Saints

Чонвон по сторонам не глядит, когда его везут в повозке. Внутри стоит низкий столик, а на нём — сливовое вино, непонятные закуски и свежий крупный виноград. Прибывшему издалека всё подобное чуждо, кроме вина — но его разумнее не пробовать. Кому, как не Яну, знать то, что дурман может содержаться как в благовониях, так в неизвестных жидкостях. Однажды Чонвону повелось с товарищами и Генералом наведаться к ученицам знаменитой прорицательницы — в храм на горе. Как повелось, ради того, чтобы у Старейшин отлегло, командующий задавал им вопросы по делу, а уж после принимал решение. В храме том девы в лёгких одеяниях сперва молча просили дары, затем зажигали травы и топили в пиалах воск. Говорила Старшая из дев темно, но Генерала это устроило. Напоследок одна из её сестёр потянула Чонвона, уходящего из храма последним, за пояс. Тянуть не своего мужчину — великое бесстыдство. Однако глаза её точно заволокло туманом, а сухие губы шептали бессвязный бред. Что-то — про белые скалы, что-то про слёзы и кровь, что-то — про рыжих лис и пляшущих на костях женщин без лиц. Время Чонвон не отсчитывает, полагая, что резиденция не расположена далече от Арены и сердца города. Конную повозку гонят вверх по склону плетью — очередное доказательство того, что Кровавый Бог имеет большое состояние. Чем выше, тем богаче, право. Но очень сомнительно, что строительство Арены началось лет пять назад и задумано это великое строительство Чонсоном. Поглядеть бы и на выдумщика этакого, чей ум проткнула стрела безумия: кто создал для Пака Арену, а тот — организовал пир на мёртвых пленниках. Пак Чонсону десятка три или, может, он относится к числу моложавых? Но важно ли то? Пожалуй, не менее занимательно было бы узреть его жёнушку или детей. Они все такие же белобрысые или чернявые, как здешний люд? — Выходи, — стражник резко отодвигает ширму и глядит как-то донельзя странно. — И не твори глупостей, не то убьют. — Не собирался. Есевонцы любят белый камень, светлые одеяния и нежные оттенки. Здесь дороги выложены обожжённым кирпичом цвета извести, здесь растут деревья с бледными зелёными плодами, что размером с виноградину или орех. Ян ожидал увидеть усыпанные плодами деревья, кустарники и рабов, ухаживающих за садом. Скорее всего, таковые есть, но с другой стороны резиденции. Везти пленника через главные врата было бы глупо — и к чему столько фарса? Зато по бокам этой дорожки внушительные резные колонны, а рядом с ними недвижимые стражники. Споткнувшись о слегка выпирающий камень, но сумев устоять, Чонвон бросает взгляд на фонтан и скульптуру в окружении журчащей воды. Женщина со змеиным хвостом вместо ног и с десятками ядовитых тварей вместо волос, из чьих ртов также течёт вода, сидит на подобии трона, вокруг коего павшие мужские и женские тела. Скульптура, ежели была б раскрашена, сошла б за настоящую героиню мифа. Но. Пак Чонсон — ценитель смертельного искусства. (Псевдо) милостивое Божество, коим впору пугать непослушных детей. Чонвон заливается хохотом, и чуть вздрогнувшие стражи от его безумного смеха недобро косятся, гадая: наставлять колья или пропустить безумца? Пленник смеётся и смеётся до глухой боли в груди, даже когда сопровождающий его безымянный солдат уже тащит под руку вперёд, да так и продолжает до самого порога здания. Через длинные коридоры в полный прохлады зал, оттуда — наружу, в маленький сад с плодоносными деревьями и площадкой для поединка один на один. Пахнет свежестью и отчего-то ситосом, но таковых здесь не имеется. Девы в струящихся платьях расставляют блюда на мраморном столике, стражи всё ещё уподобляются недвижимым статуям и практически сливаются с тенью от ветвей с продолговатыми узкими листьями. Пак одет более скромно, чем в первую встречу. Это если позабыть, что безукоризненно белоснежный — цвет высшего сословия. — Присаживайся, — жестом он указывает на один из стульев. Впрочем, таковых всего два — напротив друг друга. Чонвон глядит затравленно на него, на дев и на мужчин в доспехах и размышляет пару секунд: принимать предложение или отказаться? В итоге справедливо заключает, что делать нечего. И как только принимает сидячее положение, расторопная девушка подносит ячменный хлеб, пропитанный знакомым вином, и горсть разнообразных орехов. Сам же стол ломится от фруктов, от пирога пахнет мёдом, есть томлёные бобы… Жаль не имеется у них Чёрной похлебки. С превеликой радостью Чонвон отведал бы это блюдо, нежели бесчисленное количество сладости и алкоголя, от коих пухнут мозги. Праздность и пьянство — не товарищи военным успехам. — Тебе не по душе наша пища, — заключает Пак, хотя «гость» не произносит ни слова. — Важна компания и блюда. Компании по себе я не наблюдаю, а еда для меня чужда. — Любопытно, что же едят закалённые сталью вояки, — Пак занимает своё место и жестом приказывает прочим удалиться. Поражает, как быстро сад пустеет, но не уходят стражи. — Господину не придётся по нраву, уверяю. Чонсон усмехается, спрятав губы за кубком. Чонвон нарочито сутулится и считает завитки линий на серебряной посуде. Он налакался в казарме и надеялся, что вернулся бы обратно с тем, с чём прибыл сюда. Где-то неподалёку играет арфа, звуки флейты перекликаются с пением птиц, а солнце начинает постепенно опускаться, и лучи его превращаются из жёлтых в киноварные. Сравнить бы происходящее с тем, как оно дома — там, где родные целы и друзья не разбиты, — но не получается никак. Чонвон видит своё искажённое отражение в начищенной до блеска посуде, а находит пустоту. — Четыре серебряника твои, — весело подпрыгивая на столе, брошенные господином монеты останавливаются рядом. Все без остатка — надо же, какой расчётливый и меткий. — Ожидаемо. — На тебя и северянина поставили уже гораздо больше. Вы многим пришлись по нраву, — в тон добавляет Пак, и кольца на его пальцах переливаются аметистовым, рубиновым. — Их право. Мне-то что? — Ты непозволительно дерзок и равнодушен для того, кто выбрался из лап смерти. Неужели преследуешь цель погибнуть? — Выходит противоречие, нет? Если бы хотел сгинуть, не стал бы бороться. Хотя, — Чонвон ведёт подбородком, глядя в никуда, — подыхать, когда твои кишки навыворот, отвратительно. Лучше смерть бравая и в честном бою. Бог задумчиво кивает: — Значит, ищешь себе достойного соперника. — Нет, я хочу быть заполненным, хочу чувствовать что-то. А покуда я пуст внутри, этого не произойдёт. — Ты не сопротивлялся задержанию… поэтому? Чонвон не считает, что такому, как жадный кровавый божок, будет под силу понять. Или постараться сделать это всерьёз, без насмешки или скепсиса. Верно, что Чонвона могут высмеять, могут отправить в темницу и заставить чувствовать совсем не то, чего он желает, просто чтобы потешить самолюбие и доказать нечто совершенно неправильное. Верно, что не надо было уплывать далеко и действовать по-военному остро, почти что с горячки. Но ведь чувства — нечто большее, чем боль, голод и равнодушие. Серебряный нож, не предназначенный для убийства, однако нож — зачем? Почему лежит тут и невольно манит? Хватит ли прямо сейчас смелости переступить черту — схватить убогое «оружие», сбить яства со стола и за считанные секунды приблизиться к глотке невозмутимого главы Арены… …забавы ради? Или ради чего? Чонвон отметает эту затею, как сметают пыль от обуви у древнего храма. Чутьё молчит притаившимся хищником, молчат и руки. Ян замечал пару лет подряд, что при желании взять сталь или пролить вражью кровь иными способами ладони его слегка покалывало, а пальцы тряслись, словно пытались отыскать, за что бы и как ухватиться. Бесполезное занятие. — Служи мне. — Что? — сперва Чонвон думает «послышалось», но мужчина повторяет с нажимом: — Тогда служи мне — у меня. Ты просишь о чувствах, и я тебе их дам — доверху налью, будет их немерено. Честно говоря, ни капли удивления Ян в себе не находит — ни единого отклика. Музыка смолкает, и огромный огненный шар за спиной хозяина резиденции не даёт ни шанса отвести взгляд. Чтобы не ослепнуть от яркости светила, выход прост: смотреть в тёмные глаза, ловить сквозь снежные пряди алых змеек и вдыхать пьянящий сливовый аромат. Лето набирает ход. Кожа горит огнём с непривычки, и Чонвон с неудовольствием заключает: через месяц-другой (если выживет), станет темнее на пару тонов. Загар для воинствующего как обыденность, но не на чужой земле. — Я рабом быть не хочу, — переходя на полушёпот. — Не этого. — А в борьбе на Арене есть прок? Какой смысл идти путём сложным и опасным? Незачем растрачивать талант попусту. Будь здесь, со мной. Ян понятия не имеет, чего истинно жаждет тот, кому людские жизни — дар Небесный. Из себя он много не мнит, но и размениваться на подачки — обессудьте, не в характере Чонвона. Служить без клятвы и без веры в того, кому должен подчиняться? Стоять столбом на страже, покуда Бог трапезничает, или следить за собирающими плоды невольниками? Это и есть чувства? — Я получу нормальную еду или нет? Коли предлагаете отужинать, подавайте блюда знакомые гостю. Держать язык за зубами Чонвон умел, делал. Молчал и в моменты, когда товарищей разрывало от злости, а он злился внутри или вёл мысленный монолог. В конце концов, из него растили не мыслителя, не сатирика и не актёра. Это неженки из второго — не менее значимого города в родной стране — занимались не знамо чем и целыми днями только и делали, что обучались грамоте да устраивали бесполезные собрания, где подолгу чесали языками. Генерал бы похлопал Чонвона по плечу и молвил: «Истинный муж честь свою не продаёт и остаётся верен своим порядкам. Мы не преклоним колени, если нам сломают ноги, и не прогнёмся под натиском недругов. Держать голову высоко поднятой перед казнью — верный исход проигранной битвы». Однако лицо Чонсона исказила такая гримаса, как если бы пленник молол превеликую чушь или сплюнул бы ему под ноги после получения великого дара: — Ты что, глухой? — Слух меня не подводит, как зрение и глас разума. На меня поставили деньги. В чём смысл отказываться от возможности утешить ваших ненасытных зверей, когда я стану на шаг ближе к цели, а ты — богаче? Боковым зрением Чонвон улавливает, что искажается и лик стражника справа. Неужели обращение на «ты» — оскорбление? Да и пусть. Благодарить за снадобье ни к чему, ибо уговор есть уговор — часть Чонвона исполнена в полном объёме. А при следующей победе господин Пак, как ни крути, получит немалую долю серебра или золота, ибо умирать пленник отказывается. Подыхать зазря — нет. Чонвон своими речами, стремлениями и мыслями легко сойдёт за умалишённого, коего следует отправить к знаменитому лекарю на проверку чистоты разума. И пусть — у безумия своя цена. — Ты хорошо подумал? — мрачно вопрошает Пак. — Отказываешься от того, что дано не каждому? Я предлагаю тебе еду и кров, лучшие одеяния и мир. Ты мог бы… — А чем я отличаюсь от тех, кто выжил тоже? — не дожидаясь ответа, Чонвон упорно не соглашается. — Гордыни во мне не размером с гору, не глубиной с Бездонное ущелье, но она не позволит мне купиться на всё это. «Даже в рабстве, имея внутреннюю свободу, можно оставаться свободным». И право, какую же службу способен нести тот, кто сравнивает (вероятное) своё поведение с поступком невольника, коего приводил в пример учитель, когда речь заходила о пленении врагами? Пак усмехается; опять. Порой некоторых не надо доводить до сорванного криком голоса, до разрухи и уничтожения всего вокруг. Человек — тварь плохо изученная, ум её философами и учёными не исследован. Существуют те поступки, что поддаются логике с завидной частотой, и те, что попеременно. Но человек и себе, и человеку — тьма. — Отвезти пленного обратно, лишить на сутки питья и воды. Пусть почувствует, чем он отличается от остальных.

***

Скрип отворяющейся двери-клетки — Чонвон заходит, и за ним тотчас закрывается замок. Двое из находящихся внутри небольшого помещения спят, зато Нишимура вальяжно валяется на убогой койке, подложив под затылок руки и жуя невесть откуда взявшуюся соломинку. В маленькое окошко проникает свет от факелов снаружи, впрочем, и ночь светла. Силуэт северянина ни с чьим не спутать. — Долго ты. — Не по собственной воле задержался. — Предлагали чего? Чонвон укладывается к себе на койку и зеркалит положение товарища. Не хватает только соломинки да чего освежающего испить. Народ этот обожает праздный образ жизни, так почему бы им в празднестве не подохнуть толпою? Объявил бы им кто войну — любопытно было бы глянуть, как привыкшие к вину точили бы мечи и пили бы воду хоть из луж, когда стало бы невмоготу и враг окружил бы отовсюду. — Мгм, — не стоит скрывать очевидно то, о чём ведает Нишимура. — Знать, предложение тебя не устроило, — поворачивается. — Чего же ты так, Чонвон? Авось согласился бы, не отплёвывался бы от песка… — Отрадно, что ты мою смерть в следующем туре не рассматриваешь как вероятную. — Я поразмышлял со скуки немного. Если победит один или несколько недостойных, коими кормить скотину разве что, мы будем гореть в вечном пекле в назидание? Если победу отдадут тем, кто понравился Величеству или ещё кому рожей, а? Такого позора не стерпеть… — «Если». Нишимура фыркает, а потом тихо-тихо смеётся. Молчать с ним приятно — это ли не показатель зарождающейся дружбы? Судить рано, но откровенность и «своих» Чонвон ценит. Сегодня все в одной лодке, невзирая на предложение Чонсона и «наказание». Для Яна не в новинку проходить такое испытание, ибо дух укрепляет в первую очередь закалённое тело. — Откуда взялся Пак? Откуда пришёл или откуда предки его? Как докатился до жизни, в которой смерть ему приносила доход, дарующий в обладание огромное поместье и множество прислужников? Есть ли всё-таки у него отпрыски и каковы они — полны жестокости или взращиваются средь пышущих деревьев в сладком неведении, не представляя, что отец их — монстр? А может, горделивый Пак Чонсон одинок? Младший отрицательно мычит: — Я знаю немного об Его Величестве и о деснице, коего за глаза кличут змеёй. Хотя-я-я… — протяжно, с хитрецой, — слышал, как звали его и лисицей. Больно изворотливый, дери его семеро. — А что с десницей? Старый пройдоха? Извечная борьба за власть. Крутить-вертеть юным правителем не столь сложно, если заблаговременно втереться к нему в доверие да сыпать сладкими речами. Если бы молодость знала, старость бы не купалась в ошибках прошлого — но иначе, увы, никак. — Не скажи. Молвят, будто он немногим старше тебя и меня, хваткой обладает крепкой. — Целеустремлённый, значит. — Про него вообще много чего болтают, но боятся. А чем кроме маяться людям, когда зрелищ нет? Пустые сплетни на родине Чонвона порицались, но к ним невольно прислушивались или опровергали сразу, чтобы не разносили смуту. Болтовня ведь какая — вроде бы ничему и никак не вредит, но верёвочка вьётся и превращается в огромный клубок вранья. — Если боятся, то не зазря. — Вот и я того же мнения, — подтверждает Ники. В тишине слышна песнь цикад и невнятный говор солдат снаружи. Нишимура приятен в общении, как и молчать с ним приятно, когда сна ни в одном глазу. Но Чонвон считает важным узнать: — У тебя остался кто? — Сестра замужем, — беспечно бросает он, — и я ей с потрохами не сдался. Но домой вернусь, потому что у меня есть незавершённые дела. Да и лет-то мне сколько, а? Глядишь, настрогаю детишек ораву или лучше — возьму учеников на воспитание. Хохотнув, Чонвон переворачивается на бок. Если есть мечта, ты живой.