чтобы понять, что это не инструмент, а голос Уилсона. Джентльмен-ученый зашел со стороны, в юрком подкате ударил по каткам, отчего копье переломилось пополам. Ладья завиляла из стороны в сторону, сшибая камни и, наконец, столкнулась с очередным внушительным валуном, подняв так много пыли и шума, что захотелось закрыть глаза и сжаться. — У-уф! Гм-м-м!.. — точно ругалась уже прилично потрепанная фигура. Пользуясь короткой передышкой, Уиллоу водила глазами по шахматному полю, ища Наф-Нафа. Что-то упорно пульсировало в затылке, причиняя ноющую боль. — Твоя не выживай! Хр-р! Твоя не выживай! — вдруг резанул по ушам пронзительный визг. Поросенок лихо вонзил топор в механическое, испускающее едкие чернила горло слона. Голова-лампа стала накреняться. Только из крохотных отверстий все вырывалось: — Г-х-х! Г-х! Напоследок она ярко сверкнула несколько раз, точно тонущее судно дало сигнал бедствия. А вскоре сорвалась с креплений, разбилась на мелкие сверкающие стеклышки. Остатки топлива тонкими струйками потекли по паласу и мгновенно вспыхнули от рассыпавшихся искр. Пламя рвануло вверх и обняло корпус жаркими лапами. Наф-Наф испуганно пятился назад, теряя все больше крови, жалобно скуля. Он звал на помощь… Нет. Он умолял о помощи! Дать бы ему одну из волшебных колбочек со снадобьем… Вот только Уилсон почему-то не торопился. Ладья развернулась. Ее громоздкий силуэт зловеще сверкнул меж рыжих языков все разрастающегося пламени. Джентльмен-ученый сурово впился взглядом в безжизненные электрические глаза, готовясь к наверняка спланированному маневру. Помочь ему — важнее. Но была еще одна причина, по которой Уиллоу так и не решилась бежать к поросенку: огонь. Яростный и неконтролируемый. Точь-в-точь как на балу. Точь-в-точь как в приюте… Раздался пронзительный клич, и ладья пошла на решающий таран. Уилсон должен был увернуться. Должен же! Но, как оказалось, фигура начала учиться на своих же ошибках: сделала резкий и непредсказуемый крен, поддела джентльмена-ученого краем массивного корпуса. Все произошло так стремительно… Тот отлетел и с хрустом упал на песок. Не издал ни единого крика. Может, даже потерял сознание или… Умер?! — Уилсон! — громко вскрикнула Уиллоу, ощущая, как безумно заколотило в коленях и запястьях, как в груди все съежилось от волнения. В одно короткое мгновение остатки страха перетекли в ярость. Словно внутри Уиллоу тоже вспыхнул маленький огонек, вспыхнул в такт горячим, опасным — и таким знакомым — рыжим языкам. Она теряла контроль над собой, охотно поддаваясь на провокации воспаленного рассудка. Следующие действия произошли как будто в дурмане: порой обманчивом, а порою таком реальном, будоражащим нервы. Вот Уиллоу обегает камень за камнем, размахивая копьем. Вот рот застывает в немом вопле, а в горле так и першит, царапает от боли. Вот Уиллоу в яростном порыве набрасывается на ладью сзади, отчаянно колотит по креплениям, шурупам, лишь бы найти поганое сердце. И с досадой понимает: она бьет слишком слабо. Хиленькие руки постепенно перестают слушаться… Слабачка! — У-ф-ф! У-у-ф! — вопит троящийся в глазах монстр, крутясь вокруг себя, вращая механическими зрачками. Ладья безуспешно пытается прикончить еще недавно домашнюю тихоню, а теперь никак иначе — воительницу… Нет! Повелительницу огня! Когда страх совсем испарился, Уиллоу выхватила зажигалку, уверенно чиркнула ею и поняла одно… Огонь совсем не страшен. Он… Восхитителен! Великолепен! Она держит его в руках, гладит, и ей совсем не горячо. Пламя окружило их: ее и фигуру со всех сторон. Да и черт с ним! Она захихикала, впопыхах думая, как же все-таки победить непробиваемую громадину. Мысли Уиллоу похожи на темные сгустки мазута: одна мрачнее другой. Можно бесконечно колотить по металлу, а можно и поступить как с конем — перебить суставы, обездвижить. Проще простого! Еще лучше — сжечь. Столько решений, и все по-своему уникальны. Точно в настоящей шахматной партии в эндшпиле, когда от нескольких ходов зависит результат турнира. И вот, решившись, Уиллоу вновь напала, уклоняясь и не давая ладье насадить себя на острый ударный рог. Тут все просто. Как с «лошадкой». Понимаешь это — открывается второе дыхание. Каток! Когда ладья в очередной раз неуклюже попыталась повернуть, Уиллоу осмелела, подошла совсем близко и, чувствуя, как напрягаются локти, вонзила копье в ведущий каток. Стала давить, налегать всем телом, только бы… Результат не заставил себя долго ждать: каток натужно заскрипел, а потом соскользнул с оси. Захотелось хлопать в ладоши, громко вопить от восторга. Выпустить затаившийся внутри пожар и искупаться в нем. Непременно! Ведь неповоротливая фигура стала крениться, ломать колесо за колесом в тщетных попытках хоть раз ударить. — У-уф! И тут проснулся самый настоящий азарт, какой, должно быть, испытывают шахматисты, когда у противника остался один загнанный в край доски король и пара жалких пешек. Дальнейшие удары пошли по тыльной — самой незащищенной части корпуса. Один, другой, третий, четвертый… И вдруг отвалился какой-то важный винтик, сдерживающий массивную позолоченную дверцу. Обнажилась большая светящаяся панель, провода, похожие на кишки — внутренности фигуры. Уиллоу с придыханием поднесла к ним зажигалку, залюбовалась, как сперва крохотный огонек поглотил тонкую материю, разросся, урча от наслаждения. Он перекидывался все дальше и дальше, отчего на душе становилось радостнее. Уставшее тело начинало расплываться в тягучей истоме, горели щеки… — У-у-у-ф-ф!!! — басисто, в истерическом порыве извергла полыхающая ладья. …а Уиллоу рассмеялась, так чисто и искренне, как дитя. А после случился провал. Глубокий, как бездна. Лишь перед глазами мерцали, суматошно перемещались черные мушки. — Уилсон, я сделала это! Только посмотри! Вот Уиллоу одна посреди тлеющего шахматного поля. В разряженном воздухе смешиваются запахи. Обожженные легкие вдыхают целый букет из плавящегося железа и креозота. И как только до смерти не надышалась дымом?.. Под ногами ютятся обломки копий, расколовшийся топор… Долой оружие! Все кончено. Должно быть… Уиллоу с облегчением скидывает броню, осматривается. Кругом сплошной металлолом и желто-коричневые, догорающие корпуса еще недавно грозных шахматных фигур. Она ущипнула себя. Знала, что не проснется, но так хотя бы легче вернуть ясность мыслей. Туман окончательно рассеялся, вот только на небо набежали густые тучи, спрятали солнце, делая день похожим на вечер. Она села рядом с джентльменом-ученым: вся его одежда в подпалинах и прорехах. Глаза прикрыты, а грудь с каждым разом вздымалась все тяжелее. Но он остался жив! Это ведь главное! — Потерпи, потерпи, — лепетала Уиллоу, чувствуя, как откровенно мямлит от переутомления. Сами собой руки нашли его походную сумку, нащупали чудом уцелевшие колбы со снадобьем из осоки. Она откупорила одну, провела пальцами по подбородку Уилсона, приговаривая: — Давай, милый… Просто открой рот… Сейчас… Горькая жидкость капала на губы, проливалась, сочась на широкую грудь. Кажется, влить удалось только половину снадобья. Впрочем, пока должно хватить. Дальше дело за Наф-Нафом. В сумке как раз оставались бинты и мазь. Уиллоу быстро собрала их в кучу и, покачиваясь, пошла туда, где должен был лежать поросенок… — Ш-ш! — раздался хлесткий звук, рассекший воздух, как плеть. С ним еще более недовольное урчание и до кошмара омерзительный, потусторонний тембр. — По-с-смотрите! Королева! Это она! Она меня обижала! Раньше Уиллоу до смерти бы испугалась. Сейчас просто закончились силы, переживания сгорели вместе с шахматными фигурами. Она почти безэмоционально повернула лицо, встретилась с уже знакомой, прожорливой тенью с желтыми глазенками. Та облизнулась, а Уиллоу лишь обреченно выпалила: — Ну чего уставилась? Прикончи меня! Ты ведь за этим пришла? Она предвкушала свою кончину. Откуда-то даже знала, что, если тень и убьет, то не больно. По крайне мере это лучше, чем потерять друзей и замерзнуть насмерть, зачахнуть от голода. На обрывках паласа образовалась густая черная воронка. Пенясь, забурлила и потоками поднялась вверх, постепенно принимая облик еще одной, куда более крупной тени. — Помнишь, как мы говорили о сострадании? — раздался чувственный альт, гуляя меж камней, разносясь вкрадчивым эхом. Уиллоу решила, что окончательно сходит с ума, потому как выяснилось, что вторая тень — не тень вовсе. Одно моргание — и перед ней молодая женщина в длинном черном платье до пола, с пышной розой в густых завитых волосах. Ее узкие зрачки переходили в ресницы, темнея от любопытства. У нее были торжественные янтарные глаза. Что-то надменное и сладкое проглядывалось в лице с накрашенными губами и темными веками… Конечно! Она же украла лицо матушки! — Так вот, — строго сказала женщина, — ты так и не усвоила урок, юная леди. — В бледных пальцах появилась крохотная, но до слез знакомая вещь — игрушка. Плюшевый медвежонок Берни. — Ой! Не это ищешь? «Берни, — с щемящей тоской в сердце вспоминала Уиллоу. — Вот бы обнять его напоследок». Эта не ясно кем провозглашенная королева точно дразнила, самым гадким образом издевалась. Уолтер что-то говорил о таком… Незадолго до того, как опять стать Наф-Нафом. О главной — самой сильной фигуре в партии. — Отдай его! Я согласна на все, только отдай! — На все? Что ж. Принимается. Знаешь ведь, вся эта ярость, боль, огонь, смерть… — рассуждала женщина, расхаживая меж обломков. — Ты так рискуешь повторить участь Макси… Стать подлинным злом, если вдруг выживешь. «Макси», должно быть, никто иной, как создатель Константы Максвелл» — похоже что-то прояснялось. Не думать бы еще о Берни… Не думать о Берни… — Пока ты слишком ведома, дитя… — темная королева становилась все ближе, пока в какой-то момент не провела ладонью по волосам Уиллоу и та боязливо вздрогнула, отпрянула от чудовищного холода, — …слушаешься всяких простофиль, не ценишь себя. А ведь такая красавица! Я вот никогда не была так красива, — сказала она с досадой, а потом горделиво подметила: — Зато всегда чертовски мила! Малыш Берни все еще ютился в плену у этой демоницы. Неважно, что за чепуху она там несла. Безумно хотелось вернуть Берни. Вот просто кровь из носа. Он был последним воспоминанием о детстве, приюте, о тех моментах, когда еще можно было просыпаться по утрам и быстро забывать обо всех, даже самых страшных кошмарах. Янтарные, бликующие в отсветах костра глаза королевы наполнялись тьмой. Ехидная тень все витала вокруг нее, будто подпитывая таинственными силами, и откровенно жеманничала: — Ча-р-рли! Давай уже проучим девочку! Заглянем, что у нее внутри? Хватит прелюдий! Па-ф-фоса! Выпустим ей кишочки, как она сделала с бедной ладьей. — Нет, душечка, — мягко ответила Чарли, поглаживая тень. Силуэт становился все более зловещим. — Девчонка нам еще пригодится. — Тогда давай того, мальчика! Мальчика! Вот этого пушистика! Тень мгновенно перемахнула и начала крутиться, как какая-то ручная собачонка, обнюхивать Уилсона. — Уймись! — Ш-ш! Нет! Чар-р-рли! Мальчика! Я обижусь! — Публика просит… Видишь, как порою бывает, юная леди? Уиллоу непонимающе смотрела на женщину в темном облачении. Хотела задать так много вопросов, а от растерянности больше не выходило выдавить и звука. И тут сердце резко наполнилось восторгом… Руки королевы выпустили медвежонка, снисходительно швырнув к ногам Уиллоу. И она принялась обнимать игрушку как никогда раньше. Пальцами ощупывая каждую ворсинку, чтобы наверняка убедиться, что Берни реален. Знала бы еще она, какой ценой получила медвежонка… Ведь после этого женщина легкой походкой прошла через огонь, еще плотнее укуталась в темное облачение, и вспарила над тлеющем шахматным полем. Затем она подобрала один из множества осколков, усеявших испепеленный палас, и… Тень ликовала, облизывалась, перебирая всклоченные волосы джентльмена-ученого. Наконец, партия завершилась. Королева Чарли вонзила осколок в глаз Уилсона. Возможно, самого понимающего человека на свете. Самого близкого во всем этом безумии. Возможно… Женщина и тень грубо нависли над ним, бледные руки несколько раз провернули окровавленный осколок, а потом резко выдернули вместе с глазом. Внутри вдруг все мучительно съежилось. Будто это Уиллоу истязали, исполосовали с ног до головы этим проклятым осколком… — Это был честный обмен, юная леди, — витал повсюду призрачный шепот. Снова хлесткий, оглушающий хлопок и… С криком безысходности все закончилось.

***

Уилсон Персиваль Хиггсбери не верил в загробную жизнь. Смерть представлялась очень правильно, по-научному объяснимо. Вот ты появился, когда нужно. Пожил, сколько нужно. А потом тебя не стало. Все. Черное полотно, как в конце киноленты. И это, в общем-то, не холодно и не горячо. Это закономерно. И главное — не потратить впустую отведенное тебе время. Но в тот день что-то заклинило и с таким же успехом сломалось во всей этой парадигме. Последнее, что Уилсон чувствовал, это как острое стекло впилось в глазницу. А сил сопротивляться попросту не осталось после удара ладьи… Он не паниковал, не думал даже просить теней о пощаде, звать Максвелла, которому только и молился минувшие циклы. Нет. Просто время пришло. Смирись и расслабься. И он бы даже смирился, если бы не… Выкарабкался из могильной темноты во дворик маленького поместья в готическом стиле. Где-то в графстве Типперэри. Откуда такая уверенность? «Ах да! Дурная твоя голова! — сообразил Уилсон. — Я же тут вырос!» Неужели все заново? Или Максвелл решил дать шанс переиграть все? Это поместье… Когда-то, в конце другого столетия, здесь пахло клевером и детством. Здесь по утрам свет отражался от зеркал в залах, играл солнечными зайчиками на узких витражных окнах. Здесь очень размеренной, но такой скучной жизнью жили маменька с папенькой: утром поридж с джемом, чай черный, не крепкий, без сахара. Днем — вдумчивое чтение, а за ним игры на свежем воздухе. Но не более часа. Вечером — шахматы под механическое пианино, долгие беседы в закатном огне. Но только до одиннадцати вечера. Не позднее. После одиннадцати прислуга зашторивала окна: полагался девятичасовой сон. А на утро все сначала. Лишь раз в месяц отец бравурно велел запрягать лошадей, и вся семья отправлялась на ярмарку. На одной из таких ярмарок Уилсону и купили игрушку — крохотного оловянного воробушка с каким-то совершенно волшебным, непонятным механизмом внутри. Провернешь ключик на спинке — воробушек замашет крыльями, зачирикает, как настоящий, а когда кончится завод, смолкнет. И так пока снова не сделаешь несколько оборотов, оживишь непоседливую игрушку. «Чудес-а-а!» — таращил любознательные глазки крошка Уилсон. Потом, конечно же, не спал всю ночь, ворочался, пытаясь сообразить, как же работает эта штуковина. Уж очень она отличалась от привычных солдатиков и плюшевых животных. А ранним утром из детской комнаты вырвался расстроенный плачь. Прибежали папенька, маменька, нянечка… — Уилсон, — строго обратился к нему отец, — попытайся объяснить, зачем ты испортил наш подарок? — Да, сэр… Пап… — скуля лепетал он. — Мне было интересно, что произойдет, если отломать воробушку крылышки. Посмотреть, что там такое клокочет внутри. А теперь… Я завожу, а он просто ползает. — Нехорошо, — сурово сказал отец, — теперь он не полетит. Иди и выброси. — Чт-то? Не-ет, — речь крошки Уилсона становилась все более несвязной, из глаз так и текли обильные слезы. — Если он не полетит, ему нечего будет кушать… И он… Умрет! Я верну ему крылышки, папа! Честно, верну! Ни маменька, ни папенька не предполагали, насколько всерьез он воспринял эти слова. Подумаешь — просто игрушка. Этих игрушек у Уилсона были целые города, зоопарки, полки и даже флотилии. Ну чего расстраиваться из-за какого-то воробушка? Поревел — хватит. Главное, чтобы урок вынес и больше так не делал. Верно же? Но через неделю маленький Уилсон сутуло вошел в отцовский кабинет. Снова заплаканный, с еще сильнее изуродованной игрушкой в руках. — Я не смог, пап… — лицо крошки Уилсона сделалось хмурым, взрослым, только слезы все еще выдавали ребенка. — Я прочел все газеты, все книжки, где было хоть что-то о воробушках, и не смог… Туша курительную трубку, отец поднялся с кресла. Размеренно расхаживая по кабинету, дал наставление, которое Уилсон потом пронес через всю жизнь. — Несколько умных статей недостаточно для мастера. Тут нужно получше разобраться. Ведь дело вовсе не в воробушке, а в том, что внутри. Вот, например, паровые котлы чинят инженеры, — рассуждал он, — переломы у людей лечат доктора. А чтобы что-то уметь, нужно много учиться, не размениваясь по мелочам. Ты починишь воробушка обязательно. Главное — вникнуть в суть. И помни: однажды ты станешь мужчиной. А мужчинам полагается отвечать за свои слова и поступки. — Я понял, папа. Потом они сидели и молчали, глядя, как за окном ложатся густые сумерки. Привычно играли в шахматы. Не то что бы крошке Уилсону нравилась эта игра, просто маменька без устали твердила, что она добавляет ума, смекалки. И он так и не выиграл ни одной партии… То ли отец сполна овладел мастерством, то ли ему было не дано. — Шах и мат, господин Хиггсбери! — скрипнул в ушах чей-то грубый, совсем не похожий на отцовский голос. И все исчезло. Мгновенно, словно по щелчку пальцев. Перед глазами повисло черное полотно. Все в пыли и заплатках, как в брошенном электротеатре. И больше ничего. И пошевелиться нельзя, и думать о чем-либо неприятно. Просто тягучая, утомительная тьма. «Эпитафия выйдет что надо, — все же проскользнула едкая мыслишка. — Неудачник-ученый: жил бестолково и умер бестолково». Он ведь так и не оправдал отцовских надежд: не сделал ни одного открытия, не изобрел ничего стоящего, не овладел мастерством… Да что уж там мастерством? Он даже банально потомства не оставил! Можно было сколь угодно костерить себя. Все же теперь на это была целая вечность. Но вскоре таинственный занавес приоткрылся, Уилсон почувствовал, как чудовищно нарывает в глазнице справа, как горячо вискам и груди, а в приоткрытый рот медленно вливается какая-то омерзительная, пахнущая речной тиной жидкость. Левый глаз сквозь мутную пелену неожиданно стал различать контуры обеспокоенного девичьего лица. Затем выловил мелькающее рядом поросячье рыльце, перевязанные копыта. В ушах словно зазвенел назойливый отбойный молоток, заколачивающий гвозди в голову: — Моя. Очень. Болит. Хр-р! Вонючка нехорошо тоже… Хр! Вонючка умирать! Но наша-то — жить! — Боже, Наф-Наф, не говори так! Он обязательно выживет, вот увидишь. Достань еще бинтов и снадобий. Давай, малыш! Я знаю, как тебе больно, но Уилсону хуже! Голос Уиллоу звучал совсем непривычно: словно вилкой скребли по металлу. Впившийся осколок явно что-то повредил… Прежде ведь было не так! Прежде ее интонации напоминали о какой-нибудь мелодичной флейте, иногда нежной, иногда немного тревожной, несобранной. И сама мисс Фэй моментами выглядела очень чувствительной, редко ласковой. Когда не дралась с монстрами или не мучилась от кошмаров. И за что только Максвелл наказал юную девушку? Ей ведь еще жить и жить, создавать семью, радовать матушку. Искать счастье, а не гнить в этой чертовой Константе. Если и умирать, то лучше ему, чем ей. Когда ушла Венди, Уилсон поклялся не привязываться к выжившим. А теперь… Расфокусированным взглядом ловил встревоженные ярко-зеленые глаза Уиллоу, очерчивал ее темные, как смоль, локоны, аккуратный, чуть вздернутый нос. Моргал, а затем скользил по исполосованным кистям, ладоням с окровавленными тряпками. Он находил ее очаровательной в своей детской наивности, желании вытащить его с того света. Помнил, как, впервые увидев, принял за высокомерную пигалицу, хамку. Но, узнав получше, не мог представить себя без поддержки Уиллоу. Жалел, как часто был скуп на слова и эмоции. Ее не станет, и сердце попросту не выдержит. Оно и так страдало после стольких смертей, но в этот раз сулило порваться в клочья. Что это? Та самая привязанность? Уверенность, что рядом та, кто будет охранять твой сон ночью? А ты в ответ сторожить ее дрему от уродливых созданий, бродящих в лесах, шуршащих в траве. От кошмаров. Уиллоу ведь очень плохо спала, ворочалась, стонала, ища любимую детскую игрушку. …и расплывалась в умиротворенной улыбке стоило дотронуться до ее руки. Что если бы все свершилось иначе? Если бы не было никакого Максвелла, никакой Константы. Если бы Уилсон встретил ее в Непостоянстве на одной из выставок достижений науки? Хотя нет… Наука вряд ли интересовала Уиллоу. Тогда в какой-то кофейне… Тоже нет. Уилсон терпеть не мог кофе и скопления праздно шатающихся людей. Если подумать — грустно, ничто ведь не связывало их. Разве только… Они могли куда-то очень спешить и случайно столкнуться в парке. Уилсон бы помог Уиллоу подняться, подал уроненную шляпку. Их взгляды бы встретились и… Нет, чепуха! Нелепо и вульгарно. К тому же такое событие уже было в жизни Уилсона. И ничем хорошим это не кончилось. Дурные воспоминания накатывали все сильнее. Тело становилось ватным, невесомым. И Уилсон вновь провалился в глубокий сон. В девятьсот восьмом году родители отправили его учиться в Лондон: дали пару житейских напутствий, немного денег в дорогу. Отец протянул на удачу крохотного механического воробушка — так и не починенную детскую игрушку. А потом… Уилсон махал с палубы парохода, не подозревая, что больше никогда не увидит родителей. Их заберет чахотка через год. Поместьем завладеет алчный лендлорд. Пройдет еще семь лет, и Уилсон обоснуется, полюбит столицу и строгий университет. Даже несмотря на частые упреки преподавателей, даже несмотря на войну и ночные налеты кайзеровских цепеллинов. В пятнадцатом году близился выпуск, а за ним… Уилсону грезилось членство в королевском обществе, исследования и щедрые субсидии. Пускай пока приходилось учиться днем, а вечерами развозить почту, пускай на ужин потроха и горький портер. Думалось-то о великом! О механизме, способном без топлива генерировать мощный поток энергии. О перемещении предметов в пространстве и времени. О прогрессивной, способной на многие блага научной машине. И он бы так и провел долгие часы за учебниками, если бы не одна случайность… Знойным воскресным вечером Уилсон нес срочное письмо: спрыгнул с подножки омнибуса у Гайд-парка, пробежал через улицы и резко завернул в Кенсингтонские сады. Мать всегда говорила, что он слишком несобранный и неуклюжий, когда торопится. И вот результат! У памятника Питеру Пену сшиб с ног юную даму в богато расшитом платье. Буквально повалил на землю и стал виновато извиняться, помогая встать. — Вы не ушиблись, мисс? Он наконец взглянул на нее. Приметил, как испортилась искусно собранная прическа. От неловкости стало горячо щекам. И только на веснушчатом лице незнакомки тогда играло любопытство. — Разрешите представиться. Уилсон Персиваль, — вновь попытался он сгладить недоразумение, — из знатного рода Хиггсбери. Выпускник престижного университета, будущий участник королевского общества — джентльмен-ученый. Она звонко рассмеялась, задорно спросила: — Тогда почему ты одет, как почтальон? — Временные трудности, — ответил Уилсон и тоже заулыбался. Что-то странное произошло с ним в тот день. По крайне мере раньше он никогда не отлынивал от служебных обязанностей ради долгого разговора с девушкой, которую видел впервые в жизни. И ладно бы это был какой-то важный разговор, но нет! Она представилась как Мэри Уотсон. Зачем-то рассказала о себе шутя и тоже немножко стесняясь. Они заболтали про парки, бесцельные прогулки в них и много о чем еще… Уже не вспомнить. Все это было так непонятно. Как солнечный удар. И почему эта Мэри оказалась такой сговорчивой? Уж лучше бы осыпала ругательствами и выставила счет за испорченное платье. Так Уилсон хотя бы не лишился работы. Естественно, адресат не получил срочное письмо. Они с Мэри разошлись после заката, пообещав встретиться здесь же через неделю. И уже ночью Уилсона мучала бессонница: он обнимал подушку, а перед собой видел живые, искрящиеся глаза новой знакомой. Ее беззаботную улыбку. Некстати участился пульс, так сильно захотелось вновь увидеть ее. Побыть еще немного рядом. Потянуть даже самый бесполезный разговор. Просто пахло от нее нереально, и выглядела она, как белая лилия. Такая беззаботная, жизнерадостная… И все в жизни вдруг стало каким-то другим: учеба просто учебой, цель просто целью, чем-то самим собой разумеющимся. Конечно же, Уилсон станет большим ученым! Иначе ведь и быть не может. Так статьи с учебниками и отошли на второй план. Глупо ли? Да, еще как! Только Уилсон тогда не понимал этого и уже в следующее воскресенье спешил в Кенсингтонские сады. Сейчас было забавно и немножко грустно вспоминать, но тем вечером они играли в шахматы. Расположились под наклонившимися старыми ивами, перемещали фигуры по полю и… Уилсон смотрел на нее, любовался, застенчиво отводя взгляд. Так и не выиграл ни одной партии. — Шах и мат! — в очередной раз победно воскликнула Мэри и захлопала в ладоши. — Ты мог бы одолеть меня в три хода, но не предусмотрел самую мелочь. Ну что, играем снова? — Пожалуй, да. Он принялся расставлять фигуры, ловя заинтересованный, игривый взгляд. И в такие моменты на сердце становилось чуточку теплее. Только кончики пальцев немного леденели. — Должно быть, родители уже нашли тебе место, — рассуждала Мэри, — ты же собираешься заняться чем-то доходным после университета? — Родители умерли, — ответил он безболезненно, держа в одной руке белого короля, а в другой черную королеву, — а после университета… Знаешь, в последнее время мечтаю о женитьбе. Забавно, да? Он проговорил это мечтательно, поставив фигуры совсем не там, где им место. И тем опять насмешил Мэри. Засмущался и понял, что ляпнул глупость. — Ну, тогда мне остается только пожелать тебе удачи. И почему ее ответ так смутил? На что он рассчитывал? Уж не на то ли, что Мэри будет петь тирады и сыпать комплементами, громкими словами о том, что готова составить его счастье? Да и какая женитьба? Знакомы-то всего неделю. Пускай и новый век диктовал новые правила, вечно торопил, пугал войной, смертью с неба, величием прогресса. Так или иначе эти встречи все равно продолжались. Месяц, другой, а потом… Щек коснулись обжигающие лучи солнца. Уцелевший глаз с трудом смог приоткрыться, еле различая рыльце Наф-Нафа. — Вонючка ожить! Хр! Вонючка ожить! Уилсон с огромным трудом отнял руку от сердца, провел ладонью по ледяной земле и понял, что снега стало ощутимо больше. Сколько он уже в таком немощном состоянии? Дни, может, недели? Идет ли на поправку или продолжает медленно умирать? Он попытался выпрямиться, и в пояснице больно потянуло, словно парализовало. Захотелось стиснуть зубы, а не вышло. Прошли мгновения или часы, кто его разберет? В Константе ведь время вообще идет по-другому. Но самое главное — он опять увидел мисс Фэй. Юную, искалеченную этой поганой жизнью Уиллоу. На ее лице не осталось скорби или сожаления — только сухая серьезность. Кажется, уход за ним уже стал рутиной. Или нет? Понять бы, что происходит… На ладонях Уиллоу меховые рукавицы, на плечах — массивная теплая шкура бифало — быка из пустошей. И как они с Наф-Нафом только одолели его? Впрочем, не важно… Важно то, что Уиллоу сняла ее с себя и укутала его. Так осторожно, так заботливо. Как любимое дитя. Вдруг стало очень тепло и спокойно. – Я смогла, Уилсон! Я смогла! Ты поправишься, правда… — хрипло прошептала она, должно быть, берегла силы. — Хр! Зелий мало. Кушать мало. Скоро Вонючка все выпивать. Мы голодать! Хр! — Не говори, не говори так! В ее глазах скорбь. И Уилсон хотел помочь. Правда хотел. А как, не понимал. Нужно было скорее приходить в себя, нужно было вновь возглавить их маленький отряд и продолжить путь. Неважно куда. Строить научную машину, искать выход из Константы… Да хоть к самому Максвеллу! Только бы спастись из ледяного плена. И тут в голову пришло единственно правильное решение: спать. Нужно поспать еще и как можно подольше. Пока ослабленный организм не восстановится. Нечего попросту растрачивать энергию! Спать. Спать! Неважно как, нужно себя заставить. Уилсон крепко зажмурился, чувствуя, как опять кружится голова и стреляет в затылке. Попробовал даже посчитать овец, а потом… С кромсающей болью представил себя посреди маленького садика в Типперэри. Снова времена его детства, снова клеверовый аромат. Родители живы. И он жив и здоров, полон сил и прежнего оптимизма. Он юноша, что мог бы разобраться и починить воробушка. Не опустить руки и бросить дело на полпути. Он мог бы стать большим ученым, а рядом была бы его Мария Кюри… Хотя нет, Уиллоу все-таки на нее слабо походила… В общем, он, наконец, обрел бы счастье, он… Сон наступил как-то незаметно. Когда казалось, потоков мыслей хватит на целый роман. Уилсон Персиваль Хиггсбери окончил университет. Пускай без отличия, но в целом достойно. В шестнадцатом году начал брать деньги в долг. И, вспоминая это, до сих пор испытывал стыд. Сперва долг, чтобы откупиться от призыва на войну, затем, чтобы арендовать лабораторию. Нужно было воплотить в жизнь студенческую мечту. Он не спал ночами, порой недоедал, работая на износ. День за днем Уилсон доделывал научную машину и… Каждое воскресенье бился о холодное безразличие Мэри Уотсон. Наивно полагал, что успех покорит сердце девушки. И в том же году он в последний раз видел ее в Кенсингтонских садах. Грандиозные перемены в тот день были как никогда близки. Грезились аплодисменты и солидная премия для погашения долгов. Промозглой осенью назло войне гремела выставка достижений науки. Умы со всей империи стянулись сюда, чтобы продемонстрировать публике невероятные механизмы, открытия. Уилсон хорошо помнил роковой момент… Момент, когда все пошло наперекосяк. Он потянул за рычаг, его устройство грузно зарокотало, заискрило молниями на глазах у застывшей публики. Уилсон толком не проверил его — слишком сильно спешил к важному событию и слишком много мечтал о триумфе. — Господа! — торжественно провозгласил он. — Сейчас свершится немыслимое! Дайте мне предмет, и я перемещу его в пространстве и времени! Пускай он исчезнет и тотчас же окажется в руках у случайного зрителя. Кто-то протянул портсигар, и Уилсон принял его, аккуратно поместил в маленький стальной отсек машины. Валил густой пар, вращались шестерни… А Уилсон все зачем-то искал Мэри в толпе. Вот только взгляд падал то на мальчишек с огромными изумленными глазами, то на хмурых мужчин в цилиндрах. Через минуту-две хлынуло еще больше искр. Ведущая деталь принялась раскачиваться, а потом со свистом сорвалась с оси, едва не поранив людей из толпы. Машина стала крениться набок, и не успел Уилсон хоть что-то предпринять, как рухнула на землю. Развалилась на полыхающие, почерневшие от вытекшей смазки детали. По тревоге примчались пожарные, констебли. А зрители хищно закричали: — Сумасброд! Шарлатан! Позорище! Прочь! Прочь! Уилсон смутно помнил, что было дальше. Но вроде его даже не поколотили. И хорошо хоть эта горе-машина никого не убила… Потом еще, кажется, его допрашивал офицер полиции, проверял документы. А потом… Все как в тумане. Разве что к вечеру Уилсон каким-то чудом все же пересекся с Мэри Уотсон. В холодных сумерках у памятника Питеру Пену. На свету из-за деревьев показалась ее тонкая тень. Не сразу, но Уилсон разглядел лицо и легкий невычурный наряд. — О, мне так жаль, Хигс… — говорила Мэри таким наигранно-жалостливым тоном, что аж коробило. — Ну ничего, ты еще обязательно покажешь всем этим снобам. Не раскисай. В руках у нее откуда-то взялась фляжечка виски. На губах сверкнула дурацкая улыбочка. — И нечего грустить по такому пустяку. На, выпей немного. — Разве ты пьешь? — еле выдавил из себя Уилсон. Правда, сам так и не понял, зачем. — Леди не положено… — засмущалась она, а потом отчего-то повеселела, — но у меня сегодня большой праздник! Родители, наконец, подыскали мне достойную партию. Лендлорда! Представляешь? У нас будет собственное поместье! Если бы не эта проклятая выставка, позорная неудача, Уилсон бы уже давно вспылил. А сейчас… Просто ничего не чувствовал. Совсем. Со стороны, должно быть, смотрелся, как живой мертвец. И только голос Мэри все не смолкал, звенел как какой-нибудь назойливый колокольчик: — Я, конечно, все давно знаю. Я тебе нравлюсь, да? Просто понимаешь, мы живем в таком причудливом, непостоянном мире. Представляешь, этот лендлорд даже не старик! Молодой, настоящий душка, зайка! А зайки должны быть с зайками. Свинки же, — рука в белой перчатке указала на Уилсона, — свинкам положено быть со свинками. Все в нашем обществе так правильно, так продуманно. Не находишь? — Не нахожу. На прощание они все-таки сделали по глотку не самого гадкого виски и… Больше никогда не виделись. Жизнь Уилсона превратилась в бега: от долгов, от обещаний, наконец, от себя самого. Закончилась война, и к весне двадцать первого года он вернулся в родной Типперэри: стал жить в заброшенной лачуге на отшибе. Ни людей, ни даже солнечного света. Только заколоченные окна, металлические голоса из подаренного кем-то радиоприемника. Иногда Уилсон пытался понять, что же пошло не так, вытачивал детали, мастерил механизм за механизмом, пока… Вновь чуть не устроил пожар. Едва не сгорел заживо. «Наука — это не твое, Хиггсбери!» Надежда на хоть какое-то будущее ускользала все дальше. И в один из хмурых дней Уилсон поймал себя на жуткой мысли: ему незачем жить. Он долго сидел в потертом кресле, пил джин из чайной чашечки, изучая потолок. –…«Миссисипи Рэгтайм Бэнд» в нашей студии! Сейчас, дорогие слушатели, для вас звучит лирическая баллада «После того, как ты уйдешь» ! — грузно шипело из радиоприемника. Где-то на другом конце Атлантики тяжело зазвучали трубы, заиграло фортепиано в такт. Из пыльного приемника Уилсона полились голоса: басистый мужской и вторящий ему нежный женский. Поразительно похожий на голос Мэри. «Вот ты ушла, и я рыдаю Совсем один и точно знаю: Не только мне, а нам беда — Ты потеряешь друга навсегда, Зачем же ты нам горе сеешь, Настанет день, ты пожалеешь, Что ты была ко мне жестока, Совсем одна, совсем одинока…» Уилсон нервно водил пальцем по подлокотнику, слушал припев, ловил бархатные саксофонные нотки, что постепенно терялись с помехами. «Вот же черт! — ругался он про себя. — Опять радио сбоит. Никак эти штуки не научатся работать на длинных волнах». А больше Уилсон ничего не подумал и не почувствовал. И никак его эти сентиментальные строки не растрогали. Совсем. Он отхлебнул еще немного терпкого, отвратительно горького джина, наблюдая привычное явление: по стенам лачуги забегали тараканы, яркий лунный свет просочился через вездесущие расщелины. — Кыш отсюда! — бормотал он немного пьяненький, плеснув на пол жидкости из чашки. Мелодия сильнее пропадала за рябью и сумбурными шумами, словно тонула, захлебывалась в бушующем океане. Голоса вокалистов звучали все жалобнее, невнятнее, а потом и вовсе выдохлись, слились в одинаковый протяжный писк. — Скажи-ка, приятель! — едва удалось разобрать какую-то совершенно потустороннюю реплику. Грубую и требовательную. «Это точно было из песни?..» — Я могу помочь с твоей проблемой? Наслышан, ты сконструировал машину. Экспериментировал с перемещением в пространстве, ха-ха-ха! Я мог бы поделиться кое-какими знаниями… Если ты готов к ним, разумеется. — Это что, шутка? Юмористическое шоу, да, — лепетал Уилсон вслух, впившись взглядом в радио. — Мое имя Максвелл. И мне бы очень не хотелось, чтобы какой-то псевдоученый называл меня шуткой, — совершенно серьезно ответил голос. Из стальной решетки динамика с усилием просочилась густая тень с очертаниями костяшек. Похлопала Уилсона по плечу и обернулась раскрытой ладонью. — Ну давай же, давай пожмем друг-другу руки! Я помогу довести единственно важное дело до конца. Твое изобретение. Тебе ведь нужна слава? Деньги? Я поделюсь с тобой знаниями кодекса Умбра… Происходящее не имело смысла и выбивалось из всякой логики. Боялся ли тогда Уилсон? Отнюдь. Скорее думал, что отравился дешевым алкоголем, а все это — галлюцинации. И тем не менее. Каждое слово Максвелла отзывалось в душе. Отвергни он странное предложение и ничего не поменялось бы. Пришлось бы дальше влачить унылое полуголодное существование. Дальше глядеть по вечерам в потолок и думать о кончине. Из нахлынувшего любопытства он осторожно сжал протянутую руку. Изумился, насколько осязаемыми могут быть тени. Раздался смех и грохот, как во время грозы. По потолку поползли вязкие мазутные струйки, сверкая ярко-рыжими огоньками, складываясь в сложные математические формулы, рисуя схемы на стенах. — Сделай это! Доведи хоть одно дело до конца! Что-то подобно ржавой игле кольнуло в сердце… Похолодело. И после этого Уилсона покинули усталость и чувство голода. Сама человечность. Даже страха он ни разу не испытал: вышибалы с дубинами казались куда большей угрозой, чем этот эксцентричный радиолюбитель. И Уилсон сидел днями напролет в своей лачуге, лишь под покровом ночи выбираясь на улицу, чтобы стащить где-нибудь немного металлолома для машины. Он повиновался зловещим инструкциям, как мантре. Не знал, кто такой этот Максвелл и как он выглядит… А уже через месяц представлял его могучим божеством. — Когда изобретение заработает, ты обретешь счастье и суть жизни! Ты будешь благодарить меня. Аминь, Невероятный Максвелл! Аминь! — ликовал голос, ударяясь о створки приемника. Уилсон так и не попрощался с этим совершенно безумным миром. Миром, в котором правили деньги и связи. Миром, в котором люди развязывали кровопролитие войны и грызли друг другу глотки за наследства. Миром, где любовь осталась в сказках, а холодный расчет победил. Миром, в котором по мнению Мэри Уотсон все было так правильно и логично… Уилсона переполняла радость, когда он закончил свое улучшенное творение, свою прекрасную машину. Уверенность, что теперь-то все получится. Определенно! Оставалось только вновь потянуть за рычаг. Но что-то долго останавливало его. Какое-то тонюсенькое гадливое чувство под сердцем. — Действуй! — сурово приказал Максвелл, и дрогнувшая рука послушно запустила изобретение. Потом были черный дым, жалобный вой научной машины и ярко-красная, слепящая вспышка. Последнее, что видел Уилсон, это как ломаются доски на стенах, как необъяснимая темная энергия сбивается в сгустки, образуя портал. Вспышка становилась все ярче, из портала одно за другим выползали мерзкие создания, клацая клыкастыми пастями, хватая Уилсона за руки и ноги, волоча за собой. Он пробовал закричать — тени зашивали ему рот невидимыми нитками, насмехались, больно давя на шею. — В клетку его! В клетку! — повторяли демонические голоса, и… Так Уилсон и очутился в Константе. И на его пути встретились весельчак-повар, силач-добряк и крохотная, запуганная и такая невинная Венди Картер. Уилсон мог бы многое вспомнить о них, в особенности о ней, но… Что-то скрипнуло в голове. Пытливый ум словно прошептал: не время! И пришлось проснуться. Виски, волосы, веки густо окропил холодный иней. С усилием удалось открыть уцелевший глаз, различая сверкающие на солнце сугробы. Гигантские снежные пустоши кругом. Вскоре Уилсон начал приходить в себя, наконец почувствовал ноги, хотя до этого панически боялся, что его все-таки парализовало от удара ладьи. Он пошевелил ими и не почувствовал почвы. Словно парил над землей, словно… Его кто-то тащил на плечах. Да, точно! — Вонючка шевелится… Хр! Вонючка мне мешай нести! Еще недавно Уилсон и подумать не мог, что обрадуется этому басистому голосу. Этой скомканной поросячьей речи. Он провел ладонью по плечу Наф-Нафа: массивному, покрытому вздыбленными от холода волосками. Теперь и руки его слушались! Пальцы могли спокойно сложиться в замок да хоть бесконечность разжиматься и сжиматься. Уилсон снова понял, что живет. Что выкарабкался даже из такой беды. В который раз. Или… Ему помогли. — Шевелится? Он зашевелился?! — пытливо спросил голос, подобный певучей флейте. Это была мисс Фэй. И никому на свете она не была рада так, как ему. В руках у нее странный плюшевый медведь, на поясе — сумка с лекарствами. Но главное Уилсон снова видел ее глаза, заблестевшие не то от инея, не то сильных, переполняющих нутро эмоций. Еще миг и Уилсон обязательно упрется в землю. Еще миг и его руки крепко сожмут талию Уиллоу. Он заключит ее в самые крепкие объятия, повторяя, как благодарен за осоку и целебные снадобья. Он ощутит тепло назло метели. Он, наконец, будет в безопасности и обретет свой смысл. Простой и понятый: любой ценой сберечь жизни Уиллоу и забавного поросенка, ищущего братьев. Пускай ради этого придется пожертвовать собой. Пускай опять придется плясать под дудку Максвелла, внезапно напомнившего о себе на шахматном поле. Пускай… Пускай! А пока что. Уилсон решительно напряг голосовые связки и с простуженным хрипом выдавил: — Отпусти меня, Наф-Наф… Дальше я пойду сам.