Saints

Чонвон принимает сидячее положение, массируя виски. Во рту нестерпимо сухо. К счастью, на подобие стола в их общей комнате (клетке) стоит прозрачный кувшин с водой. Ян с трудом поднимается на ноги, направляясь к блаженному сосуду. — Занятно, занятно, — шелестит Нишимура вслед ему. Высосав почти половину воды, Чонвон утирает рот. — Как я здесь очутился? Прислонившийся к стене и согнувший ноги в коленях, Ники долго молчит. Наверняка для него всё выглядит донельзя странно. И винить в этом некого, потому что вполне справедливо никому, кто в будущем обязан был бороться за место среди живых, подобное не понравилось бы. Обилие недосказанности вызывает подозрения, подозрение — холод и неприязнь. После сурового наказания вернуться подлатанным и свежим? После мучений получить помощь не за выигранный бой? За что? — А что ты помнишь? И где ты был? — вопросом на вопрос. — Меня вызывал Пак Чонсон, — отвечает Чонвон честно. Скрывать нечего, однако выкладывать в подробностях случившееся не будет. Стыдиться по-прежнему нечего и не за что, однако разумно по поводу кое-чего во имя будущего смолчать. То, что господину Паку подавай покорного любовника, — не столь важно для окружающих. — И? Чонвон ставит сосуд обратно с характерным стуком. Поворачивается в сторону младшего и буравит того взглядом, выискивая признаки зарождающейся ярости. Измени северянин свой тон, Чонвон оставил бы всё как было. Но Рики недоволен, поэтому возрастают риски подохнуть если не вчетвером, то наломать дров. Хаос убивает. Разрозненность убивает. Обиды убивают. Всё скверное, затаённое в человеческих душах, убивает. — К чему ты клонишь, не томи? И если скажу, что мне предлагают уйти с Арены и прислуживать лично ему, поверишь? Как и в то, что я отказался, но пообещал устроить кровавый пир, чтобы после окончательной победы забрать часть заработанного и уехать с деньгами? Или будешь полагать, что я предатель? Ян понимает и вместе с тем нет чувства тех, у кого есть близкие и родные. Кому есть куда возвращаться и к кому возвращаться. Это он, практически пропащий изувеченный вояка, без платы с потрохами никому не сдался. А быть нужным тому, кто не нужен ему самому, — мучение. Шумный вздох: — Прости. — Не за что тебе извиняться, — успокаивает товарища Чонвон. — Я отказался, ибо мне подобное не было нужно. Уверен, ты следующий, кому сделают предложение. Как я понимаю, они ищут сильных и умелых, но готовых беспрекословно подчиняться. «Едва ли Пак Чонсон придёт к тебе лично, но способен отправить иного от своего имени. Или некто помимо Главы вознамерится выкупить тебя», — думает Ян, возвращаясь в убогую постель. Понемногу светает. Ники моложе, а принимает верные решения быстро и точно. С ним держать дисциплину и мало-мальски избежать потерь получится. Если посудить, в некотором роде Чонвону свезло оказаться с ним в группе, а не со сворой фермеров, насильников и сброда, коих самому не прибить бы ненароком. — Не предлагали же? — интересуется просто потому что. Подмечает, что с лица мальчишки, спящего прямо напротив, постепенно сходит оттенок сновидений. Зачем-то играется с краем повязки на правом запястье, что слегка ноет и щиплет. На мгновение Чонвону мерещится запах хозяина кровавой Арены, но лишь на жалкое мгновение. В пекло его. — Нет. — Ты понимаешь, что нам пока делить нечего, да? Нишимура смеётся — и напряжение спадает: — Осторожнее, не надумай себе ничего. Если всё как ты говоришь, у тебя проблем поболе нашего. Приволочь-то тебя приволокли сюда, вымыли прежде. А что послезавтра? Вдруг на тебя нацелятся из-за отказа? Ин копошится и, наконец, вытягивает длинные ноги, сразу же ойкнув от боли. Его израненное бедро после обработки лекарствами и перевязки не успело зажить, как на собаке. Потребуется много времени, чтобы позабыть о ране. А скоро состоится бой, причём соперники будут в разы сильнее, чем предыдущие неумехи и безумцы. Хорошо четвёртому — тому, чей сон крепок. Наверное, для Чонвона снотворное — тоже в дар. Он запоздало заключает, что то было к лучшему. Иначе тело бы его, провались в обморочное небытие, всё равно не сумело бы расслабиться полностью. Ян не выкроил бы и толики спокойствия, не позволил бы себе минуту слабости и уж подавно не зализал бы столь безупречно раны. Без того кожа горит огнём, обещая оставить дикий, присущий этим местам бронзовый загар. — Есть кое-что… — Чонвон задумчиво глядит в пустоту и старается излагать мысли не иносказательно. — Что? Ники озвучивает; Ин — послушно молчит, зато внимает. — Тогда мы боролись с настоящими вояками, а не с пленными. Как ты и предполагал, — кивает на северянина, — они кому-то подчинялись. Думается мне, что не без длинной руки десницы происходит многое. — Слухи про Ли Сону не врали, — скалится Нишимура. — Да, и он наверняка пошлёт тех воинов снова сражаться ради потехи народа. Нельзя ни в коем случае терять бдительность. «Люди порознь смертны, в совокупности — вечны», — заканчивает Ян и осторожно, дабы не тревожить израненную беспощадным солнцем кожу, укладывается на бок. Шим назвал десницу змеёй. Глава Арены бросил фразу, согласно коей между ними не водилось и крохи тёплых отношений. Чонвону чуточку любопытно посмотреть на такую выдающуюся личность, оценить его внешне: виной угодное взору личико и сладкие речи иль божественный дар присутствием своим пленить? Узреть того, кто по слухам смог заморочить голову юного повелителя, но для Хешбонского государства сделал многое, учитывая, что родился и вырос в другой стране. Кто фактически правил, стоя за плечами владыки. — Вот бы увидеть его, — внезапно говорит Ин. — Уверен, не на что там глазеть, — Нишимура вальяжно заваливается на постель, по привычке заложив ладони под затылок. — Какой-нибудь льстивый урод. Однофамилец сводит брови к переносице. — Разве он не красивый, как предрассветное солнце? — превознося десницу, конечно, молвит Ин чужими устами. Но звучит до хихиканья странно, признаться — особенно с таким вот кислым выражением и интонацией, словно беседуют о мифических конюшнях, которые очистись под силу великому герою со смекалкой. Северянин фыркает.

***

Ая милая. Хочется кривиться от данного определения к вражьей служанке, но она получше, чем предыдущая — до одури преданная господам — кудрявая дура. У этой девушки волнистые белые-белые волосы, фарфоровая кожа, практически бескровные губы и огромные светло-голубые глаза. Но чтобы ресницы были похожими на снег… Хани прежде не видывал подобного. Выходя из дворца, она, как сама признаётся, прячется от солнечных лучей за широкой шляпой с вуалью. Во дворце — много улыбается и пленнику помогает. Относится к некогда господину Танака так, как к товарищу. Ласковое слово и кошке приятно, право. Хани никому не доверяет, но ей (из всех ежели выбирать) — да. — Сегодня ты особенно невесел, — замечает Ая, складывая сухое постельное бельё. — Что-то случилось? — С чего мне быть весёлым, — огрызается Хани. Невзирая на грубость, она сохраняет спокойствие. И голос её не поменялся, как если бы был пропитан обидой: — Я не говорю, что ты обязан веселиться. Я говорю, что сегодня ты грустнее обычного. Мне рассказать можешь. — Что, и не побежишь к гадине с докладом? — Ну-у-у… — почти нараспев тянет служанка. — Если ты продолжишь неустанно звать великого десницу гадиной, об этом я ему доложу когда-нибудь. Добавлю, что ты, верно, никак не запомнишь его имя. Что касается другого… Если не задумываешь дурного, то есть опасного для наших людей, тогда я стану могильным камнем. Хани заперт в старом крыле дворца, как пленник. Да, его муки несравнимы с муками тех, кому за каждый день свой приходится проливать кровь, кого кормят худо и над кем измываются. Но незнанье приносит тревогу и боль наравне со знанием, что неизбежное приближается. — Завтра состязание, — на выдохе отвечает Танака. — А я и знать не знаю, жив ли мой друг. Если жив, не знает что со мной. Увидеть бы его, подбодрить бы его хоть через послание. По щекам нещадно текут горькие слёзы. Хани чувствует себя ребёнком, нуждающимся в ласковых руках матери и ласковых словах отца. Нуждается в том, чтобы очутиться дома и властвовать там, наивно полагая, что за границей родных каменных ограждений нет зла. Что зло — страшные сказки для непослушных детей. Шелестит лёгкое платье девушки. Ая не гнушается прикосновений, но для некогда господина то, как бессовестно прохладные пальцы обхватывают его подбородок и вынуждают смотреть на говорящего, сравнимо с оскорблением. Тонкая и гибкая, как молодое дерево, дева чеканит, глядя в очи: — Так передай. Чего ты слёзы льёшь, м? При мне напиши на общем — чтобы я прочла — языке короткое письмо, а я передам. — Как? Девушка закатывает глаза. — Мой брат из стражников, а кое-кто очень-очень важный расположен ко мне. Конечно, ничего не обещаю, но попробую передать крохотный листочек. Твоими стараниями я либо умру, либо выйду замуж за того, чьё истинное лицо мало кто видит. Что она несёт? Порой Хани не понимает, где шутка, а где правда в её речах. — А если тебя раскроют? Ты что, совсем безумная?! Узкая девичья ладонь зажимает ему рот. Танака преисполнен ненависти к этому государству, к верхушке его и тем, кто сгоняет невинных людей на Арену. Ненавидит кровожадных монстров на трибунах и противников, готовых навредить давнему другу и слуге. Но всем поголовно мучительной кончины не желает. — Считай, что я не хочу, чтобы из-за тебя началась война. Знаешь ли, брата моего тотчас отправят на смерть. Было б всё так легко и просто. Мало кто, не изучавший военного ремесла, способен оценивать это трезво. Оценивать по правилам и со всеми вытекающими, а не бесцельно молоть языком. Ибо наличие сильнейшей армии не гарантирует, что при малом дуновении ветерка тысячи солдат сорвутся из дому, как сухие листья с ветвей. Да — под командованием идиота; или племена кочевые, коим дом — не дом, а жилище — целый мир. — Когда война началась из-за одного человека, — сухо молвит Хани, — значит, был нужен повод. Никто в здравом уме не пойдёт тотчас расчехлять мечи из-за единственной жизни, тем более не государя. Я кто-то в своей стране, но в чужой — никто. Ая ничего не говорит. Может, всерьёз задумывается над глубиной его слов; может, сочувствует. Нельзя всех сгребать под общее знамя, равнять по характеру и мыслить категориями. Однако шила в мешке не утаишь — правда рано или поздно даст под дых, врежется кинутым камнем в голову. — Принести чернила? — Пожалуйста, неси скорее. Служанка белозубо улыбается. — К вашим услугам, — отвешивает шутливый поклон, — маленький господин. Эта скромная дева готова подвергнуть свою жизнь опасности и войти в логово охочих до ласки мужчин. Ах, какая Ая умница!.. (хвалить саму себя она горазда. вот ведь чудная.) Хочется верить, что маленьким кличет не из-за разницы в росте — по возрасту. Ей-то семнадцать лет от роду, десять из которых прожито подле повелителя. Ая застала день вступления владыки Пак Сонхуна на престол, отлично знала в лицо десницу и никогда не отзывалась о том худо. …Жаль, что когда мнишь из себя взрослого, взрослым не являешься в действительности. То-то и обидно, и горько, и ненавистно — беспомощность новорождённого.

***

Чонвон никак не сомкнёт глаз. Кажется, не спит и северянин, но по нему непонятно в темноте. Ники так и уснул — в позе, в которой обыденно жевал соломинку или раздумывал над чем-то, глядя в потолок — или бодрствовал молча? После ужина их распределили в новые клетки — вернее, неожиданно выдернули прочь. Казарму пленные (те, что проживали в одном здании) покинули в закрытых повозках, а путь в неизвестность длился не менее получаса. Чонвон всё прислушивался, но толком ничего подметить не сумел. Мешали говорящие на своём родном языке стражники и ведущие беседы пленники, ржали кони. Предчувствие шептало на ухо разные мерзости. Внутренняя тьма, разросшаяся после череды поражений и гибели родни, подначивала к свершению того, что противоречило принципам. «Ты не победишь, если останешься человеком». Чонвон готов был убивать врагов на потеху толпе, но знал: удовольствия бы не испытал ни на цунь. Готов был доказать повторно, что не погиб бы на Арене и сражался бы до последнего, как учили. Но не мог утверждать, что не томился бы в плену кошмаров, как оно было до прибытия в Есевонский порт. «Но пока люди строят планы, Боги смеются над их планами», — не так ли заведено Небесами? Тихо-тихо из глубин длинного узкого коридора доносится песня. Чонвон выжидает с пару секунд, а потом льнёт к прутьям клетки, жадно вслушиваясь. Любому пленнику не играло на руку (стало бы препятствием при побеге), что слышимость тут была хороша. Здешние темницы обустроены таким образом, что над одной сразу располагается другая, а над другой — третья. Подходы к клеткам узкие и напоминают изогнутые корни гигантских деревьев, что, разумеется, неправда — чистый камень. Но торжество мысли создателей сего поражало. Чонвон, поселившийся на третьем «этаже» на пару с Нишимура, ждал появление девы откуда угодно — с левой стороны, с правой стороны. Поёт девушка про траву, что скрывает мужские следы в ночи. Про врагов и то, что глаза одного — светлы, как день; глаза второго — черны, как ночь. Про короля змей и то, что выбор един: «Не можешь любить — убей, не можешь убить — люби». Наперво Чонвон шальной думой предполагает, что женский голос ему мерещится, а появившееся белое — Пак Чонсон, наконец-то уподобившийся местным господам. Однако с позором ошибается, ибо фигура не мужская, да и волосы до пояса совсем не главе Арены принадлежат. Хрупкое создание против высокого подтянутого мужчины, вгоняющего многих соотечественников (вынужденных; не местный он, нет) — какие сравнения? Подозвать её? А смысл, если испугается и побежит докладывать? Умная бы не подошла к пленнику, побоявшись оказаться схваченной и взятой в плен взамен на освобождение, которое не окончилось бы успехом. В лёгком платье незнакомка проходит мимо на расстоянии метров так десяти — ниже на уровень — и сворачивает туда, где тоже темницы. Из-за угла не видать, перед которой она останавливается, как и не слышно ничего. Либо говорят внезапная гостья и пленник тихим-тихим шёпотом, либо нет беседы вовсе. Что ещё думать, если стражник отошёл недавно, проверив замки? Неужели столько часов второй, скрытый от взора Чонвона, подчинённый Его Величества сидел и не выбирался по нужде? (а если там расположен тайный проход?) Нет, точно что-то передавала. Вопрос: кому и что могла нежная девушка нести, если руки её были свободны? Запрятала в складках одежды?.. Чонвон не ведал, где находились Тэсу и Ин. Было вдвойне странно, что распределили участников неравномерно: сильного поселили с сильным. Ян сползает по стене, усаживаясь на холодный каменный пол, и прикрывает веки. Чуткий нюх, немного привыкший к чему поприятнее, чем сырость и запах пота, вскоре улавливает цветочную нежность. Чонвон распахивает глаза в момент, когда за стальными прутьями показывается та самая девушка. — Не спится, воин? «Не безумна ли она?». Держится на расстоянии верном. Протяни Чонвон резко руку — не коснётся и юбки, не то что сумеет ухватить за ногу или длинные белые волосы. Только по обычаю деве дóлжно заботиться о безопасности, пугаться заключённых. Она, дурная, прижимает указательный палец к губам и вопрошает: — Почему не спишь, когда надобно набираться сил? — Могу спросить и у тебя, — Чонвон сглатывает вязкую слюну, — что ты делаешь? Приключений мало? Иди прочь, пока не нарвалась на неприятности. Скоро придут стражи — и тебе не поздоровится. Дева копается в складках юбки, выуживая откуда-то финики. Чонвон осознаёт: у неё есть потайные карманы (идиот, почему не догадался?). А в карманах много что можно пронести при желании, но интересоваться не станет. Примет к сведению, что один из пленных, вероятно, получает помощь. Она служанка, получается? У кого-то появился покровитель из дворца? Кто проявил себя в предыдущем бою и кого стоило бы опасаться? Чонвон был уверенным в себе, но не самоуверенным глупцом, кто звался непобедимым. — Хочешь? — Всяким преступникам предлагаешь? — Лишь тем, кто заключён здесь, — с хитринкой отвечает она. — Мы что, особенные? — Вы сильнейшие, — пожимает плечами. — Ну что, будешь? Всё-таки глупая или умная? Чонвон медленно кивает, ожидая, что девушка передаст угощение в подставленную ладонь и тем проявит слабоумие. Однако, ожиданий она не оправдывает: метко кидает финики точно в руки. Потом поправляет одежды, улыбается краешками губ и вдруг глядит вправо, здороваясь с кем-то беззвучно. Чонвон прячет сладости, но, по сути, вины его ни в чём нет. Зато недавно ушедший стражник, с перепуганным от данной картины лицом, вдруг давится воздухом. Глаза его размером с серебряники. Не брат ли и сестра эта парочка? Черты лица схожи, пусть девушка красивее в стократ и белее. — Ты что делаешь, Ая? — шипит, беря её под локоть. — Обезумела? Если увидят, не сносить нам голов. — Перестань. Я всего-то поделилась едой, от которой ты отказался. И не ты ли мне сказал, что помощник десницы был в трапезной? — Именно поэтому ты случайно забрела к темницам? На третий ярус?! К таким, — злобно зыркает на Яна, — как он? Ну-ка, пошли… Обеспокоенный молодой мужчина уводит деву. Отбрасывая тени, они скрываются в темноте западного коридора довольно быстро — удивительно, что перепалка их не будит пленников. Проще говоря, оба исчезают молча. Пара фиников и оставшиеся вопросы: везучая служанка или умная? И кому носит послания в ночи? Финик — подкуп? Чонвон горько усмехается: местные и притворявшиеся местными подкупают если не угрозами и золотом, то сладостями да вином.