Somewhere I belong

I wanna heal, I wanna feel, Like I’m close to something real, I want to find something I’ve wanted all along, Somewhere I belong… ©

Он потерялся в датах и местах. Он не помнит, когда это всё началось Его сердце дрогает: он вновь молчит от того, что ему нечего сказать. И он вновь теряется в самом себе: в той бесконечной гложущей пустоте, что обитает у него внутри. В том ничто, что живёт где-то в грудной клетке. И он не верит, что всё ещё может что-то чувствовать кроме того, что ему нечего сказать. Но рядом есть он: его одного достаточно, чтобы вновь пробудить в нём частичку света, то маленькое внутреннее уютное тепло, которое может согреть в любой мороз и указать правильный путь на развилке сомнений. И Грегори так ему благодарен за то, что может почувствовать хоть что-то в этом странном сером мире, где от его приближения гаснут фонари, умирают мухи и замолкает смех. Что-то, кроме боли, кроме внутренней обиды и отсутствия слов для выражения всего, что накопилось в нём за все эти годы презренного молчания, тихой молчаливой обиды и множества язвительных подколов. И опять же — боли. Нестерпимой, постоянной боли. — Почему ты уже неделю не брал у меня рецепты? — спрашивает как-то раз Уилсон. — Ты что, пытаешься справиться? Тебе не нужна помощь? Поговорить не хочешь? Хаус смотрит в его красивые, тёпло-карие, словно какао с молоком, глаза, и улыбается. За окном серо-пасмурная погода, облака скрывают небо, и город смотрит в окно будто из-за тонкого слоя полупрозрачной ваты. Грегори сидит в его кабинете вместо дел; зависает у него в квартире вместо своей; пользуется его ручкой и просто обожает его глаза. — Нет, ты что. Просто нашёл дома ещё пузырёк, который потерял месяц назад, помнишь? — он нагло врёт, и от этого режет где-то слева в груди. Уилсон ему верит, вот что самое страшное и неприятное. Да, он хочет исцелиться. Хочет не наблюдать с тоской за тренировками по гольфу, не запинаться о ровный пол в холодные дни и хочет носить шорты. Но ещё больше он хочет просто почувствовать. Почувствовать что-то кроме тягучего течения времени, кроме односторонней преданности, что заставляет сидеть в кабинете до окончания заполнения им всех карт, что-то помимо странного ощущения недопонятости и смутного волнительного страха. Да, страха. Ему кажется, будто бы он боится самого Уилсона — это не так. Он не боится ни его взгляда, ни укоризны в голосе. Да и кто он вообще, трусливый мальчишка или гениальный врач? В том-то и дело, что он — просто маленький напуганный мальчишка в ярких разноцветных футболках под мятой рубашкой и в броне из неоспоримых аргументов: гениальной головы на плечах, инвалидности и язвительно-вызывающего поведения. Он боится не его. Он боится того, что тот отвернётся, поморщит нос от непринятия, неодобрительно прищурит глаза и покачает головой. Но при этом Грегори надеется, что этого не произойдёт. И, как ни странно, всегда возвращается туда, где дарят те крупицы заботы, которые так необходимы даже нелюдимому социопату. И сам дарит их же — крупицы, частички, мелкие кусочки от полноценной заботы: тёплые одобрительные взгляды подтаявшего льда синих глаз, редкие и часто самому для себя приятные мимолётные прикосновения — дружеское прикосновения к плечу и не очень дружеское поглаживание по тыльной стороне ладони, стаканы с кофе и надписью «С любовью из кафетерия». Или отсутствие розыгрышей в собственном кабинете. И пустота медленно затягивается непрочной плёнкой. Сердце пропускает удары от доброго взгляда или улыбки, скользнувшей по губам. От тёплыми руками приклеенного на порезанный палец пластыря, от мимолётных мгновений жалости к нему. От платонической любви, стянувшей по рукам и ногам и лишившей права выбора. И от кома в горле, встрявшего невышедшим комплиментом. — Что с тобой не так вообще? — спрашивает Уилсон, накручивая на вилку спагетти, когда они, урвав свободный десяток минут, выходят в кафетерий, и улыбается загадочно и мило. Хаус потягивает содовую из стакана с трубочкой, хмыкает и забирает у Джеймса макаронину руками. Тот в шутку закатывает глаза, протягивает вилку с макаронами, и сам не замечает, как начинает кормить его «с ложечки». — Всё в порядке, — Хаус кивает, понимая, что это совсем не так. Рот салфеткой вытирает и кидает на пол, — просто я открыл новый вид болеутоляющего. — Да ты что? Он молчит и улыбается в ответ. Боится сказать да. И боится самого себя. Но да — потому что это спасает от боли. И в то же время — нет: потому что оно причиняет гораздо больше другой боли. Которая, к сожалению, ранит сильнее, чем что бы то ни было. Особенно когда не знаешь, что он ответит, и не можешь проанализировать это, предвидеть всё на три шага вперёд. А это неисправимо оставляет шрамы на всю жизнь. Он хочет чувствовать. Его руки на пояснице, дыхание на шее. Его взгляд на своих губах, сжавших сигарету, его внимание, задержанное на нестриженой патлатой голове. Его внутри своей головы. Он крепко там приютился и прижился. Теперь и не оторвёшь вовсе. Потому что это будет в тысячу раз больнее, чем перетерпеть. Терпеть он научился. А страдать так и не привык. Он мечтает сказать ему три заветных слова, что так долго вертятся в голове. А Уилсон хочет их услышать. Хочет, чтобы его друг не страдал, не смотрел жалобными глазами ему в лицо, сгорая в собственном нетерпении, зажариваясь в собственном соку под давлением всего, что на него навалилось. Он хочет залатать дыру в его сердце и закрыть бездну в его душе. Потому что она, хоть и кажется холодной и бездонной, на самом деле бесконечная и может вместить в себя все частички этого мира. Но её владелец этого совсем не хочет. Интересно, а молчанием что-то можно сказать? Потому что если да, то они только что признались друг другу в любви. Потому что если нет, то это доказывает их любовь друг к другу. Потому что если нет, то они оба чувствуют резь в левой половине груди и усилившееся сердцебиение на пару с красным лицом. Он хочет исцелиться, хочет чувствовать. Но ещё больше он хочет завладеть им. Его душой. Его телом. Каждой частичкой его. Им всем, разом и полностью, поглотить всё то плохое и злобное, что есть в его душе и сознании, забрать всё его плохое настроение. Ему хочется впитать его в себя полностью, чтобы от него не осталось и следа, чтобы никто другой не смог забрать его себе, чтобы они стали единым целым и чем-то бОльшим, нежели просто друзья.

***

Он по своему обыкновению вламывается в кабинет Джеймса. У него красные глаза, будто бы он не спал уже несколько суток, а движения резкие и импульсивные. Он молчит; смотрит в окно, видя там лишь одиноких птиц в серо-голубом небе и верхние этажи высотных домов. Он ничего не говорит вслух, и только взгляд походит на взгляд дикого зверя. Он не помнит, кем он был без Уилсона. Это что-то, да значит. Грегори подходит к столу, смотрит прямо в уилсоновы глаза и сжимает губы. Уилсон встаёт, думая, что что-то неладно. Чужие губы тут же попадают на его, неровно мажут, пока не находят чужой рот. С характерным звуком приземляется на пол трость, выпавшая из руки. Пара рук ищет своё место на спине, пока не сходится под лопатками. Уилсон просто плывёт по течению и не сопротивляется. Он не отрывается, пока не кончается кислород. Затем отходит на несколько метров назад, ждёт реакции, получая в ответ лишь растерянный взгляд шоколадных глаз и быстрый жест руки, стирающей с припухших губ чужие слюни. — Ты нашёл своё место в жизни, — невозмутимо проговаривает Грег, пристыженно опуская взгляд в пол. — И какое же? — едва выдавливает из себя Уилсон. Хаус вновь приближается к нему, но уже остаётся на адекватном расстоянии. На дружеском. — У меня в голове, — смущённая ухмылка трогает уголки его губ. Уилсон отводит глаза, но через секунду сталкивается взглядом с Грегори. — А твое тогда где? — он приподнимает пушистую бровь и кладёт руку на стол, чтобы чем-то занять. — Ну, раз уж ты в моей голове, тогда так и быть — возле тебя, — отвечает Хаус в своей манере. Два взгляда вновь натыкаются друг на друга. Если бы взгляд был материален, они бы уже раздевали друг друга. Двое губ встречаются в одном поцелуе, руки цепляются за плечи… — Кстати, почему ты это всё сделал? — отрывается Джеймс. Его волосы встрёпаны, а лоб вспотел. — Я хотел почувствовать, что я там, где моё место, — отвечает Грегори. Миллиметров расстояния совсем не остаётся. Это определённо его место. Тут он нужен.

I wanna feel like I’m somewhere I belong