Saints

Чонвон разлепляет веки, чувствуя, как раненная рука болезненно пульсирует, а желудок жжёт. Зато боль эта менее мучительная и словно… выздоравливающая? Сложно объяснить и самому себе, но Ян свято убеждён: медленно, но идёт на поправку. Не имеет значения, что рука крепко забинтована и, кажется, зашита (иначе возможно?), а в маленькой песочно-серой, однако светлой комнате пахнет удушливыми отварами, мазями. Наперво Чонвон предпринимает попытку подняться с подушки, а потом передумывает, заваливаясь обратно. Он до сих пор жив — и это место явно не Долина прибытия, как и не поместье главы. Впрочем, уверенности в последнем нет. Но это пока что не имеет значения. Пока сердце бьётся. Чонвон кладёт ладонь на глубоко вздымающуюся грудь, старается что-нибудь вспомнить после Арены — и тщетно. Глухая пустота. Не хлебнул ли ненароком вод великой Реки забвения? Достаточно капли, чтобы провалиться в сладкое небытие и… (нет.) Кто знал: вдруг вмешательство старшего лишь померещилось? Вдруг подсознательно Чонвон, полагая, что отправлялся на тот свет, принял действительное за желаемое? Нередко на смертном одре людей посещали видения — Онир не забывал о верующих далече от родных тому краёв. Тихое сопение доносится из тёмного угла, и Чонвон поворачивает голову на звук. Мысли о пережитом настолько утянули его, что не заметил пребывания в комнатке учителя Суна. Старик слабо шевелится, затем поднимает тяжёлые веки и тотчас впивается взглядом — точно выпущенная стрела. Сколько бы лет воину ни было, плоть его и очи отражали прошлое, а инстинкты засыпали, но не исчезали. — Как меня спасли? — незачем тянуть истину за юркий хвост, обходить стороной или вовсе игнорировать. Чонвон хочет знать. Учитель Сун — иронично — как вводу глядел во многом, что злобным ворчанием слетало с его языка. И если Чонвон понял правильно в тот день, старик предупреждал Главу о деснице и о том, что выкупленный пленник принёс бы ему неприятности. Что приближённый царя непременно бы воспользовался подвернувшимся шансом — и ведь чья бы правда не казалась более привлекательной, сбылось всё без остатка. — Сказал ему, что тебя отправили. — Зачем? — искренне недоумевает Чонвон, но звучит ровно. — Вы могли бы избавиться от меня. Не проще ли? Старик вновь вздыхает. Цепляет узловатыми морщинистыми пальцами свою палку и, не поднимаясь, опирается на неё. Корпусом мужчина чуть подаётся вперёд, отчего лик его виден отчётливо, вплоть до самой глубокой морщинки. Учитель смотрит в одну точку перед собой, когда признаётся: — Пожалел. Пожалел кого? Или успел тысячу раз передумать, вытащив из могилы? Лекарю наверняка понадобилось бы время, чтобы определить истинную причину недуга и приблизительное количество часов, когда яд попал в кровь. В конце концов, поначалу разбирающийся в искусстве целительства мог бы заподозрить, что отрава попала через порез — а это тоже ускользающее песком время. Быть может, Чонвон ошибается в своих суждениях. Может, зазря превозносит старика, отчего-то вдруг сменившего гнев на милость. Но от правды не убежать — вот она, на поверхности. Чонвон жив. — Виновника обнаружили, — продолжает старик сухо. — Когда Чонсон доложил Его Величеству о подозрениях и добился разбирательств, отравитель был мёртв. Повешенный. У виновника нет пола — это не женщина и не мужчина, исходя из сказанного. Однако обоим известно, о ком идёт речь, и что повешение из страха быть обнаруженной — не что иное, как блеф. Трудно ли совершить убийство таким образом, чтобы виновный получил по заслугам, но кончина его не предавалась расследованию? Исход что по справедливому суду, что через собственноручную казнь един. Суть заключается в относительном удовлетворении, когда вершишь возмездие лично. Чонвон печально смеётся. Гнался за смертью — не догнал; когда та вдруг протянула отравленное угощение изящной девичьей рукою — опрометчиво принял его, чтобы вскоре прозреть и отказаться. Приготовился переправляться за монету, но пробудился. И что в итоге? — Мне удастся с ним поговорить? — Нет, юноша. Не сегодня и не завтра. Порой закрадываются крамольные мысли: «А не проще ли быть дураком?». Дураку сладко спится, он не ведает печалей и забот. Проще не терзаться сомнениями и догадками о том, что сохранение его — чонвоновой — жизни имеет большую цену. Что десять тысяч золотых не было пределом, и что Ли Сону цели-таки добился. — Но он наверняка что-то попросил передать, да? Старик молча ковыляет до постели больного и выуживает из широкого рукава крохотную записку. Позже, зажав послание в ладони под тонким одеялом, Чонвон заведомо пообещает себе ни за что не читать. Лучше небо обрушится на землю, а кто-нибудь помимо сердобольной покойной Аи вознамерится совершить покушение вновь, чем это. — Ты не покинешь дворец до его прибытия. — А потом? Молчание. «Как и говорил десница». Бессчетный поток интриг, бесконечных ходов втайне от противника и смиренное выжидание. Всё равно что змеелов борется с ядовитой змеёй, как перетягивание корабельного каната. — Вы мне поможете? Я хочу домой. Туда, где вырос и за что воевал. Где обрёл всё и там же потерял, полагая, что окончательно и бесповоротно. Где туманы — дыхание земли, а Боги вездесущи и не являются смертными. — Не могу, — как отрезает. Старик вдобавок отрицательно качает головой и хмурится лишь сильнее. Попрощавшись, перед выходом он словно вскользь добавляет, что о содержании написанного не у дел. Дверь за ним закрывается без скрипа, и кусочек вымощенного светлым коридора дразнит шальным предположением: дворец. По-прежнему не хочется читать. Пусть интерес выкручивает суставы, наступает на кости до хруста — не имеет значения. Иногда лучше испить воды забвения, чтобы не возникал соблазн поддаться чужим чарам, остаться. И хотя трусость неведома ему, Чонвон боится одного: что узрит невольно мир не своими глазами. Оступишься раз — рискуешь полететь в бездну. …Когда приходит рыжая служанка и безмолвно ставит поднос с едой, на котором лежит иная записка, Чонвон жмурится. Не от Главы — абсолютно очевидно. Потому в этот раз он берёт поднос и раскрывает двумя пальцами листок:       «хочешь обратно?» — Да, спасибо, — Ян кивает служанке и про себя обещает послание предать огню — такому же, как волнистые волосы девы. Из дворца — сердца Есевона — не сумеет вывести никто, кроме.

***

— Видимо, всё? Луну назад Чонвон и представить бы себе не посмел, что оказался бы в порту, расположенном близ границы Есевона с соседним крупным городом. Что второй по значимости человек в варварском государстве сдержал бы данное некогда пленнику, то есть Чонвону, обещание целиком и полностью. Что не казнил тайно и не использовал против врага своего дальше. Небо ясное, без единого облачка. Было серо и ветрено, когда чонвонова нога ступила на не родную землю. Было невыносимо жарко и душно, когда в клетках пленных везли в столицу, чтобы отправить на Арену. И Чонвон не желает знать, чем завершится противостояние десницы и Главы. Не желает знать, кто в противостоянии этом одержит верх, а кто со своего пьедестала свалится на наточенные мечи или в змеиную яму. Как и не желал бы никогда знать, кем окрестит Кровавый бог того, кто не принял его веру; кто не сумел увидеть мир с его угла и проникнуться его доводами. Кто практически сбежал, будучи не уверенным в силе обещаний Пак Чонсона, который мог бы себе позволить забрать слова обратно. Потому что Богам, на самом-то деле, в большинстве своём плевать на смертных. Мимо пролетает жирная чайка с мелкой рыбиной в клюве. Солнце постепенно припекает, невзирая на возмутительно раннее время, но не фатально. Жажда уплыть отсюда поскорее по-прежнему велика, и Чонвон без тени лжи старается запомнить каждую мелочь. В последний раз. Он, вероятно, где-то глубоко-глубоко желал бы спасти чью-то душу. Вернуть Главу Арены даже в оставленную в качестве руин Аркадию, чтобы тот посмирнел и отыскал свет — не первую попавшуюся свечу, которую держал крепко некто для него из корысти. Вернуться к корням не поздно, так как дозволено начать не с чистого листа, нет — построить нечто новое на обломках старого, сохранить память. И нельзя заставить кого-то сделать то, чего он не хочет, — первопричина побега Чонвона. — Но это ещё не конец? — наполовину вопросительно, наполовину утвердительно произносит Ян, так и не дождавшись ответа. Стражники, переодетые в обычных людей, следят за безопасностью десницы. Единственным, кого удастся заприметить и на кого обращают внимания некоторые прохожие, — закутанный в ткани высокий человек. Тот, чей лик изуродован нынешним Кровавым господином, и кто ни за что и никогда не простит Чонсону всё. Кого, как кажется Чонвону, по задумке своей надеется поставить во главе Арены Ли. Чонвон запрещает себе думать о том. Запрещает беспокоиться о бывшем соотечественнике, ведь прекрасно знает: ничто не закончено. Сону улыбается глазами, как прищурившаяся лисица, как шкодливый ребёнок, испоконвечно избегающий наказания из-за своей миловидности. Когда на него смотришь, прочее становится обтекаемым, незначительным. Немудрено, что коренные жители Хешбонского государства хаяли на него, а потом сами же признавали: без десницы многое не было бы достигнуто, причём исключительно хорошее. Без него более достойный (эту мысль, право, Сону и сообщники вложили в умы людские сами) наследник не стал бы во главе страны. Эта поразительная двойственность, что не позволяет не восхищаться им, не бояться его и не испытывать к нему неприязненные чувства. Как яд змей используется в целебных снадобьях и ради убийств, как змей почитают и ненавидят, — так и он. Ли Сону поражает умением приспосабливаться к любым невзгодам и скрываться за масками; Чонвон не умеет. Везде есть доля правды, а Чонвон один — ему разрываться незачем на куски. Не когда своя истина греет сердце, плещется под рёбрами и судьбоносной нитью уводит за море. Сколько осталось недоученных детей и забот, невзирая на смерть Генерала и то, что необходимо было отстраивать город после сожжения врагами? Сколько мест в своей стране не посетил? Почему не делился опытом с юнцами и не путешествовал, чтобы знать больше и помогать тем, кто в помощи нуждался? И что там — за пещерами? Чонвон решает узнать, увидеть самостоятельно и проверить. Обучить Ина всему, что знает, но сперва доставить маленького Речного господина домой. Андуин — страна рек и высеченных в скалах статуй — чем не подобие хорошо знакомого Родоса, чей великий Колосс был разрушен? Почему бы не взглянуть на иных Богов или лишний раз не убедиться в верности своим? Потому Чонвон уплывает. Голос Ли Сону глубже пучины морской, громче крика рыбаков и матросов, что готовятся к отплытию, сильнее шума ветра: — Только начало, мой дорогой Чонвон. Исключительно начало. …Десница вдруг раскрывает объятия, призывая попрощаться должным образом. Совсем не так, как прощается Великий десница с вольным чужестранцем — с недавно выведенным тайными тропами из дворца убийцей. Разумеется, правая рука повелителя не святой и никогда не сумеет обелиться после огромного количества выставленных ловушек, «зачищенных» под корень неугодных… Однако. Отдалённо Ян слышит, как о чём-то спорят нынче брат и присмиревший, будто бы позабывший о своём истинном происхождении, Речной господин. Осознание, что Победитель Арены также находится на судне и постоянно бдит за ними обоими, греет нутро. Подобные проявления благодарности или слабости сомнительны, а сам Ян не из тех, кто подпускает близкого кого попало. Но Чонвон обнимает его крепко, как друга и практически единомышленника. Сколько бы дурного и подлого ни было сотворено, за несгибаемость десница удостаивался уважения. — «Предай их всех, останься верен себе и мне», — шепчет Сону на ухо, наверняка в сию секунду улыбаясь, — так однажды сказал мой венценосный брат. И я буду. А ты? Что означают его слова — не важно. Пусть в памяти всплывают фразы-обрывки из чужих воспоминаний о первой встрече с десницей, о сопровождающих его из самого Аията слухах и мнениях. О том, что некоторыми ставится под сомнение подлинность господина Ли Сону, чьё поместье сгорело дотла вместе с родителями и приближёнными слугами много-много лет назад.

не важно.

В прощании сжатое предплечье. Позади нетерпеливые возгласы Андуинского господина опять по поводу несущественного — привыкший Сакуса не считается, а терпению названного брата впору поражаться. Чонвон всё-таки оборачивается, не ступив на мостик: — Могу поинтересоваться? Мне любопытно кое-что. — Спрашивай. — Имя — Сону? Удивительно, что в такую рань мало и вместе с тем достаточно народу — они толпятся, как мухи возле отстойного слива, на прибрежном рынке. Только возле корабля людей донельзя мало — странное стечение обстоятельств, едва ли не божественное. Будь тут толпа, десница бы не расщедрился на тёплые прощания и беседы, даже скрывая свою личность. Мужчина улыбается и, подняв согнутые в локтях руки и обращая ладони к небу, проговаривает с лукавой полуулыбкой на устах: — С рождения и до самой смерти: Брат Его Величества Умина и верный подданный государства. «Какого государства, — думает Чонвон, — ты не уточняешь». И не надо. «Предать кого угодно, но остаться верным себе и тому, что для тебя является верой», — пожалуй, звучит не так скверно, потому что вера себе заведомо означает: ты можешь и будешь верен другому. Различия заключаются лишь в трактовках. Чонвон прерывает зрительный контакт. Кивает сам себе, наслаждаясь слабым шумом волн, ароматом воды и свежевыловленной рыбы. Эти края останутся навек клеткой, сколько бы с собой ни забрал, включая воспоминания. Но Ян сделал всё, что мог: чтобы обрести сквозь муки и кровь вновь душевный покой; чтобы воочию узреть тех, кто запутался или напротив оставался при своём в любой части света, в любом окружении. Когда Чонвон стоит на корабле и оборачивается уже ради того, чтобы махнуть на прощание, на причале никого. Впрочем, незачем глядеть на чужой берег. Это не конец. Только начало.

***

— Вы не рассказали ему. — Конечно, нет, — на выдохе произносит Сону и снимает капюшон. Под простыми, но довольно плотными и малоудобными одеждами кожа противно повлажнела. Верно, что прибывший на юг никогда не сумел бы привыкнуть к капризам местной погоды. Сону предпочитал прогуливаться в вещах из подходящих материалов, не под прямыми солнечными лучами и ближе к закату. Сидеть в беседке с Сонхуном и играть в го, обсуждая политические дела, — это да. Теперь же прибавилось забот, ибо Его Величество подготовил официальное письмо к Умину с предложением руки и сердца к его родственнице. Где политический брак, там больше возможностей для сотрудничества между государствами. Сону знал: царю Глава Арены не навредил бы прямо ни за что, а справляться с опасностями и миновать ловушки врагов Ким давно научился. — А то, что?.. — Наш драгоценный повелитель, несомненно, оценил порыв Главы. Передача части строящихся школ для военных под царево управление — широкий жест, — Сону промокает шёлковым платком пот на лице. — Но договаривался Пак Чонсон не со мной. Он ведь просил сделать победителями именно двоих: Сакусу и Чонвона? Что же, владыка щедр, ну а не я давал добро. Пусть Ян Чонвон возвращается домой. Спит спокойно, витает в блаженном неведении и растит своего братца. Уплывает навек да не возвращается, ибо свою роль исполнил. Ежели потеря для Главы станет невыносимой — славно. Пожелает он отправиться следом, станет умолять и расспрашивать, куда испарилось его то ли личное проклятие, то ли невесть почему провозглашённый господин, — Сону поведает ему о планах беглеца за символическую плату. За ломоть власти. Ким бросает короткий взгляд на стража. Под знакомой маской не определить эмоции, не разглядеть лик. Но жизнь научила читать по зеркалам души, что прячется за плотью и костями. Тосковать по предателям незачем — напрасная трата сил. Верность так и определяется: «Что ты готов сделать ради господина?». Правильный ответ: «Всё». Ли Хисын испытание прошёл. Лишить жизни деву, которая пленила сердце и порой была настолько мила, будто бы даря шанс? Правда неприглядна, и она такова: напрасно Ая полагала, что непослушание не карается смертью, а рука по-настоящему верного пса не дрогнула бы. — Что дальше? — Надеюсь свидеться с братом, — глядя в окошко кареты, Сону вздыхает. — Верно, в Аият отправится делегация с официальным предложением... Как главный помощник и шея Его Величества, разве я не могу отправиться туда лично? Какой Умин сейчас? Какова милостивая госпожа? Как там — дома? — Нишимура, — голос стража вырывает из сладких грёз. — С ним как быть? Десница скалит зубы: — Кто разрешал ему подыхать?