ОАЗИС. АКТ II. СИМФОНИЯ ПЕЧАЛЬНЫХ ПЕСЕН

ДВЕРЬ

— Эмиль! В окне появляется опухший Эмиль: — С бодуна, — бормочет, хватаясь за голову. Он протягивает мне руку и затаскивает в квартиру. — Здравствуйте, профессор, — замечаю старика в коридоре. — Привет, Джим, — Войер в чёрном костюме завязывает галстук перед зеркалом. — Куда-то собрались? — На похороны зятя. Поддержу дочь. — О, сочувствую. — Профессор зашол за чорной рубашкой, — объясняет Эмиль. — Да уж. Свой похоронный костюм я давно подготовил, а чёрной рубашки у меня нет. Твоя, конечно, большевата, но на пару часов сойдёт. — Как прошла ночка? — У меня с утра башка трищит, паспал несколько часов. — Винишко, говоришь, хорошее было? — занимаю диван. — Ой, ни начинай! Я больше никагда не буду пить! — Эмиль опустошает маленькую бутылку воды. — Третья за утро. — Вы как, профессор? — Кошмары не снились, если ты про это, Джим, — Войер садится за стол. — Везёт. — А что? Тебе… чё-то приснилось? — волнуется Эмиль. — Да, так. Ерунда всякая. Сеера приснился. — А-а. Я-то думал. — Не притронулся к «Кофару»? Эмиль снимает рубашку с футболкой. Продырявленный торс и перебинтованная правая рука. От смущения отворачиваюсь. Бинты и пластыри закрывают внешнюю сторону, внутренняя — здорова. Я отмечаю вздувшиеся толстые вены от локтя до кисти и множество рубцов в области сердца. — Я её полистал ещё раз, но, — Эмиль мотает головой, — этим лучше заниматься на трезвую голову. Очень многа текста, необходимо читать вдумчиво. Я понял, что с дверьми полнейшая жопа, — надевает чёрную футболку с ярким принтом и расстёгивает джинсы. — Не просто открыть нужную дверь. На футболке изображён Мэрилин Мэнсон. В самый раз для похорон. «Открой дверь, Джимми». Эмиль остаётся в трусах. Татуировка на правой ноге от стопы до коленки. — Во, зацени. Кости, лезвия, гвозди, шурупы, механизмы. Много мелких деталей. Кожа полностью чёрная, не видно шрамов. — Клёво. Стоит как половина твоей квартиры! — Ага, но мне досталась бесплатно. — Сколько дней били? — Эм… два, кажится. — Джим, не затруднит, подвести до кладбища? Если занят, мы воспользуемся метро. — Нет-нет, профессор. Я на машине, подвезу. Вы поедете вдвоём? — Я боюсь перенервничать, поэтому беру Эмиля. Боюсь… — переводит дыхание, — похороны — это тяжело, а я… я теряю контроль. — Не люблю похороны, но… чё не сделаешь ради профессора? Эмиль натягивает чёрные джинсы, заправляет футболку и застёгивает солдатский ремень. Из шкафа достаёт поношенный пиджак. — Как Бен? — спрашивает Войер. — Наведаюсь к нему после того, как отвезу вас. — Давно пора, — упрекает. — Эмиль, как же твоя мать? — Она пасидит пару часов без меня. Для неё это не праблема. Эмиль выходит из комнаты. Через стену слышу, что он предупреждает об отъезде. — Я видел его, профессор, во сне. — Ты говорил про Сееру. — Я не про Демона, а про Бога. Войер морщит лоб: — Он что-нибудь говорил? — Нет. — Не бери в голову и не зацикливайся. Просто сон, сны не сбываются. Скоро я умру. Бог Снов идёт за мной. — Я стараюсь не думать об этом. В комнату возвращается обутый Эмиль. Чёрные джинсы подвёрнуты, из малиновых ботинок торчат белые носки, из кармана — кепка без козырька. — Я гатов. Погнали? — Не замёрзнешь без куртки? — Джеймс, я — гарячий парень. Выйдя из квартиры, «вэ» замечают мою обновку. — Да ладна! — восклицает Эмиль. — Я никагда не ездил на нём! — Наследие Сееры? — спрашивает Войер. — Оно самое. Войер на пассажирском, Эмиль ютится сзади, стуча коленками по спинкам сидений. Подъезжая к кладбищу, я вижу, как из катафалка выносят чёрный гроб. — Успели. Боялся, опоздаем, — Войер отстёгивает ремень безопасности. — Знаете, профессор, я… наверна, не пойду, буду лишним между Вами и дочерью. Ни в коем случае не брасаю, но думаю, так будет лучше. — Да, наверное, ты прав, — соглашается Войер. — Я даберусь до дома на метро, не нужно меня завозить. Войер прощается и выходит из машины. Эмиль хватается за ручку на дверце. — Эмиль. — Нет, Джеймс, я даеду сам, забей. — Ты предупредил мать, что уезжаешь на несколько часов. — Ну да. — Поехали со мной к Бену? — Тебе нужна паддержка? — Помощь.

***

Как много народа. Кроме дочери, никого не знаю. Журналисты. Как же без них? Смерть судебного психиатра не прошла мимо прессы. Священник читает молитву. Матовый гроб опущен в могилу. Дочь плачет над трупом мужа. Бедная. Лишилась матери в десять лет, а в тридцать овдовела. Я знал, что зять уйдёт из жизни раньше, он на двадцать лет старше неё, но не догадывался, что это произойдёт так. Рядом с вдовой её подруги. Не помню их имён, но они учились в одной школе. Двое вытирают из-под солнцезащитных очков наигранные слёзы. Сюр. Похороны — не место для показухи. Молодая девушка с рыжими волосами в чёрном пальто стоит поодаль. Я её помню. Лучшая подруга моей дочери. Я обнимаю сзади. Она вцепляется и не отпускает, еле держится на ногах. Точно так же вела себя на похоронах матери. — Терять любимых несправедливо. — Я молилась, чтобы со мной этого не произошло. — Убийца получил по заслугам? Священник заканчивает молитву. Настаёт время закапывать могилу. — Он будет вечно страдать. Моя девочка. — Пап, я верну твою фамилию? — Тимми тебя не покинет, Мелисса.

***

Палата Бена. Он в пижаме, ноги накрыты одеялом. — Состояние стабильное, — говорит медсестра. Без изменений. Зрачки расширены, Бен смотрит перед собой и не видит. Капельница не подключена. «Смысл? Он абсолютно здоров», — сказал лечащий врач. — Он не шелохнулся? — Нет. — Оставите нас? Медсестра освобождает палату. — Кашмар! — возмущается Эмиль. — Быть в таком состаянии всю жизнь! Боже мой, бедная душа! Мы встаём по обе стороны от Бена. — Посмотришь его? — Думаешь, чё-то изменилось? — Мало ли. Эмиль прикасается к плечу и закрывает глаза. Проходит полминуты. — Пусто, — качает головой. — Пустой сасуд. — Ты видишь, где сейчас его душа? — Я вижу тьму. Бен в чёрной комнате небытия. Эту же тьму видит и он. — Сколько проработает сердце? — Может, неделю или год. Точно не скажу. Он пажилой, его жизни ничё не угрожает. Пока я не вижу, чтобы в ближайшее время сердце астанавилось. — Это нужно сделать, — с трудом признаю. — Чё?! Спятил?! Ты чё… хочешь его убить? — Эмиль отходит от койки. — Я не буду это делать! Нет! Я не вазьму на себя грех! Схватив за куртку, прибиваю Эмиля к стене: — Послушай меня! У нас нет выбора. — Нет! Нет! Нет! — быстро мотает головой. — Я ни убиваю людей. Отвешиваю сильную пощёчину, чтобы привести в чувства. У Эмиля слетает шапка и трясётся серьга. — Мы сделаем это, чтобы Бен перестал страдать. Останови ему сердце. — Я не… я не буду. Умаляю, не проси меня, Джеймс. Это… невыносимо, — глаза слезятся. — Я паклялся, что больше никогда никаво не убью. Я лишил жизни слишком много людей. — Приказываю тебе, останови Бену сердце. Нельзя жить в таком состоянии. Это не жизнь! Ты понимаешь, что через неделю его выкинут из больницы? Доктора не считают Бена больным, но мы с тобой знаем, что с ним, что он не станет, как прежде. Единственное, чем мы можем помочь, — это прекратить страдания. Если бы ты был в его положении, о чём бы мечтал? — Чтобы всё закончилось. Чтобы меня спасли. Чтобы я вышел из комнаты. — Мы делаем это во благо. — Остановка сердца не освабадит душу, Джеймс. — Она освободит тело от мучений. — Джеймс… Джеймс… В палату заходит медсестра: — Что вы… что вы здесь устроили?! — двое мужчин у стены, худой держит крупного за грудки. Сомнительно, да. — Вы что… того? — И того, и етого. — Мой брат перенервничал, — отпускаю Эмиля. — Извините нас. Он поднимает шапку с пола: — Да, бальной, — указывает на Бена, — мой дваюродный дедушка по линии его, — кивает на меня, — траюродной сестры. Горе! Ужасное горе случилось в нашей семье! — ненастоящие слёзы льются из левого глаза. Уважаемая Академия, дайте Оскар за лучшую мужскую роль мистеру Эмилю Бакланду! — Ваш дедушка держится молодцом, через пару дней его выпишут. — Вот как? — удивляюсь я. — Он идёт на поправку? — Таких пациентов долго не держат, мистер. Они выкинут Бена. — Знаете, пока вы здесь, я должна вас кое о чём предупредить. Мы со Сьюзи часто меняемся, но я провожу с мистером Краучем больше времени, — она подходит к койке. — Когда я его переодевала, заметила странность, — расстёгивает пуговицы до середины груди. — Похоже на татуировку. Я пробовала, не стирается. Мы склоняемся к Бену и всматриваемся в символ. Эмиль переводит на меня взгляд — в зрачках ужас. — Неужели, сатанист? Вроде, приличный мужчина. — Он не сатанист. Он — узник Освенцима. — А-а! То-то я видела на руке татуировку. Эмиль отворачивается. Ему нужно что-то сказать, но он не может в присутствии медсестры, поэтому нервно грызёт ногти. — Уважаемая, моему брату очень тяжело. Он бы хотел побыть с дедушкой. — Да-да, конечно. Медсестра уходит, Эмиль кричит: — Я видел этот символ в «Кофаре»! — Что он обозначает? — Дверь, Джеймс. «Открой дверь, Джимми». — Куда она ведёт? Что ей открывается? — Путь на волю. — Освободить душу? — Я… я точна не знаю, я не понил, не успел дочитать. Быстро обдумываю и принимаю решение: — Эмиль, останови Бену сердце, — он мотает головой, отказывается. — Будем надеяться, что ему станет легче, — надавливаю на жалость. — Прашу, не гавори профессору. — Как скажешь, брат. Эмиль кладёт ладонь на грудь и поворачивает вбок. Татуировка загорается и исчезает. Бен Крауч закрывает глаза и расслабляется, седая голова падает на подушку. — Всё, Джеймс. Накрываю руку Бена: — Я открыл тебе дверь. Найди выход. — Мне кажется, или нам пора валить атсюда? Через пять минут мы сидим в ближайшем дворе у незнакомого дома. Эмиль разваливается на скамейке рядом со мной. — Со времён Ирака ни бегал. На «Площади Пазора» было полехче. — Ты в Ираке получил медаль? — Ага. За заслуги перед Атечеством. — И как оно — воевать? — Паршиво, — Эмиль строит гримасу. — Сначала считаешь, как клёво, какая честь удастоена тебя, а потом, с паявлением первых трупов, сожалеешь, что впутался в авантюру. — Что под бинтами? — Моя память. Моя горькая правда. Раны зажили, но я не снимаю бинты. Как-то снял бинты и вышыл в магазин. Тогда была тёплая пагода, я аделся в футболку, шея и руки аголены. Все в магазине… сматрели на меня. Одна девачка в атделе шоколадок сказала матери: «Смотри, урод!» Мать закрыла ей глаза. Я бросил карзинку с шоколадными батончиками и выбежал. С тех пор не снимаю бинты, когда выхажу на улицу. — Мир жесток. — Не мир, люди. Мир меняется, люди остаются прежними. — Почему ты не забил? Почему тебе важно мнение людей? — А кому не важно? Мы зависим от окружающих. Правый глаз Эмиля не двигается. Зрачок в левом расширенный, в правом — узкий. Эмиль полностью поворачивает голову и не смотрит краем глаза. Глядя вперёд, он не видит меня слева и деревья справа. — Ты сказал, что продал первую медаль. Не хочешь вспоминать? — Вещи не несут васпаминания. Хотя… у меня кусок железа в голове, скорее поэтому я помню миномётный обстрел. — Его нельзя вытащить? — Я стану овощем, если его вытащат. — Да уж. Не клёво. — Множество осколков пронзило моё тело. Большинство вытащили, но в руке и голове остались, — Эмиль поднимает перебинтованную кисть. — Отсюда тоже можно вытащить, но тогда распадётся кисть. Сломанные кости неправильно срослись, металл удерживает каркас. Я немного двигаю пальцами, но не сжимаю кулак. Рука вроде есть, а вроде толку никакого. — Зачем носишь брекеты? — При обстреле у меня вылетели зубы с правой стороны. Мне поставили железные зубы вот здесь, — Эмиль оттягивает уголок рта, показывая дальние зубы. — Начались аслажнения, аставшиеся стали атходить друг от друга, поэтому паставили брекеты. Они выровняли челюсти, но если их снять, всё вернётся на круги свая. Лучше хадить с железками, чем астаться савсем без зубов. — А что за выбитые цифры под глазом? — Это номер нашего атряда. После первых трёх успешных апираций мы с рибятами ришили запечатлеть себя друг на друге. «I930164». — Нас было трое. У каждава двузначный номер. I — это група крови. Три чиловека с первой групой крови. Мы шутили, пириливание будет несложным. Пол и Джерман погибли. Периливание было бессмысленным. Они не пережили обстрел. Я выжил. — У тебя открылся дар после трагедии. — У меня очень сильно пострадала правая часть тела и головы. Лопнула барабанная перепонка. Я слышал звон в ушах, а патом услышал биение чужих сердец. — Своё сердце ты слышишь? — Оно бьётся, и это самое главное. Эмиль поворачивает голову. Правый глаз совсем немного отличается по цвету от левого. Правый чёрный, левый синий. — Не гавори Войеру, прошу. Он убьёт меня, если узнает, что я астанавил сердце Бена. — Как скажешь, брат, — хлопаю по плечу, чем вызываю улыбку. Каждому человеку отведено определённое время. Настаёт момент, когда человека следует отпустить, прекратить страдания. Небытие — это самый страшный финал. Я открыл дверь.

***

Ко мне подселили заключённого, дурного парня. Заговаривает зубы. Видимо, его не предупредили, что я глухой. Заключённый не даёт спать, постоянно мельтешит перед глазами. Лёжа на полу, медленно схожу с ума. Не кормят, не приносят лекарства, запрещают спать. Не хотят, чтобы я восстановился. Хотят, чтобы умер от боли. Огонь рвётся наружу. Сил не хватит на воспламенение. Пот течёт, как со свиньи, подо мной лужа. Заключённый считает, что я обоссался — прочитал по его губам. Регенерация ноги давно прекратилась. Боль возвращается с большей силой. Из меня делают обычного человека. Долго не протяну. Мне нужны чёртовы таблетки! Чёртовы наркотики! От безысходности оторву себе ногу. С адреналином подожгу себя и всё вокруг. Хозяин меня предал. Марра убила. Незнакомец не снится. У меня больше никого нет. Я один. Скоро ваша земля сгорит дотла, а небо почернеет от пепла. Запомните меня.