Saints

Сквозь песочно-золотистый тюль пробивается солнце и невыносимо слепит глаза. От холодного мрамора наверняка останутся синяки на тонкой коже, ибо сидеть в столь унизительном положении перед каким-то там третьим или седьмым коленом, то есть далёким кузеном нынешнего правителя соседней стороны, — унижение. Хани внутренне боится, что не сумеет оправиться от этого. Огромный кабинет десницы впечатляет в худшем смысле. «В худшем» — потому что ожидания Хани от вкусов твари не оправдываются. Внутри много того, что для Есевона несвойственно. Да, всё светлое или того же оттенка топлёного молока, но нет южной вычурности — позолоты и белых, жёлтых и коралловых камней как украшения. Как и нет ничего из перечисленного на пальцах десницы, кроме… Змеевик — под стать ему. Десница не зеленоглазый, но оттого ничуть не легче. Про таких умудренный жизнью отец-посол молвил коротко: «Первородный яд разлился по земле утренней росой. Говорят, Древние Боги в назидание роду людскому из капель тех создали новых людей, в чьих устах был яд». В высокой и широкой вазе желтоватый букет, цветов из которого Танака никогда прежде не видал — густо облиственные стебли и относительно мелкие цветки с подобием венчика. Помещение будто бы не просто отделано под себя всемогущим правой рукой владыки, а как если бы владыка намеревался угодить ему. — Кто здесь правит? — Никак не пойму тебя, — десница склоняет вправо голову и корпус, — что ты имеешь в виду, дитя? И какие цели ты преследуешь? Хани сжимает почти стирает зубы от злости. Сону — не человек, нет. Он либо демон-оборотень, либо нечто необъяснимое. На родине Хани было много сказок про лис-оборотней, про Короля змей. Одна врезалась в память раскалёнными клещами, но почему-то дала о себе знать в сию секунду. В момент, когда десница растянул персиковые уста в наисладчайшую улыбку. А ведь многие яды нарочито сластят, чтобы обмануть жертву — спохватишься, а будет поздно. — Кто правит: король или ты? — Хани дёргает плечом, тщетно пытается сорвать верёвки, опоясывающие запястья. — Чьими устами он молвит, когда рассказывает мне — чистокровному потомку великого Аньдина, — бредни о том, что не может отпустить меня домой по политическим соображениям?! Какие могут быть соображения, когда моё государство не сумеет дать отпор?! Хани учили сдерживаться и сохранять рассудок трезвым, вести себя подобающе. Затыкать взглядом, подавать себя правильно и никогда не забывать о происхождении. Держать подбородок высоко поднятым и, даже упав в грязь, оставаться господином. Но этот… Телом не то чтобы силён, но по ощущениям — вырвет хребет голыми руками, вонзит ядовитые зубы в плоть и с наслаждением понаблюдает, как ты корчишься в муках. Своими руками, вероятно, действовать и не станет, зато возьмется за вожжи или ниточки от кукол, коими веселят простолюдинов на площадях. — Правит Его Величество Пак Сонхун, разумеется. Что за глупый вопрос, дитя? «Дитя», — как оплеуха. Ублюдок этот, чьи зрачки почему-то не тонкие и вертикальные, не перестаёт играть в безмятежность. Он кивает — и рослая, практически такая же сильная, как здоровый мужчина (однако худая), служанка уходит. Третьим в кабинете остаётся человек то ли в серебряной, то ли в стальной маске. У него видны глаза и только — ни волос, скрытых тонкой чёрной тканью, что буквально обёрнута вокруг головы и держится или на булавках, или благодаря самой маске; нет обнажённых участков кожи. Лик изуродован? Впрочем, самое уродливое существо стоит напротив. Хани поселили в старой части дворца, обложили со всех сторон мелкими стражниками, служанками да управляющими, которые в большинстве своём проживали там, как господа. Его заставляли стирать бельё, тем самым предавая нежную кожу рук унизительной пытке, кормили вполне сносно. Но не позволяли выбираться за пределы двух коридоров и держали в нескольких помещениях, позволяя перемещаться строго между ними. Танака понятия не имел, что стало с его слугами. Особенно с Сакусой, кто ещё перед пленением рьяно предлагал призывал верхние благородные одежды, вымазаться в грязи и утверждать, что господин Танака успел сбежать. А лучше — поначалу молчать, но не доводя до пыток. Не послушался, сохранив гордость. И что? — Полезно оказывать помощь подрастающему врагу, — спокойно проговаривает Сону и усаживается на диванчик, оббитый лазурным материалом. Верно, решает не дожидаться ответа; и не дождался бы. — Порой с врагами и никаких друзей не надо. А когда враг твой становится другом, поверь, другом он будет непревзойдённым. Ты желаешь враждовать до какой степени? Личность его окутана дымкой преувеличений и недосказанности. Хани видел повелителя Есевона четыре дня назад, и в первую (и на данный момент последнюю) встречу Сону находился подле государя. Было заметно как сильно Сонхун доверял деснице. Звал по имени ласковым, доверительным тоном и часто обращал внимание на Сону, когда тот молвил. Не возражал, когда гадина невинно вопрошал, а мог ли добавить кое-что и высказаться на счёт пленника. Танака Хани его не понимает. Не понимает, как некогда господин предал свою родину. — Ты сам был на моём месте! Или люди врут?! — Не врут, — не меняясь в лице, Сону соглашается. — Я действительно был оставлен, да пощадите Боги его грешную душу, предыдущем правителем в качестве гарантии. И в качестве пленника. Почему во всём, что он говорит по канонам, чувствуется фальшь? Нет, не желает Сону упокоения тому, кто его насильно оставил на чужбине. Но ежели в Есевоне ему было плохо, отчего не сбежал после кончины отца Пак Сонхуна? Как вообще допустили чужеземца, не заинтересованного в процветании оного государства, к власти? Много ума не надо, чтобы понять: коварный замысел. Страшно предположить, насколько толстокожим и хитрым необходимо быть, чтобы устранить любые препятствия на своём пути, как глубоко запрятать гордость от рождения и зов крови. Что надо сделать и как перемолоть ядро души, чтобы измениться. Тварь взрастила в повелителе Сонхуне зёрна своих мыслей, шептала ему на ухо, держа за плечи и вынуждая смотреть вперёд, и не оборачиваться: где друг, а где враг? Стараниями Сону некогда полностью лишённый амбиций и поддержки наследник встал во главе огромной страны, власть держал крепко в своих руках. (или думал, что в своих.) В здешних краях принято господ почитать, чуть ли не приравнивать к Богам. Хани успел услышать от юной служки несусветную глупость, после которой не выдержал и рассмеялся до слёз: «Твари тоже ходят в белом, дура!». Смолчал, правда, глядя через мутную пелену на ошарашенную девушку, что твари как раз-таки обожают наряжаться в прекраснейшее. И вот сейчас стоял пред десницей. Служка оказалась крайне трусливой, впечатлительной донельзя. Тотчас побежала жаловаться — и дело вовсе не в том, что косвенно Хани оскорбил всё управление страны. Хотя, если рассуждать по правде, пока ещё первая тварь с верхушки белое и не носила. Только не зазря молвят, что можно предать кого угодно, но верным оставаться себе. Что же получилось? Про почивших родственников, на чьи похороны его не пустили и чьих могил он не видал, Сону забыл совсем? Кузену-повелителю был готов спустя годы нанести если что смертельную рану в спину? — Как ты можешь спать спокойно?! Как можешь оставаться на этих землях, зная, что твоя семья погребена за полтысячи ли отсюда?! Брови в удивлении поднимаются, и нежная полуулыбка украшает его лик: — О, молодой господин осведомлён обо мне так хорошо? Надо же, какая часть… Я охотно поделюсь с тобой тем, что говорил мне мой покойный папенька: «Коль не можешь победить — люби. Или убей себя, чтобы оставаться верным себе». Хани размыкает губы и завороженно глядит на него. Под веками неприятно щиплет, и вызубренное благодаря учителям, подпитанное словами многочисленных нянек и нежной матери, рассыпается на осколки, больно впивающиеся под рёбра. Идеалы рушились так же, как двести с лишним лет внезапно рассыпалась одна из гигантских статуй, что стояли по обе стороны речной заводи. «К закату времён», — молвили помешанные на знаках безумные старики-звездочёты. Нет, не к закату времён — к закату любви к месту, откуда тянулись корни. С губ слетает сдавленный шелест, сжираемый дуновением ветра из распахнутого настежь балкона. Хани пытается плечом стереть влагу с лица, что льётся никак не переставая и вгоняя в жгучий стыд, но выходит скверно. — Незачем лить слёзы, маленький господин. Было бы святой тупостью с моей стороны освободить Сакусу и вновь приставить к тебе. Верность некоторых слуг не знает предела. Нет. Нет, нет, нет! Что тварь эта сотворит с верным, бесконечно добрым и сосредоточенным на благе для Хани, человеком? Какая участь постигнет его — не воина, пусть и умеющего худо-бедно обращаться с оружием, — слугу? Хани не рос бок о бок с Сакусой, но слуга был проверенным. — Сакуса не сделает ничего! — Подумай над своим поведением, дитя. А я подумаю над тем, стоит ли давать шанс на жизнь твоему слуге в следующем бою. Кто знает, — многозначительно щурится и глядит за спину Хани — туда, где стоит высокий мужчина в маске и в полностью тёмном облачении — чёрный, лабрадоровый и тусмянный, — с кем ему придётся сражаться и против кого. Вероятность, что Сону блефует, высока. Вероятность, что змея уже выбирает идеальное место для укуса, — тоже. Щёки печёт от горячих слёз. И пусть Хани обладал острым умом и не менее острым языком, боялся не увидеть дорогих ему людей, не вернуться домой. Верность государству превыше всего, включая своя жизнь. Но если есть кроха… Малюсенький шанс отсрочить неизбежное и самому себе подарить надежду не в урон Андуину, надо хвататься. — Чего ты от меня хочешь? Что тебе надо, сволота?! Сону недобро цокает языком и снова кивает стражнику. Хани насилу поднимают, чудом не выбивая плечевой сустав и не обращая внимания на происхождение Танака. Относительно статуса, то есть степени приближенности к правящей семье, он и Змея были приблизительно одинаковыми. Но ни крики, ни угрозы, ни взывание к совести не оказывают никакого толку. Лишь ровным тоном десница произносит: — До следующего боя остаётся четыре дня. Советую маленькому господину взяться за ум и перестать демонстрировать гонор. Поверьте, Танака Хани, — напоследок, прежде чем двери в кабинет закроются, добавляет, — я могу помочь так же, как и сделать больно.

***

      «моя светлейшая, драгоценная госпожа! ваш верный раб денно и нощно молится о благополучии его величества умина — моего дорогого молочного брата, вечного товарища и властелина души моей. по-прежнему, сколько бы закатов ни было мною встречено, сколько бы полных лун ни красовалось на ночном небе, оставалось нечто неизменное до моего последнего вздоха.       я безгранично верен умину.       верен вам.       верен отцу повелителя.       верен славному аияту.       волею судьбы отпрыск андуинского посла оказался у нас — жив и здоров. я использую его во благо, будьте уверены. этот слуга надеется, что и его величество умин воспользуется шансом сблизиться с речной страной ввиду сложившихся обстоятельств.       я устраню угрозы, не беспокойтесь. однако сейчас мне дóлжно скрыться в тени — некоторые подобрались чересчур близко к разгадке о том, как умер советник фэн. мой главный камень преткновения имеет много власти, и мне следует быть внимательным, осторожным. пак чонсон что-то задумал; наша схватка рискует стать смертельной.       с наилучшими пожеланиями, ваш покорный слуга.» Сону пару раз перечитывает написанное, потому что многолетнее пребывание на чужбине оставляет отпечаток. Зачастую общаться не на всеобщем, а на здешнем языке нетрудно, но тяжко в письме. Так, руке будто что-то мешает выводить родные буквы, хоть память Сону не подводит. Взбираясь на вершину, следует не забывать, кто поддерживает твой пьедестал. Кто кормил тебя с ложки и давал всё то, чем ты воспользовался во благо. Верно, что служья верность иногда сильнее собачьей или конской. Письмо в скрученном виде отправляется в маленький футляр, а тот — в потайное местечко под столом. Завтра в порт прибудет корабль с товарами на нужды дворца, и послание для милостивой госпожи доставят морем в течение недели. Риски всегда были слишком высоки, но Сону рассуждал: если бы недруги что-то прознали, давным-давно свергли бы ненавистного для них десницу.

Ким Сону — кость в глотке.

Соринка в ясном глазу.

Ложка дёгтя в бочке мёда.

Ким Сону — ядовитая змея в диком блаженном саду, где растут необычайно красивые цветы.

— Совпадения преследуют меня, — тихий шелест одежд и шарканье сандалий по вечно холодному камню библиотечного пола, — когда бы я сюда ни вознамерился пойти, непременно встречал Светлейшего десницу. И опять ваша фигура передо мною! «Вот же надоедливый позолоченный червяк», — про себя думает Сону, нарочито медленно убирая кисть и чернила с предусмотрительно заготовленным рисунком на бумаге, дабы внимательный к мелочам мелкий чиновник ничего не заподозрил. Сону надевает на себя нежную улыбку, как вторую кожу. Опаснее не враги и не друзья, вмиг сумевшие предать и всадившие нож в спину. Многие почему-то забывают тех, кто ни на чьей стороне и выступает молчаливым (а так ли?) наблюдателем. Шим гораздо проворнее и умнее, чем может показаться, а это опаснее вдвойне. Таких нельзя недооценивать, однако и переоценка рискует сыграть злую роль. — Господин Шим, какая приятная встреча. Едва ли. Сону предпочёл бы остаться незамеченным никем, скрытым в полумраке утренней дымки. Досадно, что мелкие чиновники и прочий сброд, приближённый к Сонхуну и имеющий право оставаться во дворце, относительно свободен в перемещениях. Зачем пришёл при параде, словно не спал ночь? Для чего оказался тут в столь ранний или бессовестно поздний час? — Что вас привело? — вопрошает десница. — Верно, не от бессонницы вы мучились. — Ох… так, сущие мелочи, — Шим оглядывается, делает почти полный оборот, разглядывая полки с древними книгами и свитками. — Может, я сумею подсказать? «Надо бы сказать Ильхору, чтобы не спускал него глаз», — заключает Сону, видя, как после озвученного Джеюн перестаёт крутиться. Су Ильхору немногим меньше лет, чем деснице. Расторопный и не льстивый, крайне исполнительный и молчаливый слуга сразу после того, как его приставили к пленному «родственнику» Умина, быстро смекнул, что усидеть на двух стульях не получилось бы. Пусть во многое Сону его не посвящал из-за золотого правила «двое могут хранить секрет…», доверял ему куда сильнее, чем другим. — На самом деле, ежели сама судьба свела нас этим ранним утром в священной библиотеке, — Шим переходит на шёпот. — Могу ли обратиться к вам? О, безо всяких предисловий. Что-то нечисто и вместе с тем занимательно до мурашек вдоль загривка и вниз по хребту. Сону цедит естественное «конечно» и жестом предлагает мелкому министру, несущему часть ответственности за перепись книг и прочих культурных мелочей, сесть напротив. Общество Джеюна нисколько не напрягает, но возле таких людей необходимо с особой щепетильностью подходить к тому, о чём молвишь. — Видите ли, — как-то робко и не лживо (?) мямлит по обычаю охотно говорящий Шим, — я бы хотел выкупить одного раба. — Выкупить? — переспрашивает Сону. — Верно, участника Арены. — С моей стороны справедливо будет узнать: для какой цели? Редко когда богатые люди выкупали рабов со всеми их потрохами, ибо заботиться о недавнем пленнике, перевоспитывать его и, знамо, тратить деньги на содержание невыгодно. Исключением являлись действительно славные воины, кои плевать хотели на имя и происхождение нового хозяина — им была важна мнимая свобода. Но цена, которую выставляют за таковых, баснословна. Не задумывает же Шим приобрести какого-нибудь смазливого молодого слабака для плотских утех? Этих сразу отправили в известные весенние дома или оставили во дворце из надобности — то есть Танака Хани пребывал здесь исключительно из жалости и важности своей. Если мальчишка не угомонится, скорее всего, Сону укажет ему на дом для проституток. Предупредит, что его ожидает. Среди обрюзгших, истекающих слюной на юные тела, чиновников и иных высокопоставленных лиц, не считая стражников внутри дворцовых стен, многие возжелали бы научить юного господина местных правилам. Отношение к мужеложству в Хешбонском государстве считалось двояким за счёт разности во мнениях и трактовках сего вида «любви». — Цель моя… — облизывает губы. — Знаете, мне бы не помешало крепкое плечо и новый склад ума, дабы самому не зачерстветь. Славный собеседник. Вдобавок, десница, охрана всякому нужна. Сону с трудом глушит внутри ядовитую усмешку. Достаточно с лихвой фразы про крепкое плечо, ибо каждому свои вкусы и пристрастия. Быть может, закалённый охранник Шиму не помешает. Бесспорно, прирученный дикий пёс будет рвать глотки за хозяина. Но имеет значение совсем не конечный итог, а преграды к его достижению — очевидно, преграды в наличии. — Вы желаете занять у меня денег? Джеюн машет руками в отрицании: — Нет! Мне любопытно, неужели глава Арены и организатор сего великолепия имеет право накладывать вето на некоторых участников? Те рабы отобраны в качестве воинов-стражей Его Величества? — Какие рабы? — Сону склоняет голову, заинтересовавшись. Что за самодеятельность? Что опять делает Пак Чонсон? — Взять в пример Ян Чонвона, коего я жажду забрать себе… Управляющий казармой дал понять, что тот не выкупной по приказу господина Пака.