Saints

— О чём вы говорили? — сходу спрашивает Чонсон, стоит дверям за ними захлопнуться. Последняя и единственная свеча гаснет от колыхнувшего тюль ветра, и комната погружается в темноту. Достаточную для того, что всё равно получается видеть чужой лик очертаниями, заметить, как нахмурены брови и пытлив взгляд. Чонвон чувствует себя так, словно находится на перепутье, зная лишь одну дорогу — ту, что кажется правильной. Вторая — тернистая, покрытая мраком и указатель к ней на ином языке. Любой разумный человек выбрал бы знакомую, понятную. Ибо где чужая речь, там чужие обычаи и привычки. На словах всё легко, а в действительности придётся иногда помыкать собою, чтобы прижиться. Ум и душа глаголят: «Нет ничего дороже дома, и дом свой тоже надо искать — дома». Только в межреберье что-то копошится под слоем золы. Оно как робкий росток норовит вырваться к солнцу, вытянуться в нечто сильное и стойкое через годы и тернии стараний, страданий. — Я убедился в том, что был прав, когда мы говорили о родине. Но не мне судить, — Чонвон разворачивается на пятках, чтобы уйти вглубь спальни и… Чтобы что? Покои принадлежали Главе. Это он привёл их обоих сюда, приказав прислуге не тревожить до полудня следующего дня. Поэтому Чонвон замирает как вкопанный, а не потому что его останавливает хозяин поместья с тихим, но упрямым: «Подожди». Сложно — хотеть верить, но знать: тебя обманут. Если рассуждать трезво, в словах десницы есть прок, есть истина. Ведь Чонвон и сам не верил, что, заплатив две тысячи золотых, Кровавый бог легко отпустил бы своего пленника. Скорее, наперво давал шанс Чонвону самому захотеть остаться, отыскать причины для этого. Дальше — причины нашёл бы он. — Что Сону тебе сказал? — по слогам. — Расстроен тем, что я рано выкуплен. Что мне не стоит обольщаться на твой счёт — только и всего. Никакой лжи. Ян не вдаётся в подробности, не желает ворошить осиное гнездо, покуда затылок тянет, а чужие пальцы сжимают запястья не до боли, однако ощутимо. Покуда под веками неприятно щиплет, и желание отчаянно прижаться к матушке, которая никому не поведает о слабости сына, берёт верх над голосом разума на жалкие секунды. Чонвон в поместье не пленник в том ужасном смысле, когда спина рассечена кнутом, а от голода тошно и думать о пище. Он одет в изысканные одежды, имеет возможность обучать военному ремеслу молодняк, что несказанно радует. Ему жаловаться на своё пребывание в обители Кровавого бога — величайший грех. Но золотая клетка таковой вовек останется и волю не сумеет заменить. Благодаря Пак Чонсону он, наконец, понял: как сильно желал вернуться домой. — Скажи честно, — полушёпотом произносит младший, — ты счастлив? — Теперь — целиком. Зардевшись, Чонвон отворачивается. Хватка слабеет — и становится очевидным, что Глава ожидает большего. Не верит в якобы сказанное своим злейшим врагом Чонвону, ставит под сомнения и слова чонвоновы. И пока что это не значит практически ничего. Понятие чести для Яна — не пустой звук, как бы то ни было. Он испытывал вину по отношению к несправедливо невыкупленным, к талантливым и жаждущим жизни, но обречённым на верную смерть пленным. Змей Есевонский подбросил дров в полыхающий костёр, растопил ту печь, что раз за разом колыхала в воспоминаниях образ фактически ребёнка, к счастью, запрятанного во дворце для одной цели: выманить Яна. Десницей следовало бы восхищаться — речи его были остры, как метательные ножи. — Покажи мне завтра своё любимое место. «Потому что «завтра» может стать последним днём, когда я смогу это сделать. Если не одолею всех; если я и кто-нибудь — надеюсь, что достойный из оставшихся, — станем победителями и получим свободу вместе с золотом ли, с человеком ли (Ином; Речным господином). Если я попытаю удачу после и уговорю тебя сойти с пьедестала, чтобы вернуться к корням. Домой». — Покажу. — Сразишься со мной? Мне любопытно посмотреть, каков победитель Арены, ставший потом Главой. Пак Чонсон тоже умён. В конце концов, его натаскивал старый змей, лишившийся зубов и яда, но змёю остающийся по сей день. Но Чонсон улыбается хитро, обоводит кончиками пальцев лицо младшего очень нежно, зарывается пятерней в волосы и слегка оттягивает пряди на затылке, припадая губами к влажной шее. Удивительно, как в невероятно жестоком, поломанном человеке скрывается это. Удивительно, что в Чонвоне он увидел что-то, что притягивало его и одновременно отчаянно жаждало перекроить, изменить. Обратить в свою веру. Хмель всё-таки подействовал и на Пака, ибо выпитого за сегодня было не счесть. Ещё одна черта местных — пить до опьянения, пировать до боли в желудках, вкушать кровавые зрелища до пересечения грани морали, умеренной жестокости. Если выражать благосклонность, то без всякого стыда и от всей широты власти. — Я сражусь с тобой, обязательно. Однако, Чонвон… — шумный выдох; младший едва удерживается на ногах. И горячо, и холодно. Путь до ложа, когда не имеешь глаз на затылке, рискует оказаться болезненным и опасным для здоровья. Но беда минует. Ян заваливается на постель, ожидая тяжесть чужого тела сверху — и мимо. Чонсон в состоянии контролировать себя и сейчас, когда следует полностью расслабиться. Он упирает ладонь в изголовье кровати, ставит колени по обе стороны от бёдер бывшего соотечественника и долго-долго всматривается в лицо Чонвона, будто ищет что-то. Право, Нарцисс так не любовался собою. Но. Кровавый бог не-последователю не доверяет. Сомнительно, что когда-нибудь станет и делать это. Ибо понимать или не понимать его выбор — тоже выбор, который делать Чонвон не хочет. Дорог несколько в начале пути, после их становится меньше и меньше, а неизвестная по-прежнему отдаёт могильным холодом. Это не Долина прибытия. Не повстречать там потерявшую из-за непомерной гордыни детей своих женщину и не узреть муки низвергнутого гордеца-отца её. Не протекает вдоль дороги этой река забвения. Там всё чуждо, неведомо и странно. — Сразись и ты со мной. По-другому, — просит Чонсон. И мысль его кристально чиста, откровенна. — Не когда мы пьяны. Глава Арены ложится рядом, не выказывая сопротивления или недовольства. Спокойно, без многозначительных вздохов или усмешек роняет голову на подушку. Разве что затем сгребает Чонвона в охапку, прижимает к своей груди — и дыхание его постепенно выравнивается. Чонвон часто спал по соседству со смертью, никогда — в руках. — Я заставлю тебя увидеть то, что вижу я.

***

Нишимура ждал этого часа. Было лишь вопросом времени, как скоро десница пожелал бы видеть сообщника. Ники понимал: рабская жизнь ничего не стоила, но собирался бороться до победного. Если надо — упал бы снова на колено и поклонился бы, впрочем, змее донельзя красивой. Как снежный барс или снег в горах, что превращался в губительную лавину, десница Ли завораживал. Для себя Нишимура окрестил его ведающим. Иначе объяснить, почему мужское тело будоражило — почему кровь вскипала, а дыхание с каждой минутой в дороге навстречу к нему учащалось, — Рики не мог. Но если пленённым им оказался правитель, чуть ли не все подчинённые без остатка и простой люд, признающий в чужаке отличного политика, куда было дёргаться? Попавший в сети, увы, из паники сделает хуже. Небольшой охотничий домик в лесу, массивные деревья. Всюду стражники — по двое возле каждого угла дома и дополнительно следящие за происходящим, чтобы и комар носа не подточил. Ники не знает, почему место встречи изменено, но предполагает: разговор предстоит более серьёзный. Возможно, сугубо наедине. Сколько власти у этого человека, если пленного по его воле могут вывести из клетки далеко от города? Куда глядит глава Арены? Ха! А есть ли тому толк глядеть по сторонам, покуда у него в объятиях греется Ян Чонвон? Боле, верно, Паку и не надо. — Проходи, — Лин отворяет дверь и раздражённо кивает, — не заставляй господина ждать. Нишимура хмыкает. Как будто ручная шавка, живущая в приличных условиях и наслаждающаяся крохой власти, имела право ему что-то говорить. Ники мог бы убить слугу и глазом не моргнув, однако вынужден был терпеть и не подавать вида. Необходимо порой покориться, чтобы затем добиться желаемых результатов. Внутри убрано, аромат свежести дарит приятную прохладу после уличной духоты. Дом разделён перегородкой на две части — спальня и зона для отдыха. Мебель из натурального дерева донельзя дорогая — отменное качество, что невозможно не заметить и обывателю, резные узоры; на полу лежит шкура тигра, а кровать большая и застелена плотным пледом с гербом этого государства. Вероятно, тут останавливался повелитель. Правая рука короля (и шея его; уста его) вопросительно выгибает бровь. Обнажённые щиколотки контрастируют с грубой шерстью убитого животного. — Что? Спрашивает ещё? В самом деле? Нишимура борется с желанием отвернуться, как застигнутый врасплох вор, но этого не делает. Нет его вины в том, что десница пребывает в столь бесстыдном виде, невозмутимо наливая в кубки вино. Что он опять в шёлковых штанах цвета разливного золота и в подобие накидки с рукавами — аккурат в цвет. Хрупкий — да не очень. Вроде бы плавный по-девичьи, с тонкой невозможной талией — да при движении видны полоски рёбер и мышцы. Ли Сону не стоял на одной полке с разжиревшими от власти местными идолами, пусть и не должен был таковым уподобляться ввиду возраста и личной брезгливости. Казалось, раздобревших от ничегонеделания праздных свиней десница презирал. Не исключено, что презирал всех, кто не вышел бы за него на смертный бой. Кожа у него наверняка тоже — шёлковая, мягкая и приятная на ощупь, как воздушный снег. Пахнуть от него обязано зимой, сладким маслом и чем-то особенным. Рики не принюхивается потому, что не желает слыть идиотом. Десница использует его, Нишимура тоже будет — и в пекло прочее. Пропади десница где-нибудь в Снежном лесу близ гор, Рики выследил бы его по следам. Отыскал бы живым, забрал бы с собой в качестве трофея и сделал бы своей собственностью. Полу-насильно, не прибегая к побоям и угрозам, однако никуда не выпуская без личного присутствия. Конечно, держал бы его не в качестве раба или гостя, товарища или недруга. Просто зачем-то бы оставил… Чтобы любоваться и упиваться чужим умением выходить сухим из любого водоёма. Оттого и страшно было представить, какая с десницы вышла бы женщина. За такую, быть может, безумно влюблённые развязывали бы войны — во имя неё сжигались бы города, становились пустынными бы некогда процветающие земли. Казнь тысячей порезов стала бы меньшим из зол, насланных её нежной рукой, усыпанной драгоценными камнями. — Когда Ян Чонвон вернётся, я хочу, чтобы ты не свершал месть, — молвит десница, протягивая кубок пленнику как равному, а не как участнику кровавой бойни. — Не вздумай относиться к нему без справедливости. Это приказ, — добавляет с нажимом. — Понял. Со-ну. Имя было чужестранным, но довольно распространённым, как поделился один из местных участников Арены. Таким называли и мальчиков в семье бедняков, и рождённых средь золота малышей. Оно отдавало медовой сладостью, но вместе с тем не позволяло забывать, каким образом добывался мёд — пчёлы жалили больно, нерадивых собирателей иногда вовсе убивали. Ники сжимает челюсти, ладони — в кулаки. Не хочется размышлять, какими невероятными способами десница привораживал царя. Не верится, что сладкими речами он добился немыслимых результатов. Нишимура поверил бы в историю про амбициозного местного жителя отнюдь не из бедной семьи, в дальнюю родню Хешбонского правителя, но в бывшего заложника… Верилось с трудом. — Чего ты желаешь, воин? Чего? Прямо сейчас? В сию секунду, когда за дверью стоит наглый слуга, коему неплохо бы подправить личико? Когда жажда маленькой мести высокомерному подлецу вдобавок побуждает совершить самое возмутительное, из-за чего не сносить после головы?.. Зачем десница одет так? Вряд ли намеревается из прихоти заночевать в лесу. Или мотивы его куда прозаичнее, ибо верные слуги зачастую становятся не менее верными любовниками, готовыми костьми лечь, но выслужиться перед господином? — Вина достаточно, — Нишимура опустошает залпом кубок, — благодарю десницу. Ткань накидки сползает по изящному предплечью, обнажая большой участок кожи и ореол персикового соска. Десница не придаёт подобному значения, потому случайность эту не обозвать действом намеренным, а у Ники в паху тянет от возмутительно жаркого зрелища. Будь Нишимура жалким юнцом, стал бы украдкой прикрывать пах, дабы не стать очевидным в своём порочном желании. Сону сводит брови к переносице, упираясь ладонью в стол, и говорит без привычного лукавства: — Я спрашивал не об этом. — Вы и сами догадываетесь. Нет? И что-то внезапно меняется, чего Рики поймать не в силах, как юркую лисицу. — Просветите меня, господин Нишимура, — издевательски тянет Сону, и угрозы в голосе не чувствуется совсем. Это добро, дозволение. Потому что Ли Сону не являлся бы собой, не продвинулся бы так далеко, если бы не умел смекнуть что к чему. В противном случае его давно бы сожрали, перемололи, не пощадив и за симпатичный лик, ни за льющийся рекой нежный голос, в коем не всякий расслышал бы змеиное шипение. В любую игру, где есть несколько участников, играют все — значит, каждый делает свой ход, а не безмолвно наблюдает за происходящим. — Хочу тебя, — уточняет, полагая, что бесполезно уже оправдываться. — Под собой или верхом на себе. Но принимающим станешь ты, десница. Оттолкнёт или нет? Вздор — последнее маловероятно. — Это можно устроить. Почти. Видят Боги, лицо Нишимура приобретает дикий, необузданный оттенок. Потому что чтобы господин — причём от рождения, а не по здешнему несправедливому присвоению статусов, — соглашался возлечь с кем-то значительно ниже по статусу? Ники не был дураком и осознавал: каким бы далёким братом правителя соседнего государства Сону ни был, кровь в нём текла благородная. И это не считая нынешнего положения. Сону делает шаг навстречу и ладонью обхватывает за подбородок таким образом, что повидавший жизнь вояка на миг теряется. Привкус сливового вина, мёда и чего-то сладкого оседает на губах, проникает в рот вместе с кончиком языка. Что же, вот оно как. Вы — мне, а я — вам? Обмен вряд ли равносильный, но побеждает не всегда сильнейший физически. Откажется Ники — появится другой. Не исключено, что и Сакуса, гонимый желанием вернуть своего господинчика во что бы то ни стало, готов ввязаться в это. Но не позволить больше невозможно. Ники разрывает верхнюю тряпку, глушит возмущённое мычание в поцелуе и вжимает десницу в себя. Мстительная, гадкая мысль чуть не срывается с губ: «А знает ли твой царь, на что ты готов ради того, чтобы убрать неугодных? Знает ли он, как низко ты готов упасть, господин Ли?». Уже после, на сбитых влажных простынях Нишимура толкается меж его округлых бёдер и нещадно ускоряется. Пальцы впиваются в тазовые косточки десницы, оставляют на молочном полотне розовые следы, позднее ставшие синяками. Он весь мягкий, но как сталь. Нежный, но под кожей его течёт кипящий смертельный яд. Гладкий, но покрытый чешуёй. Ники мажет истекающей головкой по входу, довольно хрипит, когда старший в испуге дёргается, и обхватывает его член ладонью. Чтобы подвести Сону и себя к краю, много не надо. Для Нишимура опыт с мужчиной нов, но отныне и впредь он обещает не отказываться от этого удовольствия. От Ли Сону. — Твоя задача: добраться до финала, — восстанавливая дыхание, произносит десница. — Выиграете оба — будете свободны. — А что с Речным господином? — На него у меня свои планы.