Saints

Чонвон искал людей, но среди человекоподобных зверей отыскать их было трудно. Человек не обязательно говорит на твоём языке или чужом, не обязательно ходит на двух ногах и рассуждает о вечном, о Богах и о царствующих нынче. Человеком может и не быть несчастный старец или десятилетний мальчишка. Эти — нелюди. — Знаешь, — молвит Нишимура, когда одни из пяти железных врат с подъёмными цепями окончательно опускаются, — я такого не видел прежде. И предпочёл бы не увидеть никогда, если бы и не стоял здесь. Чонвон бросает коротко: — Мгм. Врата напротив, откуда вышла другая группа, тоже закрываются с внушительным скрежетом металла. Острые концы-колья их дробят покрытую пылью иссушенную землю, и почему-то в теле чувствуются уколы. Как будто железо впивается в плоть твою. По большей части все пять дней подготовки к первому этапу не дали никакого результата. Не тем, кому деревянные тренировочные мечи, копья да полудетские луки с тупыми стрелами — плевок в лицо. На тренировочном поле своих же обучать нельзя, иначе накажут за подстрекательство к побегу — держи дистанцию и говори громко, коли хочешь. И то — под строгим надзором вооружённых солдат. Как словами и только объяснить некогда пахарю, как правильно наносить удар и куда целиться, если показать-то не на ком? Накормили за сутки до выхода на Арену славно. Позволили отмыться в общей бане. Обрядили в самые бесполезные доспехи — такие, чтоб для глаз жадных зрителей не показались бы чересчур убогими, но ценности на поле брани не принесли бы никакой. А после согнали из подземелья куда-то вглубь, долго вели по потёмкам и поставили перед вратами, позади выставив колья — пути назад нет. Выданные гладии для самообороны — неожиданность, но закономерная. Ибо не зря Ники бросил фразу: «Зная здешний народ, терзают меня сомненья… Как бы не пришлось ломать кости вручную. В первом туре-то». (близко.) Не руками, а тупыми солдатскими мечами. Чонвон осматривается. Арена окружена высокими стенами, уходящими, как теперь известно, вглубь под землю на целый этаж, а её саму окружают ступенеобразно возвышающиеся ряды сидений для жадного зверья. Жутко, что вместе с кровожадными взрослыми наслаждаются этим дети — мальчики, и девочки с небрежно заплетёнными волосами. Звери. На специально обустроенном помосте, на высоте двух с половиной-трёх метров, стражник в сияющих доспехах поднимает флаг — и гул затихает. Заполненные людьми ряды — от мала до велика; с сидячими и стоячими местами, — все они превращаются в безмолвную двигающуюся массу. Повелителя не видать из-за палящего солнца, а разглядывать людей под велариями некогда. Надо быть начеку. «Они сумасшедшие», — думает Чонвон, понемногу вспоминая собственное детство. Там — на родине — не разрешалось глумиться над пленными; там порицали насмешки и стравливание друг против друга во имя зрелищ на потеху, а не ради чего-то высшего, мол, чья правда сильнее. Там осуждали пьяниц и шлюх, бездетных взрослых мужчин, не сумевших отыскать жену. Пак Чонсон обязан находиться здесь, и Чонвон его видит. Места для высших слоёв, включая его Величество, разительно отличались от мест простых смертных. Можно было лишь предположить, сколько тысяч горожан собралось тут, невзирая на жаркую безветренную погоду, и сколько вернулось бы по окончании домой сытыми, как налакавшиеся сливок коты. Средь этого апофеоза безобразия Пак возвышался рубиново-угольным пятном, чьё имя восхваляли немногим меньше имени повелителя Есевона. С обособленных ступеней у «балкона», где расположился Его Величество с приближенными к нему государственными деятелями, спускается невысокого роста мужчина. Он громогласно объявляет: «Великодушие владыки не знает границ! Так пускай же жребий решит, скольким суждено выжить, а скольким — умереть!». Первый попавшийся мальчишка, коему стражник передаёт изысканный ящик, украшенный золотом и драгоценными камнями, под ликованье толпы запускает внутрь ладонь. Ребёнок искрится счастьем — и орлиным зрением обладать не надо, чтобы понимать. Вскоре глашатай с гордостью оповещает: — Восемь! Счастливое число! Согласно дополнительным правилам, шестерых надо убить, чтобы выкроить себе дни жизни. Восьмёрка оставшихся из четырнадцати пройдёт дальше. — Каков план? — Как и договаривались. Действуем слаженно и прикрываем друг друга, — отвечает Ян. Он не знает, что ждёт впереди, и на крепкую дружбу с Нишимура, прибывшим из-за горного хребта и северного моря, не надеется. По обыкновению обрести свободу удаётся одному-троим людям в зависимости от результатов сражений. Но это потом — это когда толпа нажрётся вдоволь, а молодой муж при власти перестанет страдать ерундой (то есть нарушит многолетние устои, оставшиеся после его пра-пра-праотца). Нишимура кое-что о порядках местных ведал. Сказал, что точный возраст владыки ему не был известен, однако на трон юнец взобрался бессовестно рано и был окружён «заботой» министров и прочего смрада. Ребёнком или неумелым подростком управлять всегда легче, верно? Чонвон в подробности не вдавался; Ники многого не знал. Ибо всё, что было раньше, нынче не имело значения. Никто не решается нападать, но оборонительные стойки удерживают, глядят в оба. Чонвон узнаёт парочку «противников», но имена вспомнить не в состоянии. Те, что посмелее и поопытнее, делают пустые выпады и общаются между собой безмолвными жестами. А нет ли среди них засланцев? Этаких давно обученных, намеренно поставленных в группу к новобранцам для Арены, чтоб было красочнее? Почему бы специально не поставить таковых против вояк — Нишимура и Яна? Хуже страха — паника, сестра его и верная спутница. Паника заставляет совершать то, чего не стоит совершать никогда, за что бывает невероятно совестно и чему нет логичных объяснений. И потому, когда держащиеся доселе поодаль противники начинают обходить их полукругом, Паника делает глубокий вдох. Первостепенная проблема не в хитрости и наличии стратегии у противника — а в том, что участники из чонвоновой клетки поддаются этой дури. Здоровяк стоит столбом и нервно оглядывается, чуть ли не прижимая гладий к груди, трое размахивают мечами, будто пытаются отогнать надоедливую мошкару. Ин держится позади и пытается не опираться на больную ногу. Это было бы отчасти комично. Это могло бы стать славной шуткой-поучением для подрастающих воинов, дабы те не повторяли подобных ошибок. Но когда отовсюду кричат «Убей!», конечности твои тебя не слушаются, а сердце грохочет в глотке. Собраться по-настоящему сложно. Никто и не говорил, что Арена — лишь площадка, противники — лишь те, кого следовало одолеть без жалости. Но если не сумеешь противостоять — сгинешь. Наибольшее влияние оказывают они — зрители. Когда тысячи голосов сливаются в единый, а призыв к кровопролитию звучит внутри тебя, и ты не можешь пошевелиться. Даже самые смелые мужи, некогда без сомнений променявшие бы плуг на копьё и готовые бить вражину, теперь точно перепуганная ребятня. Нишимура орёт им, чтобы не разбредались и держали строй. Старается перекричать ревущую толпу, когда смельчак намеревается нанести удар, — и проливается кровь. Однако слабозаточенный гладий голову за раз не снесёт, хоть вложи в удар всю силу. Лезвие застрянет в костях, фонтан хлынет алым, как случайно найденный водный источник посреди пустыни, и аромат только-только состоявшейся смерти и раскалённого песка въестся в ноздри. Потуги Ники бесполезны — в них нет толку. Когда из семерых готовы сражаться только двое, и те не сумеют спасти остальных. Отсутствие дисциплины, ужас в расширенных зрачках и онемевшие руки — снова и снова, снова и снова череда бесконечных фатальных ошибок. Запоздало отмирает здоровяк, держащий ладонь у раны на предплечье. Будто просыпается Ин, уже находясь где-то между Чонвоном и Ники. Но их мало. Чонвон прежде не задумывался над тем, как учитель умел определять, кого с кем необходимо было ставить рядом, не проверяя физическую подготовку и умения учеников владеть мечом, копьём и использовать щит. Как поджарый старик, потративший сорок лет на службу родному городу, за мгновения делал выводы, а те никогда не были неверными? Чутьё? Или намётанный глаз? Верная расстановка и обучение приносят победы, а не удача. Удача вечно идти с тобой не станет — покинет в ответственный момент. И как из конюха не сделать гончара за пару дней, так быстро и не слепить вояку. Нишимура разворачивается на пятках, тем самым поднимает пыль и отражает удар с неудобного для себя угла. Протыкая противника под мышками и отталкивая второго так, что тот валится на спину, Чонвон поражается Ники. Не умением его виртуозно подстраиваться, идти на риск ради спасения другого, а факту: без промедлений и в цель — он последовательно бьёт, не задумываясь. Чувство строя и защищённый тыл — то, что имело значения. Товарищеская защита имела значения. …Заканчивается как в тумане. Горн завершает бой, и не сразу удаётся его расслышать. Но с тишиной справляются звери на трибунах: они умолкают. Солёный пот, что течёт на глаза, резь и жажда… Впервые Чонвон замечает, что слизывает с губ не сухость, а песок вперемешку с каплями чужой крови; что от непривычной жары волосы и скудная одежда его под не менее убогими доспехами промочена насквозь. Отрезать бы руки под корень тому, кто раздавал оружие. Проще наточить прочную палку, чем издеваться данным образом. Враг — врагом, но с врагом Чонвона учили обращаться по-людски. Четверо живых у них, трое — у противников, причём двое из подозрительных, слишком уж слаженно наносящих удары (пусть потенциальный третий «засланец» давно лежал лицом вниз). Чонвон хорошо запоминает самого высокого из мужчин — с пронзительными карими глазами, которые не скрыть за шлемом, и бронзовой ровной кожей. Померещилось, или кивнул? Нет, действительно выказал уважение после того, как Чонвон и Ники вырезали четверых, включая, вероятно, его товарища. Но война, как бой и любое свершённое событие, не требуют сослагательного наклонения. «Карфаген должен быть разрушен, — повторял учитель чьи-то слова, подразумевая, что ничего не заканчивается, пока существует борьба. Что борьба вечна, но не напрасна. — И он падёт». — Мы победили, — чересчур низким для своего обычного голоса произносит Нишимура, сплёвывая проклятый песок. — Победе этой грош — цена. — Да и в пекло. Мы живы — радуйся. У фермера, кто рассказывал накануне о жене, были выворочены кишки и торчали рёбра. Тот, чьё имя крутится на языке, лежит в луже собственной крови и мочи. Сегодня умерло больше, чем должно было по «жеребьёвке». Смерть и жизнь сыграли вничью. — Если не научитесь слушаться нас, вы следующие, — Нишимура хлопает замершего юношу по лопаткам и лениво плетётся к открывающимся вратам. — Чонвон, идём. Ян невольно устремляется на балкон — на тот, что аккурат напротив, но не принадлежит владыке, ибо для владыки расположен низковато. Он находит мужчину, чей взгляд будет преследовать ещё несколько часов, если не дольше. Если его обладатель не устроит встречу просто потому что — без внятного повода, без чонвоновых надуманных причин. Он смотрит. Стоит, как разгневанный Бог на пьедестале, величием своим давит смертных букашек, и с важными видом глядит сверху вниз, заведя руки за спину. Практически все окружающие вновь сливаются в единую массу, но Чонсон выделяется своей белоснежной головой, светлой кожей и хищным взором, пронизывающим и на столь внушительном расстоянии. Не в тёмно-алых одеждах дело; и не в том, что среди зрителей ему всегда уготовано особое место — нет. Учитель говорил щуплому, смурному Чонвону, что в его очах нет ни моря, ни бури — там земная твердь. Что по нему, вопреки пока что не переросшей мальчишечьей хрупкости и наличию поцелуев богини на щеках сразу ясно: перед тобой вояка от кончиков волос до кончиков пальцев. Позже и Генерал редко, но показательно выделял двадцатку юношей, годных на службу по всем критериям — и среди них был Ян. Четыре серебряника. Четыре серебряника вместо двух. Понял теперь?

***

Казармы общие. Хотя… знакомой Чонвону казармой это назвать сложно. Когда вас охраняют денно и нощно, держа в месте, напоминающем разбитый близ города лагерь? Некогда родное и это поставить в одну линию? — никогда. Благо, что вместо шатров есть надёжные постройки с крохотными окнами, а за ними — снаружи — поле для тренировок, мишени и куча странных деревьев с мелкими зелёными плодами, из коих делают масло. — Следующий отбор через неделю, — тихо, но слышимо исключительно для них четверых бросает моложавый стражник. Он грубо бросает поднос с едой на край стола, отчего посуда предупреждающе звенит, и злее продолжает. — Я на вас поставил, поэтому жрите и старайтесь усерднее. Чонвон переглядывается со своим главным противником и товарищем — с Нишимура, рождённым в северной стране (куда добраться в одиночку или на коне невозможно, ибо необходимо пересечь море). Кажется, они мыслят схоже: «Стражник не выделил никого конкретного, а «на вас поставил». Фигура речи допустима, зато жадный до подсказок мозг впитывает слова есевонца, упивается ими. Пленники набрасываются на еду, в том числе по-прежнему тихий Ин. Чонвон порой чувствует на себе его жалостливо-виноватые взгляды, но в душу мальца не лезет. Его выдернули из дома за благое дело — за защиту матери — и отправили туда, куда неподготовленному не стоило бы влезать. Всё-таки на Арену пихать бы пленных военных, совершивших кровавые преступления отморозков и изъявивших желание утолить голод вот так. Но не мирных. Ян Ин если захочет поговорить — ладно; нет — хорошо. Оценивать его поступки незачем и не по чему. — Разве это не прислуга мелкого господина? Того, что был самым младшим среди нас? — кивает здоровяк Тэсу, поглаживая перевязанную конечность. — А где же господин?.. Нишимура поднимает голову и тотчас теряет интерес, зачёрпывая похлёбку деревянной ложкой: — В пекло их всех. Ешьте быстрее. — Но… — Какая разница: слуга или нет? Жив господин или нет? Когда на тебя пойдут с мечом, ты будешь думать об этом? — грозно спрашивает Ники. — Незачем думать — здесь все равны. А то, что тот слуга жив, означает, что слугу он перерос. Поспорить трудно. Крайне занятно, как после победы (не имеет значения, что одержанной стараниями Чонвона и Ники), всем позволили навестить лекаря. Чонвон отказался за ненадобностью, северянин во имя интереса пошёл и, знамо, не получил ничегошеньки. Однако рану Ина вновь промыли, надёжно перевязали и, если Ники правильно понял, похвалили за принятия лекарства ранее. Иначе было бы совсем худо. Чонвон это запомнил, зачем-то принял к сведению. Ожидаемо воскресил в памяти надменное предупреждение: «Два серебряника — столько стоит твоя жизнь. Как принесёшь мне четыре, тогда поговорим…». И что сейчас? Что он предпримет? Зрелище вместе с Нишимура и оставленными в живых есевонскими засланцами удалось. Так вкушайте на раскаленном блюде с удовольствием! А что по поводу других — Чонвон не ведает, но подозревает: голодные твари специально растягивают удовольствие, придерживают «мясо» для боёв в следующие разы. — Кто здесь Ян? — липко, по-скрипучему омерзительно спрашивают сзади. Чонвон оборачивается. Мужчина в длинных одеяниях и с тонким венцом на челе, удерживающим кудрявые буйные волосы, обводит полузаполненное помещение заковыристым взглядом. Землистое, но ухоженное лицо вкупе с огромным брюхом не вызывают ничего положительного — высоко взобравшаяся падаль при власти. Чего удивляться? На фоне поджарых высоких стражников он попросту смешон в вышитых золотыми нитями тканях. Столько белого цвета — зачем? Чище-то всё равно никто из них не станет. — Я. Он знает: едва ли ищут однофамильца, чьё отношение к родной для Чонвона стране не доказано, но вполне вероятно. По сути, Ин ничего значит — ничем не отличился, ничем не выделялся и сидел смирно. Да, ни разу не упомянул точное место, откуда был родом, но никто его не расспрашивал. Ян Ин не волк в овечьей шкуре — нет. — Ты? — толстяк кривит мясистые губы. — Хм, не мелковат ли? Зажатая в ладони ложка предупреждающе скрипит. «Мелковат»? Чонвон на родине считался годным, «идеально подходящим по телосложению и росту» для службы. Его руки были сильными, а плечи — крепкими. Он слыл достаточно выносливым и упорным, надёжным. И кому судить его — зажравшемуся старику, что мнится незнамо кем? — Не важно, — сдаётся есевонец, — пройдёшь со мной в резиденцию господина Пака. Зачем? Верно, рабы не задают вопросов.