Saints

— Сколько нас там?.. — Семь или восемь, — подсказывает дева, слегка покачиваясь и умудряясь не упасть, — сидеть вот так на корточках, обняв колени, очень сложно. Чонвон задумчиво отзывается: — Восемь… Распределили их по одиночным камерам в разных углах дворцового подземелья. Было так тихо, что собственное дыхание казалось громким. Потому лёгкие шаги светловолосой и светлоликой девы, которая в своём персиковом платье была похожа на рассвет, Чонвон уловил издалека — успел выползти из темноты поближе к прутьями клетки. Ая, верно? Ян старался не запоминать имён, но отчего-то запоминал. Особенно в памяти отражались имена тех, кто впоследствии непременно играл свою роль — немаловажную, порой существенно меняющую сюжет. Вероятно, Шим Джеюна можно было отнести к таковым. Мотивы служанки противоречивы. Чонвон подозревает, что она вновь приносила кому-то послание втайне от брата-стражника. Вряд ли возлюбленному или тому, кто обзавёлся сильным покровителем. Смутные подозрения указывали на Сакусу и на факт, что прислужник Хани ведал о местонахождении своего господина. — Многих ты убил? — Не считал. — Почему? — она склоняет голову набок, и длинные волосы почти касаются пола. — Потому что такое не считают. — Как думаешь, Чонвон, кто победит? — Тот, кто окажется сильнейшим. Ая шумно выдыхает: — Ты странный. Слишком спокойный для того, кто завтра будет биться в последний раз, но при этом не спишь. По поместью господина Пака не тоскуешь, но ничего дурного про него не говоришь. Что с тобой не так? Что будет завтра? «Верно, донельзя много во мне неправильного для вас, но правильного — для меня», — думает Чонвон и молчит. Это как глоток воздуха, как испить из родника после мутного вина в кубке или застоялой воды. Интересно узнать (и вместе с тем — нет): зачем она тут коротает ночные минуты? В первый раз её терзало любопытство личное, а нынче что? Пусть в изломе светлых бровей, на дне полупрозрачных голубых глаз осколками льда плещется сожаление, есть что-то помимо — затравленное, жаждущее возмездия или справедливости. В урочный час такие, как она, убивают врагов своею нежной рукой молча. Достаточно быстро, но не со спины. И ежели бы Чонвон знал, что угрожал ей когда-то, что обидел её чем-либо, непременно бы насторожился. — Почему Глава тебя выкупил? — спрашивает служанка. Почему? Доподлинно ответить на вопрос Чонвон не сумел бы, если бы и постарался. Да и нужно ли это? Какой прок в рассуждениях, коим не суждено оказать влияние на будущее — будущее, написанное чужими руками? Пускай человек сам творец своего счастья, сёстры продолжают следить за нитью, а Чонвону всё чаще кажется, что кончина его близка — телесная ли, заблуждений ли его, что впору сбросить так же, как цикада сбрасывает шкурку. Ананке никуда не исчезала, дочери её не канули в небытие. Это Чонвон был настолько слеп, что счёл себя погибшим, однако ошибочно оставшимся топтать землю. — Принял нас за похожих друг на друга. А из общего у нас, в общем-то, не было ничего. Дева долго мочит. Потом выводит тонким пальцем невидимые круги на камне, тихо-тихо напевает на своём варварском языке. Чонвон не пытается что-либо перевести из её песен, зацепиться за любое мало-мальски знакомое слово — наслаждается мелодичным голосом и ждёт. К счастью, долго не приходится. Ая вновь как по волшебству вынимает то ли из кармана, то ли из искусно сложенных одежд остывший пирожок. Сделанный не кухаркой или главным поваром дворца, потому как одна форма его напоминает не колесо и не ладью — скорее, людской череп. Чонвон не в силах развидеть это. — Возьми. — Опять меня подкармливаешь? Я не голоден, — Ян насмешливо добавляет, — маленькая госпожа. Но благодарю от чистого сердца. Как мало и много — научиться верить людям. Когда дева уходит чересчур быстрым шагом и зачем-то прикасается ведущей рукою к лицу, словно стирая влагу с щёк, Чонвон вспоминает один из главных заветов: «Не спрашивай о том, что будет завтра». Почему расщедрилась, спрашивала?.. Кому сочувствовала, если не Сакусе?.. Чонвон прекращает жевать сделанный девой пирог, но успевает проглотить маленький кусочек. Выплёвывает остатки изо рта в ладонь, отбрасывает их вместе с надкушенным прочь из клетки — и после вызывает рвоту. Враг — необязательно тот, кого ты ранил.

***

Чонвону ни на мгновение не страшно. Разве что… накрывает воспоминаниями. Как в последнем походе, когда предчувствие чего-то неизбежного и действительно важного сковывало по рукам и ногам; когда казалось, что обратного пути не было. И хотя для любого вояки со временем становилось совершенной обыденностью понимать, что сражение рисковало стать последним, а кости твои могла пожрать дорога — ни имени, ни опознавательного камня, ни достойной памяти, — что-то вновь всколыхнуло сознание. Слабый стук трости по вымощенному камнем полу и эхо от каменных стен. Чонвон оборачивается и видит, пожалуй, того, кого быть здесь не должно по всем заветам. Запредельно разные ипостаси они занимали, находились по разные стороны баррикад. С утра боль в животе не давала покоя, а тошнота коптилась в глотке. Впору радоваться было бы тому, что чутьё не подвело, — но радости Ян не ощущал. Впору было бы доложить стражникам и попросить лекаря прийти, — но какой смысл? — Я не думал, что встретил бы вас ещё раз. — Думать за всех, юноша, видимо, исключительно моя забота, — ворчит старик и благодаря шустрому юному стражнику тотчас усаживается на подставленный табурет. — Хотел поговорить с тобой до того, как ты отправишься туда. — Хорошо. Молодой страдник уходит, а четверо других расходятся по углам и всем своим существом выказывают: при них дозволено вести беседу. Да и поздно Чонвону заботиться о подобном, ибо он не ведает ни о происхождении яда, ни об ожидающих впереди напастях. Старик пару раз бьёт концом трости пол. Сгорбленный, напряжённый и со сведёнными практически в одну линию седыми бровями он говорит совсем не о том: — Ты сделал правильный выбор, мальчик, когда согласился участвовать. — На самом деле, выбора у меня не было, — без сожалений отзывается Чонвон. — Но вы были бы рады, если бы я умер сегодня. — Я был бы рад, если бы ты не появлялся. А в остальном ты не прав — выбор имеется всегда. В котором Чонсон (смех да и только предполагать это!) якобы с пьедестала своего сошёл и сел на корабль, дабы отправиться туда, где был рождён? Чтобы как пёс цепной отправился за плохо знакомым человеком, наплевав на достигнутое и на ложную родину? Чтобы позабыл вкус непомерной власти и обернулся из чудовища — из Кровавого бога — человеком? Ян Чонвон знает ответ: «Никогда». Странно, что учитель Сун отчего-то тревожился об этом и предполагал, что из-за выкупленного пленника начались бы неприятности. Но что теперь? Зрительские места Арены переполнены, ставки сделаны. И почему лишь на смертном одре или находясь близ того люди сразу находят ответы? Почему лишь при таких обстоятельствах прозревают? Почему в безмятежные времена жаждут перемен и чего-то большего, а в трагические — молятся о тишине и спокойствии, о водной глади? — Вам необходим такой глава Арены, как он, — чтобы продолжал это. — Ты ничего не знаешь, мальчик, — снисходительно обращается старик, не обращая внимания на то, что разговаривает с мужчиной, а не с желторотым юнцом. — Вековые устои нельзя разрушать как по щелчку пальцев, нельзя забывать своих предков… Мы проливаем кровь на Арене, чтобы она не проливалась на улицах нашего города. Страны. Терпеть боле невыносимо. Ян упирается рукой стену, отворачивается и выплёвывает скудный утренний приём пищи. Головокружение и ломота в костях — меньшая из напастей. Наступает жуткая тишина (относительная, разумеется), и надежды рушатся проницательным стариковым: — Кто кормил тебя? — Не важно. Лучше говорите, зачем изволите посещать, — Чонвон вымученно улыбается, утирая рот запястьем. Старик поджимает тонкие бескровные губы, а затем произносит: — Когда он прибыл сюда, в нём было несметное количество жестокости и сострадания. Он ненавидел эту жизнь, ровно как и любил. Ненавидел свою страну за слабость, но потеря её отзывалась болью в сердце Чонсона… Если бы ты видел в те времена, каким он был, ты бы ужаснулся. Юноша, режущий сильнейших, а слабейших почему-то щадящий, но оставляющий калеками. Будь я трижды проклят, если бы солгал, утверждая, что он вызвал предыдущего главу на бой ради смерти. Своей. Славно, что покойный Его Величество отыскал силе той применение. Зачем старик это говорит? Зачем делает так, что невольно любой призадумается и поглядит на всё иными — необременёнными верой в свои убеждения — глазами? Зачем открыто утверждает, что становление чудовищем помогло Чонсону выжить, а после стать Главой и унять гнев? — Десница не так уж и неправ. — Со своими законами не заходят в чужие дома, — мрачно проговаривает Сун. — И чует моё сердце, что не тот стоит подле Его Величества. Я не верю, что столько людей могут ошибаться. Что за одно путешествие в Есевон болезный избалованный глупец может обрасти змеиной кожей да стать кладезем яда. — Вы закончили или нет? Учитель Сун медленно поднимается с места: — Что бы ты сделал, если бы победил? Если бы он предложил остаться? Если бы он даровал бы тебе должность, сытую жизнь и нечто большее? «Если бы», — сослагательно. — Попросил бы освободить пленников, прибывших со мной в город. И вернулся бы домой. Это учитель намеревался услышать? Что ж, ну и пусть — ежели нет. Всегда надо возвращаться в землю родную. — Присмотрись к одному юноше, — на выходе советует старик, не оборачиваясь. — Хоть силы неравны, полагаю, Его Величество великодушно признает несколько победителей. Думаю, про другого противника, — Сун замирает, и голос его пожирает темнота тоннеля, — мне незачем говорить. Его руки сказали достаточно.

***

Восемь участников. Восемь врат поднимаются нарочито медленно, пока разгорячённая толпа зрителей переходит на нечеловеческие вопли. От кружащего на Арене ветра, который будто также случайно оказался «внутри», поднимается золотисто-белая пыль. Чонвон жмурится, ибо непривыкшие к яркому солнечному свету глаза начинают болеть, но выходит наружу до того, как некто из стражников грубо уткнётся остриём копья в спину. Боль скручивает кишки, голова кружится — кому какое дело? Состязание объявляется открытым, когда все участники доходят до центра Арены. И после первого же удара, обрушенного рядом стоящим с Чонвоном пленником на противника, речи старого учителя смывают прочие мысли морской волной. Но хуже, когда за волной следует новая — не из-за мутного слуги из Андуина. (почему у Ники снова леворукий меч? совпадение? помощь извне?) И всё это время… Все эти бои старик Сун не напрасно следил за кровавым представлением, а подмечал детали со стороны. Нынче ни капли не удивительно, что к его мнению Чонсон прислушивался, его уважал как отца и учителя. Ян отражает удар того, с кем пару дней назад ужинал за общим столом — с тем самым разбойником, — и быстро промаргивается. Противник старше лет на десять, однако для своих лет довольно сильный и проворный. Он чурается поступить крайне подло и мыском обуви поднять пыль из обжигающего песка. Это помогает не сильно, но перед кончиной мужчина успевает полоснуть лезвием гладия по руке Чонвона. Мёртвое тело кулем валится на раскалённую землю, а Ян комкает ткань одежд на груди. Больно. Как же больно. Голосистая дева не скупилась на отраву. Трудно предположить, сколько яда она запрятала в угощение и как металась в сомнениях, ибо уходила спешно, боясь ненароком сдаться и остановить его. Это всего-навсего догадки, зато… Чонвон мажет боковым зрением на Сакусу. Убив одного, андуинец уже расправлялся с двумя другими участниками, которые похоже что давно решили объединиться и тем самым, имея разительное преимущество, выиграть в паре. Однако, победить им едва ли суждено — движения андуинца отточенные, резкие и вместе с тем неописуемо аккуратные. Не залюбоваться невозможно, но. «Где скрылся Рики?». Лишь стараниями своего наставника — его молитвами и бесконечными тренировками на грани жестокости — Чонвон уклоняется от подлого удара мечом практически со спины. Хорошо, что тело хранит память. Нишимура усмехается, разминая пальцы левой руки и не убирая оружие. Он доверху переполнен решимостью, и следующий рывок обещает сделать заключительным. Ни к чему спрашивать, сотрясая пустыми фразами воздух, взывать к совести. Ибо каждый желает победить. Только странно после проведённых бок о бок боёв, «триумфального» возвращения Чонвона и защиты от Ники пред остальными пленными получать столь подлый удар. Звать северянина другом — глупость, но если и да, то истинные друзья бьют именно так. Величайший враг спрячется там, где вы будете меньше всего искать. А всякий закон гласит: «Сделав одну подлость, не забывай, что примеру твоему последуют». Оба — Ян и Нишимура — давно отметили странность приближённого к Танака слуги, его поразительную удачу и сноровку. Как и оба позволяли себе опрометчиво совершать те же ошибки — забывали о том, что следовало бы всё-таки следить за Сакусой. Не со святой убеждённостью наивно полагать, что он не выстоял бы против двоих. «Хоть силы неравны, полагаю, Его Величество великодушно признает несколько победителей», — бросил учитель Сун, заранее записывая в победители Его. — Ненавижу тех, кто выигрывает подло, — ровно произносит Сакуса и огибает взревевшего от боли в плече Ники. Северянин падает на колени и сквозь стиснутые зубы рычит, зажимая рану, из коей сочится кровь. Заканчивает участие досрочно, но умереть ему или жить — воля превосходящего. Имя Победителя скандируют есевонские зрители. Ему рукоплещут и, Боги милостивые, кидают нежные белые цветы — напрасно сорванные бутоны даже не долетают до окровавленного чуть ли не с ног до головы пленника. Это не человек. Вернее — нет, человек. Но не обычный слуга, не невинный сопровождающий Речного господина. Ян порой слышал, что к господам с детства приставляли специально обученных мальчиков, как правило, немногим старше. Однако ни Танака, ни кто-либо из погибших стражников его не заикался о том, что один пленник из Андуина способен уложить всех. Это не укладывается в голове, как и те поначалу не слишком ловкие — якобы не выточенные годами — попытки Сакусы обращаться с оружием. Или слуга настолько преуспел в обмане собственного господина, что поначалу также претворился одаренным пленником? Ведал ли Танака Хани, кто пребывал подле него денно и нощно? Что делали руки, помогающие ему одеваться и подносящие блюда? — Что с тобой? — интересуется Сакуса нечитаемым тоном, вытирая лезвие от кусочков людской плоти о ткань на бедре. — В грудь тебя не били. Не на Арене. — Полагаю, служанка прониклась такой жалостью к твоему господину, что решила немного помочь. Вам двоим, — слабость давит мёртвым грузом, пригвождает к земле. Чонвон снова кашляет, а андуинец хмурится. Осознаёт он или нет, что подразумевает старший, — не имеет ни малейшего значения в данный момент. Незачем развивать мысль дальше и обвинять Хани в отравлении, злиться на служанку. Суть заключается в понятном для любого, кто умеет сохранять хладнокровие и не позволять чувствам захлёстывать разум: Надо убирать сильнейшего, чтобы позволить другому забрать «добычу». Жаль, что сильнейшим всё равно был не Ян Чонвон и не северянин, кто преодолел все муки преисподней на Арене. Чонвон, по крайней мере, пропустил многое, находясь в поместье Главы. Ян сплевывает желчь и приподнимается на локте. Не смотрит на, очевидно, победителя Арены, которому суждено вернуться домой, отправив на тот свет или обоих, или любого из раненых, но ещё дышащих. Отчасти забавно — что Ян, что Нишимура истекают кровью, не в состоянии бороться. Встать-то сумеют, но по-настоящему противостоять Сакусе — однозначное «нет». Через рёв толпы не разобрать, чего отчаянно жаждут кровожадные зрители. Зато догадаться не составляет труда: крови. — Позволь попросить… Всего одна просьба, — шелестит Чонвон и утирает нить слюны. — Говори. — Если получится, забери его тоже. Моего… брата забери. Вновь мерещится этот прожигающий затылок взгляд. Этот жар, проникающий и в кости. Трубят в горн — на мгновениях ускользающего сознания мерещится, что вмешательством Главы поединок признаётся окончившимся. Что вопреки желанию вечно голодной публике боле незачем сражаться. Ян Чонвон не сожалел ни о чём. Но больше всего о том, что покинул дом.