Saints

— Я тебя не понимаю. Чонвон испускает хриплый смешок, тяжело дыша: — Чего понимать-то? Липкое после работы под палящим солнцем тело неприятно «врастает» в стул. С широко расставленными ногами, что привязаны к несчастному деревянному изделию и с такими же обездвиженными руками, но вдобавок заведёнными за спину, чувствуешь себя как перед казнью. Знаменитая пытка — дыбы, — причём действенная. Чонвона привели сюда насилу — вернее было бы сказать, что приволокли. Ему оказалось невдомёк, что в непримечательных на вид помещениях, где обычно отдыхали надзиратели за пленными и ночевали сторожи господних садов, имелись подобия темниц. Тут, конечно, менее сыро, но дышится хуже, чем в темнице истинной. Пахнет песчаником, факельным маслом и чуть-чуть благовониями. Пак Чонсон всегда строго безупречен — ни единой складки на одежде, ни единой капельки пота на лице, ни единого сомнения в голосе. Таких людей стоило уважать хотя бы за умение держаться, пускай надменности и показухи в нём хватало с лихвой. Однако он не вызывал того отвращения, что иные — за своё поведение зажравшихся мнимых божков. Чонвон умение сохранять беспристрастность ценил, но это не означало, что поощрял его действия. Окажись они на Арене по разные стороны, схлестнулись бы на мечах непременно. Устраивать кровавые представления на потеху обычному люду от мала до велика — чем не показатель кровожадного безумия? Пак Чонсон безумен тоже, но более скрытно, что значительно опаснее. От такого человека не знаешь, чего ожидать, а чему никогда не бывать. Слышно, как из кувшина, доселе стоявшего на крохотном столике-выступе в стене, в чарку наливают воду. Чонвон бы солгал, если стал бы утверждать, что пересохшую глотку не свело от ожидаемого утоления жажды. Как бы то ни было, впустую гибнуть он не планировал и кусать руку, подающую дары, а не кормящую со злым умыслом, не спешил. — Ты мог бы не мучиться, а жить спокойно и найти смысл без страданий, — парирует Пак, обходя его полностью и становясь справа, но в зоне видимости. — Мог бы не упрямиться и быть подле меня. Счастливым. Однако, громкие речи. Его золотые одежды расшиты чёрным, пальцы в меру усыпаны кольцами. В свете горящих факелов волосы его тоже как золото. В левой руке — чарка, в правой — маленький кинжал. — «Счастье доставляет тем больше радости, чем больше потрудишься, прежде чем достигнешь его…», — Чонвон облизывает пересохшие губы. — Став рабом, я его не отыщу. — Но ты раб, — настаивает Пак. — Здесь, в моей клетке, ты обездвиженный невольник. Шаг навстречу. Чонвон знает: разит от него не хуже, чем от помойной крысы. Только господину Арены то ли всё нипочём, то ли он умело играет полное равнодушие. Как и знает Ян, что после дара местный Кровавый Бог попросит что-нибудь. Разница состоит лишь в величине отданного взамен. — Неправда. Ты накинул на меня путы, отнял еду и воду, но рабом не сделал. Невольником — да, но не рабом. Рабом я стану, когда добровольно отдам себя — тебе. Ещё полшага навстречу, и Пак молча предлагает сделать выбор. Лишь истинным Богам известно, что у него на уме. Но Ян достаточно упёртый и догадливый: нож — «я разрежу путы, а ты примешь мои условия и на Арену больше не выйдешь»; вода — «я милостивый Бог». — А что, если бы я тебя сломал и починил? Подчинил бы себе? Чонвон глядит на него, вновь смачивая губы остатками слюны. Если бы Генерал узрел одного из своих воинов, кто сдох от обезвоживания, а не от пролитой крови и вывороченных кишок, он бы испытал жгучий стыд. Учитель бы сплюнул досадливо, причитая, что зазря всё было, ежели помер Чонвон на чужбине пленником. — Что? По телу раздевается смолянистое тепло, будто бы проникающее во внутренности и делающее кровь густой. Чонсон насильно тычет краешком чарки, ударяет железным резным сосудом для питья по зубам, и младший послушно раскрывает рот. Первый глоток едва не заканчивается кашлем, а следом в Чонвоне пробуждается жадность. Кинжал летит в дальний песочный угол, поблёскивая остриём на огненном свету. Значит, милостивый Бог? Чонвон обещает, что непременно докажет и покажет ему, как глубоко тот заблуждается. Костяшки согнутых пальцев нежно проходятся по щеке. Ян дёргает плечом, когда воды не остаётся, и глядит хмуро в насмешливый лик — не трожь. Высшей мерой благодарности Паку будет сухое «спасибо», но не боле. Гладить себя, как прирученного бездомного кота, Чонвон не позволит. Кровавому Божеству мало. Пак не утруждает себя в том, чтобы поставить чарку обратно, — кидает куда-то. Не кривится, когда остатки живительной влаги текут по покрытому песочной плёнкой лицу Чонвона и оставляют разводы на коже, — плевать. И рука его — та, что недавно сжимала подаяние, опускается меж чонвоновых бёдер. Греховно, опасно близко. Жаль, что наивность в Чонвоне воспитание поуменьшило, а война почти подчистую выжгла. Чуял ведь правильно, что то пиршество в саду и яства были не к добру. Как капкан для тигра или голодной мыши — «вкуси и останься навек в моём распоряжении». — Я мог бы взять тебя сейчас — присвоить, пометить, — говорит он вкрадчиво и слегка царапает под коленом, сгребая тонкий слой песка. Даже сев на корточки и рассыпая вокруг себя целое полотно из расшитых одеяний, как полноценную картину, он всё равно остаётся выше. Чудится ли, видится ли?.. Чонвон на кроху, на самую малость различает в неясных орнаментах что-то знакомое до жути, но опьянённый с трудом формулирует и мысль внутри себя. Взаправду ли это снопы пшеницы, маки и прочие цветы? А может, на пороге кончины всякий узрит то, по чему изнывает душа? — Я мог бы сломать тебя давным-давно. В день, когда ты вёл беседы с Шимом, я мог бы сделать, что изначально задумал сотворить с тобою, стоило мне услышать твои ответы. И то было бы первой ступенью, пожалуй. — Ты не насильник, а марать руки не стал бы, когда есть подданные псы, — практически цедит Ян, раздвигая ноги широко, насколько это возможно в данном положении и при остатках трезвого разума. Но пытаясь избежать прикосновений, делает хуже. Горячо. Руки чонсоновы — раскалённое железо. (а не было ли чего подмешано в кувшине? похоже что — да.) Пак смелеет, переступает через все допустимые границы. Возмущение тонет в крепко сжатых челюстях и осознании, что рвать глотку, как поруганная девица, бесполезно и постыдно для воина. Всякая песчинка также принадлежит приближённому Его Величества, если не считать, что целиком государство и живущие в нём — собственность владыки? Шим Джеюн, невзирая на красноречие своё и дружбу со стражниками, поспешил ретироваться, стоило им встретиться. Неспроста от него сверкали пятки сандалий, да улетучивался запах фиников. Терпение перетирает страдания физические и душевные. Терпение — не вера в одиночку — помогают пережить худшее. Когда человек знает, что переносит боль, беды, скорби и несчастья ради «дальше будет хорошо», терпеть ему становится легче, а надежда сияет путеводной звездой. — Предположи: что — если да? — Не бывать тому. Родимое пятно на его шее. Бледный шрам на губе и слабо, но рассечённая на кончике правая бровь. — Твоя проблема, Чонвон, что ты постоянно ждёшь отдачи. Святой честности, — ладонь теперь уж разминает напряжённые мышцы внутренней стороны бедра, но зрительный контакт не прерван. — А сам забываешь, что судьба не обязана быть к тебе благосклонна. Не на Арене. «Зов плоти — мелочь», — убеждает себя Чонвон, когда невольно втягивает живот и выдыхает через нос. В паху тяжелеет от незамысловатых ласк — от Ян давно отвык. Посещать публичные дома средь бела дня считалось негоже, тратить время в ночи, воровато прокрадываясь к жрицам любви в мирные дни, — увольте, не надо. А пустые обещания Чонвон не умел давать никогда, чтобы обманывать нежных девиц. Потом стало… никак. «Потом» — наполнено скитаниями, болью и поиском смысла, за что можно ухватиться. — Ты не победишь, если останешься человеком, — продолжает свою песнь Пак. — Я не хочу, чтобы ты превращался в монстра. Таковых предостаточно. — Говоришь, словно прошёл через это, — губы кривятся в усмешке. Но до смеха ли нынче? Сквозь дымку разгорающегося возбуждения и сна Чонвона озаряет догадкой: «Я попал в цель, выражаясь слегка язвительно и грубо». На дне чуть расширившихся зрачков, в малой складке бровей, в тонких полосках плохо заметных шрамов и в родимом пятне — везде читается правда. Та, в коей героизм влечёт за собой смерть, разодранные в клочья души и крики, стекляшки очей и трупный смрад. — Ты и был, — отвечает за него Ян. — Победитель Арены, да? Вот причина, почему он не похож на остальных — бледнокожий, светловолосый и думает по-другому. Кто бы что ни говорил, можно вырастить плодоносное вишнёвое дерево на чужой земле, если приложить усилия, но из вишнёвого дерева никогда не получится яблоневое. И кровь — не вода. Пак резко подаётся вперёд, словно намереваясь пылко прижаться губами к губам пленника, но замирает на ничтожно малом расстоянии. Вблизи от него пахнет маслами, огнём и чем-то позабыто-родным. На шальную голову и затуманенное сознание любому покажется, что в зрачках видишь своё отражение. (или не покажется.) Отношения между мужчинами различной глубины всегда имели место быть — наставничество, братские некровные или узы любовников. Об этом если и знали, предпочитали не говорить и не выносить на всеобщее обозрение, ибо важнейшей задачей любого мужа, кроме защиты страны, являлось создание крепкой семьи. Семьи, в которой были бы такие же здоровые и сильные дети — девочки, впоследствии ставшие бы женщинами, кто рожали бы мужчин; мальчики, выросшие бы воинами. «Важнее оставаться честным, справедливым», — молвили бы на обвинение в порочащей связи мудрецы из противоборствующего города, тоже вхожего в состав одной страны вместе с городом Яна. Те мудрецы, которым искусство пера дороже было искусства меча. Зов плоти к мужским телам для Чонвона чужд. Незнанья своего он не стыдился, предпочтя неучем в этом «ремесле» остаться до скончания дней. Но налитый кровью член оттягивает запачканную предсеменем ткань. Верх экзомиса окончательно сползает с плеча — и одежда пленника держится исключительно на тонком скудном ремешке. На невольников господа предпочитали не тратиться, видимо, отдавая предпочтения особенно старательным и верным; или любимым. — Я мог бы рассказать, — расплывчатым полушёпотом молвит Чонсон и поднимается, возвышаясь тенью и подчёркивая: хозяин — он. Шероховатая подушечка большого пальца оттягивает губу, а вторая ладонь мягко очерчивает напряжённый член Чонвона. …Ничего он не расскажет — не за благодарность на ветер. — Руки, — диким котом шипит Ян из последних сил — на остатках самообладания, когда жёсткая ткань приносит дискомфорт от трения. Чонсон (фальшиво) смиренно прикрывает веки и отстраняется. Стон разочарования рвётся из глубин самой души, и Чонвон окончательно отпускает себя, сжимая челюсти. На запястьях и щиколотках натёртые следы от верёвки. Занятно, что стиль вязания донельзя похож на комбоскини. Или солёный пот, от коего резь в глазах, отобрал зрение? Палящее жестокое солнце сотворило из некогда воина глупца, кто принимает желаемое за действительное? Глубокий и с недавней поры знакомый голос рассуждает: — Гордость не позволяет тебе поддаться на уговоры, и если моё предложение унижает тебя — хорошо, не мне судить. Но ты многое теряешь, отказываясь. Тебя никто не заклеймит, не обидит. — Но ты уже судишь. Ни к чему прятаться за маской — мне не нужны твои игры в добродетель. Пак Чонсон прищуривается: — Я мог бы взять тебя силой, ты не забыл? Прямо здесь, — указывает на переливающийся рассыпчатым мнимым золотом пол, — и сделать это мучительно. — Не спорю. Но разве сам знаешь, как неприятно получать что-то нечестным образом? Да и ты, каким бы чудовищем ни был, кое-что да сохранил в глубине. Иначе давно отымел бы меня, или убил бы. Лукавство порой полезно — и когда его горький привкус недостаточно отвратителен, тоже. Отчего Чонвон начинает сомневаться: «А так ли, что бью наугад? Может, попадаю в мишень? Или дёргаю тигра за усы?». Чонвон рассуждает наперёд. Заодно старается сконцентрироваться, отчаянно борясь с подступающим сном. Пак, скорее всего, и пальцем его не тронет без согласия. Сейчас — так. Самостоятельно не тронет, а не используя верных собак. Другое было дело, что ему ничего не стоило однажды лишить Чонвона примитивных благ за относительно вежливый отказ, а этот вышел в разы грубее. Если не размышлять о том, каковы нынешние методы воздействия от главы Арены, и от прошлых кишки скручивает. (пытать будет?) Но ежели поддаться раз… Что Ян Чонвон потеряет, кроме поруганной чести, шанса для освобождения мальца и становления точки в отношениях с главой Арены? Если Пак Чонсон действительно никогда-никогда не останавливается перед трудностями, что стоят на пути к его желаниям? Если степень власти и, соответственно, силы изначальна превалирует над пленным? Получил — потерял интерес. Сознание всё больше мутнеет. Незачем играться, будучи овцой, что заперта с хищником в клетке. — Д-давай, — Чонвон клюёт носом, в ту же секунду выпрямляя спину, чтобы не провалиться в небытие, — заключим сделку? В прошлый раз я одержал победу — не солгал. — Освободить твоего брата или любовника… или кем он тебе приходится? За него ты просишь? — начиная расхаживать туда-сюда, Пак припоминает злорадно. — Разве приятно получать что-либо таким образом, а, Чонвон? Я не обхожусь полумерами, а ты обязан отдаться мне по доброй воле, а не взамен. Чонвон не спрашивает, почему именно он, а не любой другой пленный. Вероятно, дабы самоутвердиться — вместо победы на поле боя, к счастью или к сожалению, мужчина предпочитал побеждать сильных врагов в постели. Закономерно: принимающего осуждали боле, чем второго любовника. Так он убивал двух зайцев разом — и желания плоти утолял, и голод сластолюбия. Чонвон не спрашивает, по нраву ли главе Арены девы — к примеру, которые служат у него в поместье. Прекрасных дев там находилось множество, а стражи не были похожими на жалкое подобие воинов — не обрюзгшие мужики с щетиной пьяниц и слабо махающие мечом, а сильные, подтянутые и довольно высокие. Чонвон не судил по внешности, ибо престарелый наставник из его родного города в семь десятков лет от роду мог запросто уложить прыткого юнца на лопатки и расправиться с диким кабаном с одного метания копья. Но такие, как старый вояка, огромная редкость. Чонвон не спрашивает, зачем всё это Кровавому Божеству и почему дерзкому якобы рабу ещё не режут язык за фривольное обращение. А впрочем, свидетелей тому не имеется. Чонвон задаётся вопросом: оставшиеся снаружи стражники насмехаются над участником Арены, обсуждая меж собой, что и как делает Пак Чонсон? Или держат рты на замках, ибо им известно то, каким бывает господин в гневе? — Нет, я жаждал не этого. Желаемое закрыто на все засовы и надёжно спрятано в горах, на дне морском и в барханах. Глупо надеяться, что из-за какого-то привлекательного тела (а Чонвон знал, что был привлекательным; на родине слыл красивым, по крайней мере) Пак Чонсон потеряет голову. На верхушке власти обитают одиночки — одиночки ревнивые и трепетно относящиеся к полномочиям своим. — Хм, занятно, — щурится, но со снисходительной улыбкой, — тогда чего? — Ответь мне честно, и я порадую зрителей. Ты получишь больше денег. — Сделаю вид, что меня терзает жажда золота и серебра, а не интерес к твоей затее. Ну что ж, молви Ян Чонвон. Обещаю выслушать тебя, дальше — посмотрим. Скука, значит, одолевает его? Скучно ему стало намедни? — Те люди, оставшиеся в живых после боя с нами, — они не пленные. Правда ведь? Не говори мне про уродливые лица или про удачу в выданных доспехах, — добавляет Чонвон, прежде чем Глава даст ответ. Стены этой тюрьмы — пляшущие в закатных лучах волны, летящие пылинки — колосья пшеницы, развивающиеся по ветру. Из крохотного окошка торчащий ломоть звёздного синего неба — кусок черничного пирога, коим заедаешь вино после крупной победы, празднование которой неизбежно, ибо поминать сгинувших обязательно. Эликсир, дарующий крепкий сон, или смертельный яд? Нет, сомнительно, что Пак Чонсон предлагал отдаться ему почти что трупу. …Оставшиеся в казарме — считают ли они Чонвона мёртвым? В конце концов, слухи среди пленных передаются не менее быстро, чем рыночная болтовня мирных жителей. Или по возвращении (Чонвон убеждён: всё-таки не сдохнет гадко, несуразно) многие станут глядеть на него косо, мол, заключивший сделку? Да и какая сделка-то, право, если брать у Чонвона нечего, кроме него самого? А себя Ян Чонвон, однако, любит и ценит. Жизнь людская принадлежит Богам настоящим, а не каким-либо самопровозглашённым божкам. — Что сподвигло тебя на эти думы? Не «да» и не «нет». Но сегодня побеждает не человек — сон. Сквозь дымку ускользающего сознания Чонвон слышит лишь одно: — Спи, Ян Чонвон. А змею я убаюкаю навек сам.

***

Чонвон пробуждается в казарме. С перевязанными запястьями и щиколотками; с блестящими от целебной мази пальцами, что были окровавленными от копания твёрдой, как гранит, земли руками. — Милостивые у тебя покровители, — откуда-то сбоку хмыкает Нишимура.