Saints

— Господин Пак делится с тобой чем-либо? — М-м? Уда кажется умным мальчиком, любознательным и сильным. По крайней мере, руки и ноги у него тонкие, зато крепкие. Очи горят любознательностью, горит в нём и жизнь маяком.

Но зачем всё?

(для.

чего.

это.

всё?)

— Зачем ему я? — спрашивает Чонвон. Пак Чонсон не из тех глупцов, что за плоть бренную, не имея крепких любовных или других преданных чувств, готовы жрать сырую землю, лить реки крови и истоптать ноги до костей. Чонвон воин славный и опытный, закалённый в боях, но никак не стоит десять тысяч золотых. Неужто порыв страсти его не знает границ? Да, денег у Кровавого Бога немерено, а в кулаке своём он держит не сотни — тысячи или миллион душ. Хешбонское государство весьма густонаселённое, наполненное невольниками и теми, кто готов осесть в солнечной стране. — А, — юнец поднимает указательный палец в догадке, — понял. Конечно, потому что у тебя нам было бы чему поучиться. Так наставник Пак говорил. «Нам»? Чонвон помнил, что глава Арены построил новые здания для воспитания мальчиков (может, и девочек?). Помнил, с каким воодушевлением Уда глядел на развалины и гордо оповещал, что Кровавый бог позволил родиться новому, лучшему. Пак Чонсон самостоятельно тренировал детей? Было бы весьма занятно взглянуть на это. Изучить его технику боя, подметить изъяны, дабы — кто знает? — когда-нибудь воспользоваться его слабостями и нанести смертельный удар. Полезно подчерпнуть что-то из чужих умений, таким образом обнаружить недостатки и достоинства в самом себе, покуда не поздно. — Твоему госпо… наставнику, — исправляется Чонвон, не понимая до конца, почему отныне Уда зовёт Главу так, — не жаль тратить столько золота? По-моему, за эту цену он мог бы отыскать кого-нибудь полезнее. — Нет. — Объясни мне, Уда. Односложные ответы порой донельзя плохи — нет определённости поступкам. Дорога идёт вдоль оливковых деревьев, вдоль белокаменных ограждений по обе стороны и близ неё еле живых рабов. Покрытые блестящим потом, пылью и коричневым загаром, сквозь который пробивались свежие раны от плети, они безропотно трудились. Есевон никогда не придётся Чонвону по нраву. Здешние обычаи пусть и имеют некую схожесть с родными, всё равно к тем правилам и заветам не приблизятся. Не в ближайшие десятилетия уж точно, ибо жесткость вытравливается через поколения, а вспыхивает — в одночасье. Чтобы исправить этих людей, придётся ломать их нутро, бороться с агрессией и жаждой крови, что выходит наружу на трибунах Арены. Чонвону рабство претило по вере, как и живо в нём было великое убеждение: добивать сдающихся врагов следовало бы в том случае, когда враги те не являлись действительно слабыми. В противном случае, как молвил Генерал, смерть таковых приравнивалась бы к жестокости над младенцами илик уподоблению бесчестным червям. Врагов не стравливают, как петухов или собак. Нет славы в том, чтобы уничтожать подчистую без надобности. — Потому что «всех денег не получить, в мир иной ничего с собой не забрать, кроме навлона под языком». Ежели слова эти принадлежат Паку, право, мудрости в нём хватает. Вдвойне странно наблюдать, как сильно разнятся мнения о нём. И судьёй выступать негоже — не с таким грузом за спиной. …Странно и то, как сильно Чонвон сам судит о господине Арены — всяко по-разному: предвзято, трезво, отчасти оправдательно. Ведь если бы Главой был не Пак Чонсон, стал бы кто-то другой — и находился бы он под колпаком командования великого Десницы; организовывал бы бои кто-нибудь другой. Незаменимых нет. Что порой творил Чонвон в своём путешествии-беспамятстве, увы, приравнивалось к жестокости бесцельной, дикой. Когда обидчиков, пожелавших отобрать у одинокого путника всё, можно было бы оставить покалеченными, ибо убивать те не собирались, — он не щадил. Когда мог бы остаться с безутешной вдовой в поселении, расположенном в горах, и выступить для неё опорой, а поселению подарить дополнительную защиту, Ян ушёл прочь. Чонвон никогда не давал пустых обещаний, старался не обманывать и быть открытым сердцем. Впрочем, порой некоторым не нужны клятвы, чтобы понять человека превратно, трактовать чьи-то поступки в угодное для себя русло. Но. История не требует сослагательного наклонения, а Чонвон не свят. Никто не был свят, кто убивал — остатками и утешением могла бы выступить лишь память в потомках, гордость от предков. Белая пыль похожа на пепелище с полей сражений, похожа на покрывало из снега. Нишимура вскользь упоминал, что обожал зиму и то, что зимой увидеть снежных гигантских кошек в горах у него получалось гораздо чаще, чем в тёплую погоду. Фантазировал, как первым же делом отправился бы на поиски оленя и, вернувшись к сестре с добычей, отведал бы хорошего мяса. Жив ли Нишимура Рики? В некотором роде знать не хотелось, ибо знания чинили вред. Для пленников Арены Ян Чонвон — предатель и баловень судьбы. — Ложится ли у вас снег? — Быстро тает, — с сожалением произносит Уда, ничуть не удивляясь интересу без предпосылок. — Наставник рассказывал, что на родине его снег ложился на второй раз уж окончательно и не таял до весны, или пока на то не была воля Богов. Плато белым-бело!.. Думаю, там красиво. Значит, чужак он. Если не выдернуть корни, не обрубить их в прошлом месте, именуемым домом, никогда не получится обозвать таковым новое пристанище. Чонвон искренне недоумевал над теми, кто разбрасывался родиной своей, как чем-то незначительным; не понимал их. Но теперь, потеряв всё, немного предателям завидовал. Счастливчики без совести начинают с чистого листа — живут без попеременной жажды сдаться без боя и отправиться к праотцам. — Почему Пак Чонсон не вернётся? Уда, доселе подпиравший кулаком щёку, распахивает глаза. Тонкие губы размыкаются — мальчишка не знает, что ответить. Хлопает ресницами, гадая: стоит рассказывать или нет? Но нельзя не зауважать его за мужество произнести чётко и без страха, пусть и выдавая Чонсона с потрохами: — Потому что там «дом без дома». Дом без дома — слишком знакомо. Чонвон внимает юнцу. Принимает к сведению, что учитель Сун обучает детей в строгости и согласно правилам приличия. Тем более, что «никто не должен что-либо спрашивать, когда не готов к любым последствиям и правде». Никто не должен бесцеремонно навязываться, покуда собеседник не столь близок и открыт, чтобы рискнуть и набраться недюжинной смелости разбередить его душу. О том, откуда взялся этот учитель Сун и отчего его уважал Кровавый бог (что легко прочесть между строк в речах Уды, когда упоминается этот мужчина), Чонвон спрашивает тоже. Незнанье — друг и враг; знание — товарищ и погибель. Но зачастую одерживает победу отнюдь не неведение. — Учитель Сун заменил господину Паку отца — всё просто. — Почему ты называешь Пак Чонсона то господином, то наставником? В этом есть потаённый смысл? — не выдерживает Чонвон. Мальчишка доверяет ему достаточно — ровно в той степени, сколько хватит для этой беседы. Ян Чонвон мог бы взбрыкнуть и выбраться из повозки, попробовать сразиться с сопровождающими стражниками. Мог бы попытаться сбежать, дабы ощутить свободу и избавиться от опасности в лицах правящих в Хешбонском государстве, как сделал бы любой, кто дорожил своей жизнью. А нужно ли? — разумеется, нет. Потому что свободному незачем возвращать то, что ему дано от рождения. У Чонвона не имеется стремлений, кроме как заполнить пустоту внутри и обрести цель для всего. Не он покинул Арену — Арена покинула его, прожевав и выплюнув, как ненужный мусор. — Как говорит наставник, — гордо заявляет Уда, — смысл есть во всём, но во всём смысла нет.

***

В прошлый раз Чонвон не мог по достоинству оценить поместье Кровавого бога, ибо тогда вечерело. И не до любования было, когда впереди ожидал бой и измученные, (иногда впервые) убившие кого-то люди. К тому же, врождённое упрямство не позволяло беззастенчиво глазеть; Чонвон не считал изучение чужого поместья чем-то важным. Занятно, как оно обернулось. Вынуждает предаваться размышлениям одно: где теперь чонвонов угол? Не посадил же бы Пак на настоящую цепь человека, за коего выложил баснословную сумму? Или причуды богатейших людей, в чьих руках заключены судьбы обычных смертных, не ведают границ? Длинный коридор из холодного мрамора выводит из здания наружу. Чонвон эту часть поместья не посещал, но парочка проходящих мимо служанок будто были ему знакомыми. Ян коротко кивнул им в знак приветствия — не выражение оскорбления, не лживое дружелюбие, — а дева с янтарными волосами расплылась в улыбке, слегка поклонившись. Зачем? — Полагаю, наставник в летней купальне, — оповещает Уда, чинно вышагивая впереди. — Ты ведёшь меня туда? — Угу, вашему разговору никто не помешает. У Чонвона язык чешется бросить, что едва ли в подобном месте занимаются разговорами. Ему до сих пор нечего было терять, кроме как крупицу чести и крохи достоинства, однако возлечь с мужчиной он решился бы исключительно на равных. Никакого уподобления слабому, принимающему и униженному мужчиною. Акт насилия над самим собой? Самоистязание за слабость? В конце концов, доселе Пак Чонсон не являлся обрюзгшим уродом, поганым насильником и тем, кто видел в не находящихся на вершине исключительно сброд. А Чонвону хорошо было известно, что некоторые мужеложцы — отличные воины и стратеги. Отчего-то неприятно было признаваться в подобном, но… Что, ежели Сапфо была права?.. Прав был и тот одноглазый пехотинец из Зелёной долины, кто добровольно вступил в ряды армии более сильного города — города Чонвона — и порой рассуждал без стеснения о вещах совершенно возмутительных? «Что, если мужчинам порою не повредит состязание не на смерть и не со сталью, а…?». Всюду зелень; пахнет мёдом и свежестью. Красиво, как в Долине Прибытия — не иначе. Не стои́т адская жара здесь, не летает бело-золотая пыль, нет кровавых разводов, что, высыхая, становятся багровыми и вскоре чёрными уродливыми кляксами на земле. — И что предлагаешь мне делать, отче? Общение на повышенных тонах, грозящее перейти в ссору. Они — Чонсон и незнакомец, — очевидно, находятся на грани скандала. За силуэтом в тёмных тряпках, что расшиты по бокам золотыми нитями и указывают на высокий статус говорящего, Главу не видать. Зато по голосу Чонвон готов узнать Его, не имея пока что возможности убедиться. И это не важно — важнее суть. Ступая по выложенной плоскими камнями тропе, Чонвон невидящим взглядом рассматривает затылок мальчишки. Якобы изучает и изучает его зачем-то, а сам через пояснения Уды о том, что старик не кто иной, как учитель Сун, практически не придаёт значения ничему вокруг. Уши чонвоновы слышат то, что слышать им не полагается. «Перестать обманывать хотя бы себя, дурной», — призывает старец. «Столь незначительный выкуп — курам на смех, — бросает глава Арены. — Не вижу проблемы в том, что я заплатил, хотя мог бы того не делать. Укрывательства от Его Величества нет — и казна пополняется, и царствующий доволен». Неужели процедура выкупа… опасна? Понятно, что, находясь на высокой должности, ты обязан следить в оба и ждать дурного от всего. Но разве из-за жалкого пленника у такого, как Пак Чонсон, могут возникнуть неприятности? Верится с трудом — Ян не бывший господин, не родственник и не лучший друг кого-то влиятельного, не чей-то любовник. Ян Чонвон пуст что внутри, что снаружи. Старается не забивать мысли глупостями, мол, темой для обсуждения выступает сам. Не думает и по мере приближения к говорящим, что обязан делать, ведь свободы он своей не лишён и лишённым не будет, даже если Пак пожелает посадить в свою — личную — темницу. Запах воды напоминает о море, однако морского в купальне нет. Море — о корабле, что плывёт по ветру. Корабль и ветер — о сражениях, когда врагов приходилось встречать на берегу. Претворять столь дерзкий план Генерала в жизнь, покуда утомлённые плаванием недруги не поставили лагерь и не выгрузились полностью. — Скажи это Аиятской змее, когда голова твоя будет нанизана на пику! Или когда твою голову вручат ему в резном ларце! — громко бросает старик напоследок. Продолжение (а есть ли оно?) заглушает порывистый ветер и служанка, выросшая чуть ли не из-под земли (наверное, она отдыхала в тени апельсинового дерева). Она спешно берёт Уду за ладонь и тянет обратно — в здание. Судя по всему, посторонним оставаться здесь было запрещено, а девушка находилась на почтительном расстоянии, дабы в случае чего исполнять приказы. Но Чонвона не трогает, не уводит прочь с перепуганными, напрочь ошалелыми очами. Чонвона оставляют под обещание мальчишки встретиться в скором времени, и он долго глядит юнцу вслед, любуется волнистыми чёрными волосами девы. А когда оборачивается, то чудом не сталкивается со стариком: — Глупый осёл… Ещё скажи, что я не прав, — мужчина в преклонном возрасте опирается на палку, больше похожую пастушью или вовсе на посох, злобно ворча. Также спешно ковыляет к выходу, но вдруг резко замирает. Под прищуром старика и у него — опытного военного, закалённого боями и жёстким воспитанием — мурашки по коже. Невзирая на то, что сгорбленный человек, в прошлом наверняка возвышающийся на целую голову, нынче доставал макушкой до переносицы, Чонвон ощущал себя мальцом. Зрительный контакт выдержать удаётся; тоже чудом. Однако в этой неестественной для местных людей голубизне плещется отнюдь не вода — там застывший лёд. Старец хватает за руку чуть выше локтя, сдавливает жилистыми пальцами плоть до побеления. Чонвон молчит, стоит как одна из статуй и не смеет ни оттолкнуть, ни вырваться. Путается в серебре волос, в лазоревых воронках и искривлённых в неясности тонких губах. — Имя? — Ян Чонвон. Хватка крепчает, чтобы через мгновение исчезнуть с еле слышным: — Вот как нынче кличут глупцы пантеон. Забывший простые истины однажды поплатится. «…Те, кому я отдаю так много, всего мне больше мук причиняют», — бормочет учитель Сун, дважды стукнув палкой по камню. — …Всего больше… Старость не боится смерти, но считается противником здравого рассудка. Хотя, в таком положении Чонвон имеет право злиться, как и в сердцах считать великовозрастных учителей-есевонцев безумцами. Учитель уходит, не позабыв что-то проворчать себе под нос, что уже ни за что не распознать. Чонвон полагает, что встреча эта не последняя. Он внимает оклику по имени — и на пару секунд вновь уподобляется ксо́ану. Тому несчастному, кто почувствовал смертельное дыхание единственной смертной из сестёр, не успев зажмуриться. Ян видел много мужских обнажённых тел — сотни, если не тысячи. Но прежде не любовался ими украдкой, как притаившийся вор или невольник, коего заставляли внимать и под пытками не позволяли смыкать веки. Видеть очередное первозданное тело без обилия тряпья, боготворённое лириками и сотканное по подобию обитателей Ми́тикаса. Пак Чонсон весь фарфоровый-фарфоровый, почти молочный по цвету кожи, но зажившие шрамы его в разы белее. Росчерком линии, уродливыми зарубцованными дырами и кривыми зубьями — всё это отпечатки отнюдь не господней жизни, а судьбы господина праведного. Такого, каким был Генерал, и каких растили в родной стране Чонвона; ибо так было заведено. Чем выше твоё положение, тем больше ты обязан отдавать. — Идём, — молвит он, окончательно выходя из открытой купальни. Широкие плечи, сильные руки и бёдра, узкая талия и соблазнительные ямки на ягодицах. Стеснение ему неведомо, или причина кроется в пребывании Чонвона рядом? Он ведь обещал как-нибудь поведать о себе, верно? Сосуд души много что способен рассказать о своём хозяине. — Ты купил меня, но не поработил, — потряхивая затёкшей после тисков рукой, в меру спокойно произносит Чонвон. Старший забирает с резного постамента одежду. Накидывает на плечи этот отрез ткани с рукавами, запахивая края и подвязывая пояс, чтобы не утруждаться обтиранием. Как выученный, пройденный ежедневно ритуал. — Может, я поведаю тебе чуть позже обо всём на свете — о десяти тысячах золотых монет; о том славном, что ты теряешь, когда убеждаешь зачем-то себя, что мне не под силу затушить твоё горе… Про горе не было произнесено ни слова. Ни разу Чонвон не сравнивал себя с горюющим. Никогда. — Когда твой член побывает во мне? — грубо, невежественно. Пак Чонсон оборачивается через плечо с лукавой улыбкой: — Зависит от того, насколько нам обоим будет хорошо.