Saints

— Тебе нужно?.. — Избавь меня от этого, хорошо? Я в состоянии сделать всё самостоятельно, Глава. Пак хмурится: — Не зови меня так. — Как «так»? Главой Арены? Воздух густеет. Видят Боги, Чонвон не желал подобного. Не хотел, чтобы расставание завершилось раньше срока и оставило неприятный осадок. Однако горечь в данном случае уместна, и перенаправить её в иное русло или отсрочить — жизненно необходимо. Замечает ли Пак, каким неестественно для самого себя ласковым пытается он быть? Для вечного воителя это считается чуть ли не дикостью, великой странностью, что порождает нехорошие подозрения. Но Чонвон не желает ему зла, как и не желает слепо следовать за ним только потому, что у Чонсона имеется власть; потому что они из одних краёв. (этого ничтожно мало и вместе с тем излишне много.) А в мире есть что-то большее, чем высоты ложных Богов. — Обожди, — наконец, мягче произносит Ян. — Будь здесь и жди меня. Косвенно Чонвон был осведомлён о том, что было необходимо делать, чтобы занятие такой любовью не стало бы сродни изнасилованию для первого и жадным, аморальным удовольствием для второго. И хотя нижняя роль выбрана им самостоятельно ввиду того, что ему же было бы проще контролировать старшего, опущенным себя не ощущал. Пока что. А ежели что — Чонвон сумел бы защититься. Как просил, слуги и кто-либо помимо не подгоняли, не бдели за дверями. Разумеется, если бы это была искусная попытка побега с чонвоновой стороны, стражники за пределами стен поместья тотчас изловили бы или напичкали бы стрелами, сталью. Но шансы на успех казались относительно высоки, ибо везде имелись прорехи, и слабые места на столь обширной территории — тоже. Чонвон предпочитал оставаться честным человеком — держать обещания, данные даже «я», а заодно намеревался вытащить раненного юношу. Вернуть домой, потому что важнее дома ничего нет на свете. Уже возвращаясь по длинному коридору в отблесках горящих факелов, Чонвон замечает впереди долговязую тонкую фигуру. Крупная капля воды с мокрых волос стекает по шее к лопаткам, и тонкая ткань одежд неприятно прилипает. Всё-таки привычнее оставалась (и останется навек) прохлада общих военных купален, философия сдерживания низменных желаний — ограничения. Чем больше получаешь, тем сильнее извращена душа твоя. — Что ты делаешь? Мальчишка вскидывает подбородок, но после сразу опускает. Неестественно хмурый, с заведёнными за спину руками, что явно беспокойны и комкают ткань туники, Уна намеренно избегает встречи взглядом. Для извечно активного подрастающего царского стража и храброго ученика такое поведение — дикость. Нехорошие догадки скребут череп изнутри. Чонвон не предпринимает ничего, не обдумав то не единожды, если иного не требуют обстоятельства. Однако сейчас готов пойти на ложь, если мыслит в верном направлении и выступает главной причиной, почему у юнца глаза на мокром месте и губы дрожат. — Правда, что?.. — начинает Уна, но быстро затыкается, шумно выдыхая. — Что, Уна? — Тебя возвращают. Я подслушал учителя и посланника из дворца. Это правда? Значит, правильно. Ли Сону сдержал обещание — вернее, доказал, что не являлся пустословом. Более противоречивого мужа Чонвон не встречал давно, или вообще никогда не сталкивался со столь изворотливым, но верным; умным, но физически слабым; коварным, но притягательным в своей непоколебимости. «Предай их всех, останься верен себе», — не его ли кредо? Хотя Его Величество десница не предавал, как и не забывал о корнях. — Полагаю, на то не моя воля. «В некотором роде я благодарен. Я больше рад, чем нет, что ухожу», — про себя. Это государство убивает души и превращает во врагов тех, кто не позволил государству впиться в себя клещом. Ян не думает о том, что никак не поделят десница и глава Арены, а думает о том, как бы не оказаться между молотом и наковальней. Десница планировал нарушить чонсонов покой пленником, но в разменные монеты Чонвон не рвался. Просто осознавал: другого пути не было. — Но это нечестно! — восклицает Уна, топнув ногой. — Почему он не мог заплатить больше?! Почему?! Почему?! Отвратительно, когда к тебе привязываются слабейшие. Это факт: Уна ребёнок, и он в настоящем слаб. Пока что ничтожно слаб, поэтому не понимает многих вещей ввиду различных причин, включая возраст. Делиться с ним сокровенным бессмысленно, да и зачем? Дети порой знают больше взрослых, поступают правильнее взрослых, но они дети. Мальчишка местный, а он — чужой. Ян не хочет знать его мнение, слушать его аргументы — и пусть, что сведены те будут не исключительно к сытой и беззаботной жизни, а к более губительному — к привязанности. Чонвон понимает свои ошибки: не стоит опрометчиво считать, что на смерти родных людей заканчивается родина, что виновата страна — не те, кто приходят убивать. — Глава знает? — осторожно спрашивает Чонвон, глядя сверху вниз на мальчишку, который не… Нет, Уна плачет. Стирает кулаками горячие слёзы порывисто, грубо. Трудно сказать наверняка: его щёки красные из-за рыданий или потому что мальчишка не жалеет свою бедную загорелую кожу? — Учитель не придёт в ближайший час, — всхлип. — У него возникли дела. — И ты ступай к себе, наутро поговорим. — Но… — Иди и не переживай ни о чём, — с нажимом произносит Чонвон и ободряюще сжимает мальчишечье плечо. Уна верит в силу «божественного»? Полагает, что его идол, учитель и Кровавый бог сумеет изменить положение сего? Самообман — великая вещь. Тем и отличаются ложные верховные существа от истинных — они не всесильны. Ян прикрывает за собой дверь в просторные покои, считает до пяти, прислоняясь к резному дереву и нарочно не следит за тем, как Глава ставит кубок с вином на столик, как медленно движется к нему со слабой полуулыбкой. В висках пульсирует одна мысль и только одна: «Уна не успел пожаловаться, а старик не поведал ему. И это замечательно». Слова не нужны. Чонвон позволяет старшему снять с себя хитон, однако от сандалий избавляется самостоятельно. Позволяет сгрести себя в крепкие объятия и после расцветающего алого пятна на шее оставить целомудренный поцелуй на кончике носа. Мягкие подушки и идеально заправленные простыни таковыми до рассвета не останутся — ни за что. Его покрытая шрамами кожа груба, зато приятна на ощупь. Его глаза темны и затоплены почерневшим алым, но отголоски вечной зелени и чистой земли в них ещё остались. Чонвон упирается ладонью в крепкую грудь и вынуждает Бога лечь на спину. Заметно, как чувства бушуют на лице Главы — складка меж бровей то разглаживается, то становится отчётливее, а пальцы комкают простынь. Чтобы успокоить, Чонвон целует его в скулу и, немного помедлив, осыпает лёгкими поцелуями подбородок, висок, уголок рта. Раздвигает языком чужие губы и наслаждается тем, как горячо отвечает старший, как собственнически надавливает затылок, чтобы продлить это. Чтобы ничего не заканчивалось. Долину прибытия ему заменили Арены с сотнями — нет, тысячами — людских костей? Станет ли он тусклой тенью, бесцельно бродящей без памяти? Или после кончины сравняется с тем, кто приговорён к колесованию, ибо «тот, кто стремится к власти путём насилия, будет низвергнут подобно тому, как верхняя точка колеса становится нижней»? Разрывая поцелуй, Чонвон протягивает руку к стоящему на прикроватной тумбочке бутыльку с маслом. Оливковый аромат перебивает запах благовоний, мыльного корня и разгорячённых тел. Густые жирные капли пачкают живот и бёдра, стекая на белоснежную простыню. — Позволь мне помочь. — Была ничья — ты слушаешь меня, — напоминает Чонвон, зная, что в недавнем поединке Глава не выказал всех своих умений. Состязание закончилось лишь оттого, что тренировочные мечи треснули и разломились на две части. Ян убедился: перед ним стоял победитель. Уна и прочие юнцы не зазря восхищались им, не зазря специально или непреднамеренно копировали его жесты, следовали привычкам. Спустя годы Чонсон не растерял умений, не оброс слоем жира и не сделал мышцы дряблыми, похоронив былую славу под слоем праздной жизни. — Не заставляй себя. Я помогу. — Замолчи, Глава. Соитие двух мужчин приносит боль — это неоспоримо. Попытка стоически вытерпеть и инстинктивно не сжаться заканчивается сдавленным шипением. Чонвон чувствует горячие широкие ладони на своих бёдрах, старается расслабиться и подцепить кроху того удовольствия, о коем по обыкновению молвят. О коем молвили в хмельном бреду те, кто знали такой вид любви. Но потом — намного позже, когда Чонсон приподнимается на локтях и принимает сидячее положение вопреки договорённости, — становится легче. Зрачки его точно обиталища лимнад— бескрайние. От нарастающего темпа мир кружится под закрытыми веками. Напряжение нарастает, расползается от тазовых косточек и ниже — до кончиков пальцев на ногах. Чонвон не различает: где начинается он, а где любовник. Достаточно слышать и чувствовать. Ян и представить не мог, что «объезжать» кого-то было бы настолько хорошо и мучительно одновременно. Не предполагал, что в унизительной позиции, но при том находясь сверху, сумел бы ощутить себя на мгновение тоже — Богом. — Хочу, чтобы ты остался, — шепчет старший, и его голос будто звучит внутри Чонвона. — В траве скрывается змея. Чем змея та не права?

***

Чонвона забирают во дворцовые темницы в течение следующего часа, не дав времени подготовиться, скрыться за рабскими одеждами и… попрощаться. Всё это — молитвами учителя, который рассказал Чонсону о заведомо отправленном из дворца послании очень поздно, — по прибытии забиравших; который и ненавистного чужака предпочёл не уведомлять, не догадываясь, что Уна давно пожаловался Чонвону. Но почему-то старик, кто должен был искриться счастьем, на чьём лике обязано было читаться облегчение, не дрогнул. О чём он думал в ту минуту — никто бы не прочёл. Впрочем, Глава не краше. Эмоции — статуя, голос — сталь. Чонвон придерживался крамольной мысли: если бы не десница, ему бы «помогли» исчезнуть руками старика Суна. Как ни крути, порой мужчины не гнушались использовать яды, поступать крайне бесчестно во имя достижения заветной цели. Но надо отдать дань уважения посланникам Его Величества (десницы), потому как их невозмутимостью и жаждой исполнить приказ впору восхищаться. Никто не пугается, когда Чонсон сухо молвит: «Передайте деснице Ли, что я настаиваю на личной встрече. В ближайшее время». Знакомый высокий воин в маске кивает. Чонвону по-прежнему интересно, кто скрывается за отлитым кузнецом ликом. — Благодарю Главу за… гостеприимство, — положа ладонь на сердце и поклонившись, Ян покидает поместье. Гнев чонсонов направлен на всех. Без исключения.

***

Уголки губ в довольстве дрогают. Сколько бы лет ни минуло, сколько бы нитей проклятой седины не тронули черноту волос её, госпожа оставалась неподражаемой. Всякий раз, стоит подумать о ней, о молочном брате и о повелителе-отце, внутри разливается блаженное тепло. Сону за годы пленения, борьбы за собственную жизнь не поминал их, как и Родину, плохим словом. Если бы представилась возможность вернуться, не предав доверие и не оставив на произвол судьбы Сонхуна, он, не задумываясь ни на миг, вернулся бы в Аият. Хоть землю бы жрал, в грязи бы валялся с превеликим удовольствием. Потому что она — своя. Ли Вонён — дальняя родственница Умина, — практически побочная ветвь, но как нельзя подходящая. Высокая, стройная и готовая рожать крепких малышей мужу-правителю. Чтобы из посредственной благородной крови вырваться в будущие королевы, так вдобавок связать себя узами брака не с похотливым уродом, а вдумчивым и рассудительным юношей? Если Сонхун однажды и изменит, то с девой полюбившейся; в отличие от его папаши-кобеля. За шесть дней собрать делегацию, согласовав поездку со всеми? Подготовить деву Ли, стражников и слуг? Впихнуть правильное в неокрепший ум семнадцатилетней красавицы, которая, по словам её же отца, засиделась в ожидании несуществующего принца? (видимо, не зря Вонён отказывала мелким чиновникам и прочим). Гордость — полезная составляющая души, особенно когда справедливо оцениваешь себя. Другое дело, что непомерная гордыня отравляет душу и вызывает насмешку. Сону удовлетворённо кивает, когда Сонхун выставляет локоть и предлагает прогуляться по саду, покуда слуги готовят главный зал. Вонён и сопровождающие так спешили, что прибыли на полдня раньше. …А когда девушка сокращает расстояние и принимает предложение идти с владыкой под руку — и думать нечего. В приличном обществе подобная близость свободной девы с посторонним мужчиной непростительна. Совсем иное — когда это твой будущий муж; когда прикосновения и взгляды обещают перерасти в нечто большее. Пусть суровый взгляд Кровавого бога, как огласили местные Пак Чонсона ещё очень давно, прожигал с головы до пят; пусть направленная от него злоба едва ли не была осязаемой — не важно. Главное, что собою Сону горд без меры. Что план притворяется в жизнь, невзирая на то, что до этого самого момента пришлось снести столько, что многим не снилось в кошмарах. Сколько верных слуг было отравлено, когда они пробовали еду тогда ещё не десницы. Скольких пришлось устранить, когда отголоски совести и некая… жалость давали о себе знать. Но «если не ты — тебя», «пожалеешь ты — нет гарантий, что пожалеют тебя». — Десница Ли, — зовёт один из членов совета — фигура непримечательная, зато вверенный подданный. Без вопросов выполнял поручения и негласно следовал лозунгу «меньше знаешь — крепче спишь да дольше живёшь». По сути своей, идеальный подчинённый со своим кругом полномочий и влияния. Такие на риски, то есть против власти, не пойдут. — Да? — не поворачиваясь, вопрошает Ким. Неискушённый в делах любовных, однако романтик и внутренне по-прежнему мягкий молодой мужчина — Сонхун сумеет обольстить деву. Да, он властелин огромной страны, но очи её засияли. Не суждено ли ей было стать похожей на Великую госпожу? Сонхун красив лицом и телом, высок и образован. Не счесть, сколько сил было затрачено на то, чтобы сотворить из него красноречивого человека, разбирающегося в истории, литературе и арифметике. Все его учителя в настоящем либо занимали высокие должности, о коих не могли мечтать при предыдущем царе, либо доживали век в достатке и обещали после оставить родне немало золотых. — Час назад пришло письмо от императора Умина. Его Величество сказал отдать Вам. Все секреты, страхи и сомнения Сонхун озвучивал лишь ему одному. Можно без зазрения совести утверждать: в мире не нашлось бы никого более ценного для Пака, никого более близкого. Казалось бы, как мало и много — полюбить искренне. Сону протягивает ладонь — и ровно сложенное письмо оказывается у него в руке. Прочитает в покоях, а после прочтения, как полагается, предаст огню. Незачем давать недругам повод двигаться, вынюхивать что-либо — тем более, когда отныне Пак Чонсон будет искать куда больше возможностей сбросить с пьедестала, уничтожить. Но ярость слепит. Ныне глава Арены был известен своим хладнокровием, умело сохранял спокойствие… Любо взглянуть на него, когда в финальном поединке, что состоится через две недели, Чонвон примет участие. Только перед последним сражением ещё одно — как представление для гостей и услада для жителей Есевона. Последним всегда мало. — Десница Ли, — робко окликает уже малый советник, — разрешите обратиться. Рано уходить, покуда Его Величество не скрылся вместе с юной госпожой. И это замечательно — значит, нет ни шанса на то, что новость пройдёт мимо ушей. Значит, Глава не истолкует приказ повелителя неправильно. Капкан сжимается. — Слушаю и вниманию. — Уведомить простой люд о запланированном мероприятии? Полагаю, в таком случае надо бы сделать это заблаговременно — не за пару дней, а за четыре. Сону растягивает губы в наисладчайшую улыбку: — Уведомляйте. Участники Арены покажут нашим гостям на что способны. Чужие ладони сжаты в кулаки за длинными рукавами. Неужели Сону не просчитался, когда ставил не на желание Главы обладать сильнейшим, дабы забрать того и сделать наставником для молодняка; не на обретение в лице Ян Чонвона умелого стражника? Когда ставил на вспыхнувшие чувства более глубокие, чем уважение и толика восхищения? Нет, Сону был прав. Славно, что у Шим Джеюна длинный язык.