Saints

На рассвете (если судить по беседам стражников) пленников выводят из камер под конвоем. Чонвон замечает, что большая часть клеток пуста — то не имеет смысла, но также напоминает слова девы, мол, что тут запирают лучших. И соседство с Нишимура лишнее тому подтверждение, но. Остальные незнакомы Чонвону. Совсем. Их не было в повозках-клетках — среди тридцати пяти человек, — коих одновременно привезли в Есевон. Впрочем, только слуга маленького Речного господина является малоприятным исключением. Однако и он отныне отдалённо был похож на того, кто отвечал за Танака Хани и делился с Ином крохой информации. Впавшие щёки, порядком окрепшие и «подсохшие» тела, и иные — дикие или напрочь равнодушные — глаза. Все такие. Присутствие Нишимура дарит относительный покой, невзирая на то, что паникующим себя Ян звать не может. В этом месте всё меняется так быстро и неожиданно, что в голову закрадываются подозрения: «Не делается ли специально? Не пыталась ли верхушка свести нас с ума постоянными переправами, схлестнуть лбами сильнейших, кто пока что вознамерились объединиться, ради кровавых зрелищ?». — Плохое у меня предчувствие, — шепчет Ники в затылок. Идущий впереди Чонвона мужчина лет сорока оборачивается и с насмешкой парирует: — Плохое? Да нас всех сгонят на Арену и устроят представление по битве минувших лет. Кровушки все напьёмся. — Против кого? — высовывается из-за плеча северянин, говоря шёпотом. Чонвон обращает внимание на руки незнакомца. Верно, что телосложение его крепкое, а лицо загорелое и испещренное мелкими шрамами — указатель на человека опытного. Но, как говорил учитель, руки мужчины о многом могли поведать, выдать тайны — и эти, несомненно, принадлежали лучнику. — Ты, — не спрашивает, а утверждает Ян, — владеешь луком. — Если мне дадут подходящее оружие и поставят рядом с пехотинцем, может, у меня есть шанс выжить. Слышал, сегодня мы сражаемся с колесницами. Разумно не приближаться, а убивать с расстояния. Окрик главенствующего надзирателя вынуждает пленных захлопнуть рты. Один из первых получает без всяких сожалений плетью со стальным наконечником по хребту — от стен длинного тёмного коридора эхом отскакивает крик боли. Извилистый коридор постепенно уходит всё больше и больше под землю — тоже своего рода испытание. Возможно, взаправду собраны бывшие военные или те, кто после «проверочного» боя обнажили миру притаившуюся в душах жестокость. Лучшие. Наконец, выбираются на свет. Помещение огромное, покрытое белым и жёлтым песками, относительно продуваемое из-за отверстий под окна с решётками. Пленники разбредаются — кто-то разминает спину и ведущие руки перед сражением, кто-то смиренно садится на лавку и думает о своём, а кто-то встаёт в тёмный угол и глядит на остальных угрюмо. Хуже смертельного боя — ожидание. Чонвон предпочитал находиться в первых рядах, вопреки распространённому убеждению, что шансы выжить вместе с тем были меньше, чем у стоящих в третьем и четвёртом. Но правда такова: именно те, кто за тобой — причина не предаваться панике, не поворачиваться к врагу спиной зазря и сохранять строй любой ценой. Держи круглый щит или скутум, копьё или меч крепко в ладони, впивайся пятками в землю. В нужный момент готовься разить или отталкивать врага щитом так, чтобы соотечественник позади тебя успел нанести сокрушительный удар. Чонвон вновь осматривается и с неудовольствием подмечает: слуга Андуинского господина греет тёмный угол в одиночестве. И хоть настоящих товарищей в их ситуации едва ли сыскать, Чонвону это не нравится совершенно. Неужели слуга оказался сильнее всей охраны Танака? Или других выкупили? — Не размышляй, — доносится сбоку от Нишимура, перевязывающего сандалии. — Но ты тоже заметил. — Что тут девять бывших вояк, какой-то мутный слуга и трое бандитов, не считая тебя и меня на затравку? — хмыкает. — Сложновато не заметить. Через продольное, но узкое окно, расположенное слишком высоко от пола, разглядеть ничего толком не получается. Помимо стражников, есть возрастные мужчины, облачённые в одеяния простого люда (однако дороже, чем у каких-нибудь фермеров), болтают между собой на родном языке и периодически тычут пальцами на участников Арены. Чонвон сидит на лавке и думает, что сейчас его жизнь приравнена к конской или бараньей — этакий базар, смотрины на выданье. С ругательствам двое здоровых стражников выносят в центр помещения ящик. Бритоголовый смуглый господин в ало-золотых одеждах, словно выросший из ниоткуда, отворяет крышку и обводит пленных таким взглядом, будто глядит на кучу навоза. Он достаёт из рукава свиток и называет имя участника, приказывая тому подойти. Возглавляющим список оказывается тот самый лучник. Из огромного ящика для него достают булаву — и подобное подношение равно плевку в лицо. Потому что разница между оружиями нестерпимо велика: где лук, а где булава? Чонвон теряет интерес — зачем глазеть, покуда не зовут? Зачем взирать на разочарование? Процедура выдачи всё равно длится до одури медленно, или это ему уже невтерпёж попасть наружу, сделать дело и удалиться на покой. Вдруг, если свезёт, вернут в более просторную казарму. — Как смертного мужа стыдится Меропа, так я устыжусь от побед не твоих… Этот голос. Ян прикрывает веки, разминая пальцы в раздражении, и искренне надеется, что нынче ему точно мерещится. Что милостью Богов ему суждено избежать разговора с тем, кто дополнительно напомнит о Пак Чонсоне. Кто, испугавшись повелителя Арены, похоже что чудом избежал гнева его тогда. Финиковая сладость, принесённая девой, осталась на губах почему-то с привкусом песка. Негоже было думать в такой миг о нежелательном и незапланированном знакомстве с главой Арены по вине господина, угощавшего стражников и охочего до болтовни; не стоило вспоминать, что в тот день нечто заставило Пак Чонсона обратить внимание на пленника из далёких земель. Но он думает. — Приветствую тебя, друг мой, — Шим останавливается аккурат напротив, пряча кисть в складках ткани и расплываясь в наисладчайшей улыбке. — А я гадал: выкупили тебя в итоге перед сегодняшним состязанием или нет? Вижу, не прогадал. — Какова сущность боя? — без приветствия и без особой надежды на правдивый ответ вопрошает Чонвон. До выхода на Арену оставалось немного, но приятнее было бы узнать, что ожидало и за несколько минут до события. Не разрабатывать на ходу судорожно тактику, уклоняясь от ударов и града стрел. Стражники бдят, стоя у выхода из помещения, что ниже платформы Арены на пару метров. Солнечные лучи попадают внутрь, обнажая пыль, как и звуки возбуждённой толпы. Но, если честно, лучше бы и не видеть их, не слышать бы их до кровопролития. Нишимура молчит; держится поодаль, но не целиком безучастно. Как правило, он был в любом списке среди последних то ли из-за возраста, то ли и-за происхождения — северянин же. Шим щёлкает пальцами, и ему тотчас приносят стул. Ни один мускул ни дрогнул, а удивление не отразилось в очах, однако Чонвон это хорошо запомнил. Запомнит, как много полномочий и власти у поклонника поэзии, а также насколько выше него Пак Чонсон. Столь высоко, что вынуждает людей дрожать от ужаса. — Ведаешь ли ты, что исход для тебя ничего не предрешает? Какая разница, — Шим подобно жулику выуживает непонятно откуда мешочек с орешками и беззастенчиво жуёт их, — кто и с кем борется, ежели ты на Арену не выйдешь? Посмотришь, как зритель, оценишь навыки собратьев. — Что? Десятки пар глаз устремлены на него, ибо Шим не контролирует громкость речи. Десятки пар глаз обрушиваются на него стрелами заинтересованности, зависти и ненависти. И да — нет ничего более явного, чем ненависть. Десятки пар глаз желают ему молча смерти похлеще, чем от скафизма или Медного быка. Рыжеволосый муж, получивший вполне сносный гладий, с силой ударяет лезвием о каменную стену, испуская короткие искры. Тот, кто зачитывает имена, замолкает — и на устах его расцветает самая что ни на есть ядовитая, змеиная ухмылка. Наверное, впервые Чонвон за проведённые на чужбине месяцы всё-таки позволяет себе сбросить выдрессированную тренировками маску. Раньше — оно было раньше, — когда всё полыхало, а сталь перемешалась с пеплом и кровью, Ян полагал, что боле подобного не произошло бы. (и что?) Пусть данная новость не сравнится с тем неверием и болью, что преследовали Чонвона в кошмарах, мешали уснуть и оставили в душе разруху, заставляющую его искать успокоение за десятки, сотни или тысячи километров от родины… Ян Чонвон не верил. «Иногда единственный способ освободить нашу душу — примириться с демонами внутри нас», — молвил старец на пристани, от коего, если откровенно, Чонвон жаждал поскорее отвязаться и вместе с тем внимал каждому его слову. — Теперь ты знаешь, — картинно вздыхает Шим и опять напевает что-то о золотых руках Харесовых и о том, что порой Боги несправедливы к прекрасному, что создают в их честь люди. Чонвон бездумно подрывается с места, но стражники тотчас расчехляют мечи — пыл угасает. И понимание, что отныне ни один из пленных не встанет на его сторону (а если и да, это сравнится с чудом) и не поверит ему, вынуждает обессиленно опуститься обратно. Занятно, что Шим практически не вздрогнул, не вскрикнул в испуге. Очередное подтверждение тому, как глубоко и прочно простирается власть Кровавого Бога. Как одним своим молчанием он способен заткнуть смельчаков, заставить склонить низко головы и попрятать взгляд в ногах. — Что. Ты. Сказал, — чеканит Ян, отказываясь принимать истину. — Ответь. Людей объединяют общие несчастья, враги. А в настоящем для прочих пленных он не кто иной, как предатель. Вражина и везунчик, не нуждавшийся вступать в смертельное противостояние. Чужак. — Следи за языком, Ян Чонвон. Если за тебя в государственную казну выложили десять тысяч золотых, то не стало означать, что тебе можно было бы всё. Угомони свой норов.

Десять тысяч золотых.

Десять тысяч золотых монет.

Рёв толпы забивается в уши пухом, грудь сдавливает от раскалённого воздуха. — Я тебя не понимаю. Что?.. — Будь благодарен Главе за его снисходительность и безмерное богатство.

***

Как в дурном сновидении всех пленных, кроме Чонвона, забирают на Арену. Ворота поднимаются — и смурные, уязвлённые несправедливой судьбой мужчины уходят на верную смерть. А Шим Джеюн напевает о Зефире и сокрушается, что погода сегодня беспощадна к зрителям и участникам, ибо солнце печёт невероятно. Чонвон глядит на свои руки, а видит на них давным-давно застывшую кровь. Не замечает, как покидает помещение и любитель поэзии, — ликованье толпы снаружи важнее. Упускает и то, как над ним нависает хрупкая тень — разумеется, до поры, покуда мальчишка не кладёт ладонь на плечо и не молвит робко: — Пойдёмте, вас ожидает господин. — Кто? — Чонвон хрипит, раздирая собственной слюной глотку. — Господин Пак велел привести вас. Или вы желаете остаться и взглянуть на бой? Вымещать досаду на мальчонке лет двенадцати? На том, кто хлопает густыми-густыми ресницами и глядит небесно-голубыми глазищами размером с блюдца? Чья кожа цветом похожа на румяный хлеб? — Веди. Мальчишка сияет. Машет ладонью — пошли! — и уводит в тёмный коридор, однако метров через десять разворачивается к глухой стене, прощупывает камни и дёргает какой-то рычажок, отчего прямо в стене этой открывается доселе невидимый проход. Вероятно, любой незнающий, к тому же и в потёмках, ни за что не догадался бы об его существовании. Круговая каменная лестница, где Чонвон пару раз спотыкается, зато мальчишка практически бежит. Знамо, пользуется путём этим часто. И вдруг подземелье сменяется проходом, пролегающим вдоль наружной части гигантской Арены на внушительной высоте. Причём части, скорее всего, западной — не той, откуда прибывают повозки и заходят зрители. Внизу острые камни, пышные деревья и будто бы руины то ли конюшен, то ли казарм. — Что там было? — Чонвон спрашивает и из интереса, и потому что узнать что-либо от ребёнка проще, как кажется. — Там-то? — мальчик внезапно льнёт к каменному ограждению и едва ли не переваливается через него. Ян в испуге бросается к нему, но, видимо, совершенно напрасно. Юнец крепко держится за выступы, хмурит редкие брови и задумчиво проговаривает. — Если память мне не изменяет… Уважаемый воин, там раньше воспитывались бездомные дети. — Бездомные дети? — Верно, из них растили наёмников. Как знакомо и вместе с тем неведомо. С рождения мальчиков на родине растили в строгости — абы как родителям воспитывать детей запрещалось, ибо все поголовно обязаны были одинаково приучиться к дисциплине, развивать силу. Далее — военные лагеря и наставления от учителей-вояк, более серьёзные тренировки, закаляющие тело и дух. — А сейчас что? — Господин построил новые здания! — гордо делится мальчик. — Увидите — поймёте, насколько новые лучше, чем эти. Конечно… Конечно, старые я не застал, но учитель Сун часто молвил: «Мальчикам дóлжно проходить обучение в отдалении от пороков и соблазнов, вдали от праздности, дабы не мутить рассудок». Учитель этот донельзя прав. Иначе славного воина не вырастить, иначе ничего путного не выйдет. Но не даёт покоя: везде ли, в каждом ли уголке мира имеется такое — чтобы с ранних лет взращивать массово воинов; чтобы беспощадно, как бы выразились нежные душонки, убивать детство беззаботное? И откуда корни чонсоновы? — Как твоё имя? — У́да. — Меня зовут Ян Чонвон. Мальчик белозубо улыбается. — Идём. Не то господин Пак наверняка заждался нас. — Он разве не будет следить за битвой? — Зачем? — беззастенчиво спрашивает Уда. — Он всегда отвечает так: «Я что, мало крови видел?». Он сильнее всех участников вместе взятых!