Saints

— Отпусти меня, раз уж на Арену мне путь закрыт. Чонвону выделили добротную комнату в «сердце» здания с двумя башнями, что делали здание то фактически трёхэтажным. Всё было светлым, выложенное бело-песочным камнем, но в меру уютное. И в голову закрались подозрения: такая щедрость в меру как раз и являлась намеренной. Темница — унижение. Изысканные покои, как для какого-нибудь господинчика, — оскорбление, равнение с весенним мальчишкой, коим, несомненно, Чонвон не был. Ян не собирался совершать побег, прорываться с боем. По крайней мере, пока что. Отобедал, вымылся в отдельной маленькой купальне, которая, вероятнее всего, предназначалась для слуг, но пустовала (а пустовала ли?), и прилёг спать, поначалу ожидая худого. Приблизительно через четверть часа зашла знакомая служанка и, завидев гостя лежащим на мягкой одноместной кровати, ойкнула в испуге. И была такова. Пробудился Чонвон с закатом, поняв, что мышцы боле не ныли. Ныло только где-то левее в груди, но то — привычно-позабытое вместе с усталостью. Вспомнился вдруг Ин, затравленный взгляд северянина, несправедливо распределённого для боя и… Много чего неприятного, но тоже привычного. Ко времени ужина пришёл средних лет евнух и вежливо поинтересовался, готов ли господин Ян посетить господина Пака. Чонвон с пару секунд пожевал нижнюю губу, затем на выдохе бросил: «Не зови меня господином никогда. И другим передай, если… Мне тут придётся остаться, лучше по имени кличьте». В итоге, для него открылось новое помещение. Возможно, чонсоновы покои, но лишь первая их часть — спальня находилась глубже, была сокровенной. На низком маленьком столике в центре первой комнаты располагались в меру богатые яства, и Чонвон убедился повторно: глава Арены старался делать всё в меру. — Это подорвёт авторитет царя, Чонвон, — произносит он. — Где это видано, чтобы пленников отпускали ни за что? Ты не выиграл, а был выкуплен. Что ж, подобного ответа Ян не ожидал — развёрнутого, а «не могу» или «не хочу». — Разве не ты звал десницу змеёй? Змеи нападают при опасности, я же опасности никакой не представляю, как и важности. Чонсон поднимает указательный, мол, молчи. (или будь тише?) Хм, Чонвон действительно был непозволительно громким. Громким настолько, что с подоконника раскрытого настежь окна упорхнула птица. Тюль медленно развивалась на ветру, и янтарно-алые лучи убывающего святила немного слепили с момента прибытия сюда. Как ни крути, Чонвон проспал в этом месте непозволительно много, наконец-то ощутив мало-мальскую безопасность и окунувшись в тишину. «Блаженное место — отрава для сердца, — сказал бы наставник. — Отдыхаем мы после смерти — в Долине прибытия. Наслаждения вкушаем там же, если отмучились и исполнили свой долг на бренной земле». Жестом Чонсон призывает присесть на мягкую тахту с нежно-персиковыми подушками. Чонвон ему внемлет, однако расслабляться себе боле не позволяет, ибо достаточно лени. Подаяние в виде серебряной тарелки с крупным виноградом от Главы также принимает, но ни один из плодов не кладёт в рот. — Ли Сону персонаж крайне неоднозначный. Но я не могу сказать, что царю он желает худого… Проще говоря, легко десница никого не отпустит, если что-то заподозрит. — А что можно заподозрить? Я — пленник, ты — господин. Говори без утайки, — прямо молвит Ян, — что просто не хочешь отпускать. — В суждениях ты своих прав. Наполовину. И как-то верно трактовать? Глава ставит чарку на краешек стола, подходит ближе и садится сбоку. Колени их не соприкасаются, но жар его тела чувствуется без утайки и на расстоянии. И не счесть потом сколько раз Чонвон пожалеет о содеянном, но волею наступающего на пятки вечера и безунизительного приёма претворяет задумку в жизнь. Открыто рассматривает руки Кровавого бога. Руки мужчины по-прежнему остаются этакой картой для трактовки — книгой. А эти хоть и в меру нежны, но оружие держат до сих пор — ради преподавания, забавы или от нужды. Не напрасно же боятся его — крепкого, сильного; не приказывает же он всякий раз своим слугам наказывать провинившихся, если способен делать это самостоятельно? Чонвон хмыкает, проводя пальцем по продольному шраму. — Что такое? — интересуется Пак. — Сердце и судьба рассечены, а ум цел, — произносит Чонвон. — Как это вышло? Пак чуточку щурится, но, кажется, понимает, что имеет в виду бывший пленник — это ещё более занятно, волнующе. Аристотеля старания не прошли даром, пусть не сыскали в родном городе славы. В государстве Чонвона даже великие с осторожностью относились к предсказаниям оракулов, порой предпочитая хитростью слышать то, что необходимо было для успокоения трясущихся старейшин, не то что верили в линии. Не слово точит сталь, а сталь — слово. Пахнет от Чонсона раскалённым солнцем и почему-то травами — родными, домашними. Чонвон по-прежнему не испытывает особенного плотского влечения к мужчинам, однако не смеет не признавать его силу и красоту. Возможно, будь глава Арены его боевым товарищем или собратом по оружию, с кем одновременно был бы пройден этап отбора, с кем свершались бы криптии, Чонвон давно бы к нему прикипел. По причине, что речь его была складна, мысль — ясна, а умения, оставаясь непроверенными, ощущались таковыми без доказательств. — Побудь со мной до поры, покуда не выпадет первый снег, а потом я отправлю тебя на корабле прочь. Отправлю, если не захочешь остаться. Полгода или чуть больше — таков срок. — В здешних краях снег не ложится, — замечает Чонвон, никак не принимая на ум, зачем ему это. — Ложится, но быстро тает. Даю тебе слово, Чонвон из?.. — Аркадии. — Ну право, — Пак отнимает руки, но исключительно из-за того, что беззлобно кривится и отклоняется, — кого ты пытаешься надурить? Теперь мне придётся придумывать, какой город назвать. Я хотел выбрать несуществующую нынче Аркадию. — Мы из одних краёв, — слетает с губ само, на выдохе. Из одной страны, что объединяла под собой несколько государств — воинственное, философско-мудрёное, долинное и прочие. Со схожим укладом, но наверняка имеющим непримиримые разности. Как философы ненавидят воинов, а аскеты терпеть не могут тех, кто привержен праздному образу жизни; как богиня мудрости и бог нескончаемых войн не могут поделить титул сильнейшего. Уда говорил, что в родных краях господина зимой становилось всё белым. Только читать по звёздам или угадывать, откуда именно он — всё равно что пускать стрелу в небо, надеясь, что та пронзит сердце какой-нибудь мимо летящей дичи. — Парнасское плато, — сам, без дополнительных расспросов произносит Чонсон и смотрит в глаза, слегка щурясь. Привычка, верно. — На той стороне Пещер, согласно преданиям, полчища чудовищ. Никто прежде не преодолевал сквозной проход через Пещеры. Ты водишь меня за нос. — Потому-то твои «никто» не ведают, что там — за гранью. Чонвон мог бы продолжить. Мог бы попросить поведать куда больше или навести его на эту тему, уповая на симпатию по отношению к себе. Но глупец у власти не встанет и не продержится столько, сколько находится на коне Чонсон. Годик или парочку лет идиот бы нёс бремя Кровавого бога — не полное десятилетие. — Здесь есть его люди? Люди десницы? — Не удивлюсь, но надеюсь на обратное. Прежде чем расставлять ловушки для крыс, надо убедиться, что они есть. Паранойя губительна. — Насколько же он могущественный, — задумчиво протягивает Ян и невольно вкушает доселе покоящийся на коленях его виноград. Сочность чередуется со сладостью, но не хватает чего ядрёного, дрянного. Чтобы сладость эту перебить — кровяной похлёбки бы, дабы сбросить дурман. Да не хочется. Не после откровений. Пусть внутренняя Энио немного поспит тоже. Потому что когда на чужбине встречаешь кого-то, кто… Враг моего врага — мой друг, право. И пусть, что вражин истинных Чонвон ещё не отыскал, на родине потеряв всех и вся, — сегодня узнал что-то, что взаправду душу колыхнуло. — Сам иногда поражаюсь. Обычно господние сынки избалованные и не цепкие, в отличие от него, — Чонсон уходит, чтобы долить в чарку вина, но вскоре возвращается. — Я начал судить о нём по тому, что говорили о нём соотечественники. Поверь, я считаю, что люди в большинстве своём болтать попусту не станут. К сожалению, зачастую людские языки не лгут. Могут немного преувеличить или додумать на ходу, но чтобы лгать напропалую — нет. — И что говорили? — Болезный и оттого образованный небезупречно — впрочем, при его-то здоровье… Капризный до раздражения, ленивый. А приехал господин знающий себе цену и отнюдь не глупый. — Есть разница между глупостью и образованностью. — Есть, не спорю, — соглашается Чонсон охотно. — «Но»? — Ты не виделся с ним лично. Когда Сону заходит, ты понимаешь: это не воин, но убьёт тебя. И он непременно достоин уважения за то, что сотворил из забитого наследника царствующего повелителя. Однако имеет значения то, какими путями. Змеёю кличут ли абы кого? В змее много мудрости, но не к чонвонову божеству она относилась. Символ коварства, зла, двуличия и, как повелось, женское начало вкупе со смертью — таковы устои. А образ десницы в воображении куётся не из стали — он как полотно Паучихи кроится из тонких нитей, что в итоге крепче стали, но изысканнее золотой шкуры, за которую боролись мифические герои. — Много умерло? — Пак Сонхун вообще не должен был никогда восходить на престол, — вновь пригубив вина, Чонсон внезапно откровенничает. — Приказ об его казни я видел лично в руках советника Лю Юя, но вскоре свиток вместе с гонцом таинственным образом исчез — испарился по пути из Ароира в Есевон. Из девятнадцати тех, кто грели стулья возле предыдущего повелителя, осталось четверо. В таком случае, винить Сону не в чем. Если помыслы его направлены на обеспечение благополучия нынешнего повелителя, невзирая на то, что основою выступает личная безопасность, он прав. Но действовать коварно, сладко улыбаясь и держа при том нож за пазухой… Чонвону подобное претит. — Тебя он тоже убрать хочет? — Змея обломала бы зубы, если бы решилась… Да и не схлёстывались мы лоб в лоб ни разу, ибо Сонхун меня устраивал с самого начала. Меня не устаивает, что корону делят двое, если ни один, периодически напяливая золотой венец на чело Его Величества ради отвода внимания. — Он чужой. — Он не свой — это важнее. Пак обхватывает чонвонов подбородок большим и указательным пальцами, устанавливая зрительный контакт. Длится это недолго; к счастью. Сухое прикосновение губ к губам легче пуха, сливовое опьянённое дыхание — дурман. Чонвон слизывает винную горечь, толкнувшись на пробу языком в жаркий рот, и словно делает глоток алкоголя. (зачем? неужто такое крепкое вино?) — Я остановлюсь, если прикажешь, — заверяет Пак, а сам тянется к поясу на талии младшего. — Если совсем не желаешь. В пекло его речи. Освобождённый от плена одежд Чонвон дышит полной грудью. Всматривается несколько секунд невидящим взглядом в того, чьи волосы как проклятый снег, и… обманчиво сдаётся. Позволяет приблизиться к себе, коснуться где заблагорассудится — сжать тазовые кости, приласкать шею… Пак сплёвывает на ладонь, обхватывая полностью вставший член и ласково кружа подушечкой пальца по головке. Чонвон прикусывает собственное запястье, дабы не застонать в голос и не проявить слабость. Телесные удовольствия для него после стольких месяцев воздержания — кусок прожаренного мяса после пшеничных лепёшек да травы. — Молчи. С Чонвона нещадно течёт. Между бёдер бесстыдно, пошло хлюпает, а смазка пачкает твёрдый живот и пах — и Чонсон этим упирается. Похожие расширенные зрачки Чонвон видал на полях сражений, когда Эрида плясала средь мёртвых и ещё живых, разжигая лимос и побуждая двигаться вперёд вопреки. Бежать, невзирая на боль в мышцах и жажду, искореняя страх на корню. А потом старший усаживается на корточки — как в тот день, — с несуществующей в человеке грацией сползает с тахты. Подхватывает под левое колено, прижимается вплотную к разведённым бёдрам Чонвона и убирает блестящие перламутровым разводы с клочка бледной, не подёрнутой загаром кожи. С жаром насаживается на член где-то на треть. Чонвон хватается за его белоснежные волосы, тянет практически так же крепко, как тянут за вожжи, и — боги — захлёбывается воздухом. Узость глотки, слабый росчерк коротких ногтей и чужая уязвимость. Этого много. Чонвон мог бы его придушить, сомкни он ноги и рискни мужским естеством в отместку. Мог бы сломать шею главе Арены. Мог бы сделать худо по-другому. Но вместо этого толкается глубже и думает, что ни одна дева — будь она праведная или готовая сделать чуть ли не что угодно за пару монет, — не сумела бы доставить столько выворачивающего нутро удовольствия. Жадное превосходство расцветает под рёбрами ядовитым цветком. Кровавый бог стоит на коленях, слюна и любовные соки стекают по его лицу, яйца бьют по подбородку, и назавтра голос его, вероятно, подведёт, напоминая о случившемся. Может, даже слуги вскоре будут шептаться, мол, за дверьми творилось то самое. Может, поглатывая сейчас всё до последней капли и не поддавшись напору отталкивающих его рук, Чонсон крупно пожалеет. Может, вернёт свои слова о помощи в возвращении назад, сошлётся на власть или высмеет «презренного есевонского раба». Может, разочарует донельзя. Ну а пока: — Отдохни, — ласково произносит он, чистой ладонью поглаживая чонвонов затылок, когда уже сидит возле, — отдохни, милый. Чонвон дёргается, как от удара, заслышав бесстыдное обращение от мужчины. Но Пак Чонсон непомерно силён — в сию секунду, когда тело заполняет сладкая нега, — уж точно сильнее него. — Тяжело отыскать в мире того, кто будет мыслить схоже с тобой. Я выкупил тебя, чтобы не выкупил он — Сону. Пойми, по-настоящему талантливые либо погибают, либо присягают на службу — исход иной невозможен. Не ищи честности там, где она давным-давно сдохла и не была похоронена. — Ты предложил мне остаться с тобой до снега, — напоминает Чонвон. — Что же, на корабле меня ожидать станет удавка? Старший отстраняется. Плевать ему, что на одеждах и губах его высыхает чужое семя. Будто не он проиграл — победил. И голос его, хоть и подёрнут предательской хрипотцой, однако уверен: — По обыкновению с первым снегом десница и Его Величество уезжают в Ароир. Мне будет проще отправить тебя домой, когда твари этой нет в столице. Ян Чонвон умалчивает, что у него также — «дом без дома».