Saints

Тут сыро, но в меру темно. Окна крохотные и расположены выше уровня головы — и то не во всех камерах, зато стены в этом помещении такие же светлые, как снаружи, а на солнечных лучах видна летающая бело-жёлтая пыль. Хорошо бы, если бы здесь не ползали змеи. Потому что писк крыс, Ян готов поклясться, слышал отчётливо — к тому же, с высокой вероятностью пленников держали вдали от главных городских улиц. И зачем следить за этим, да? Оставшиеся пятеро из их семёрки в меру разговорчивы, но, право, потому что Чонвон выглядит… да, как тот, кто умеет обращаться с оружием. А непоколебимость высокого и отлично сложенного Нишимура добавляет стимул к борьбе; к победе. Как выясняется, поначалу пленников будут держать вот так — пару раз выводя наружу (если не произойдёт чего неприятного), приглядываясь. Чонвон же проваливается в полудрёму, когда стены подземелья доносят незатейливую песню: — Инжир раз, инжир два… Не испить ли мне с виноградной лозы? Раз инжир, два инжир… Принесёт ли Зефир морскую прохладу? Чонвон думает: «Кто такой смешливый, если поёт про сладости, покуда в клетках сидят полуголодные и напуганные мужчины? Кто взывает к свежести?». Выданного на ужин оказалось ничтожно мало, потому в камерах сразу началась делёжка. Конечно, не во всех, включая чонвонову, но неприятный осадок был — привкус пыли, горечь пота с тел. Парень с ранением в тихой беседе почти не участвовал. Сказал, что не сделал ничего плохого, защищая мать от настойчивых ухаживаний есевонского служащего на корабле. И за это, как полагалось, Ин получил удар ксифосом, чудом не лишившись ноги. Рану, по-хорошему, стоило бы зашить и обработать. Но кому не было плевать? — Приветствую господина Шима! — сторож выпрямляется по струнке, завидев фигуру в многослойном тряпье, и тянет подбородок ввысь. — Добрый день. Чонвон разглядывает незнакомца получше. Мужчина возрастом около тридцати лет, не смуглый, но и не болезненно-бледный. На нём длинный пурпурный хитон, достающий до лодыжек, и поверх него расшитая шафрановая хлами́да. И не глядя на цвета в одеждах и количество украшений, сходу скажешь: птица высокого полёта. Да и сомнительно, чтобы рядовой смертный расхаживал по темнице непринуждённо. — А что, привезли новых? — искренне удивляется Шим, перекатывая в руках два финика. Тон его сменяется на погрустневший. — Я полагал, до скончания лета никого не появилось бы… — По приказу фаворита повелителя. Ничего не поделать. — Боги, когда змея угомонится? — вопрос, скорее риторический, и что странно — себе под нос. Чонвон слушает внимательно, запоминает. Кем бы ни был десница, явно прозвище его не считается хорошим. А ведь за длинные языки можно здорово поплатиться: к примеру, впасть в немилость правителя. — С чем пожаловали? — Да так, думал чего бы вам вкусненького принести… Бедняжки, света белого не видите. — Благодарю! — сторож с радостью принимает угощение и начинает жевать. — Их доставили сегодня, но господин Пак ещё не приходил. Поэтому я не могу вам показать кого-то очень интересного. «Идиот, ты уже выложил практически всё», — злится Чонвон непонятно почему, хотя не обязан. Предполагает, что, вероятно, под интересным подразумевают пленённого мальчишку с зелёными глазами. Иногда проще потребовать выкуп или использовать в иных целях человека с особенной кровью, чем отправлять на Арену. Шим будто всерьёз задумывается, а потом вопрошает, кивнув аккурат на Чонвона. Случайно или нет? — А эти что? — Если хотите, можете посмотреть. Но я бы не советовал подходить ближе, потому что тот, который с широкими плечами и худой, опасен, — стражник и в довесок показывает пальцем на Яна. «Нет, никаких случайностей», — мгновенно заключает пленный. Они недолго переговариваются на своём — варварском, — намеренно избегая говора на всеобщем языке, понятном для большинства людей, живущих в соседних странах. Глупый служащий Его Величества находит лист с именами заключённых в пятой камере, опять тычет пальцем на Чонвона. Право, кому-то стоит научиться манерам (или Чонвону — научиться крепко спать, покуда рядом нет опасности). Позже стражник уходит, обляпанный в сладком соке, как малый ребёнок. Стоит ему скрыться за поворотом, где значительно светлее и откуда слышны голоса, как Шим пододвигает стул к клетке. — Ян Чонвон, приятно познакомиться, — ставит на ничем не выложенный пыльный пол маленький белоснежный бутылёк и бодает тот мыском, чтобы сосуд попал в руки пленного. Предусмотрительный — жаль, что понапрасну. Чонвон вредить не станет, подойди он и вплотную. — Что это? — Вино. — Здесь глотка два наберётся, — хмурится Чонвон. Мужчина пожимает плечами: «Хорошего понемногу». Спрашивает Яна про самочувствие, потом — про родину и есть ли семья, к кому он жаждет вернуться. Чонвон не мнит из себя много, правда. Но сюда дошли слухи о пленном, спокойно принявшим правила Хешбонского государства, и который не пытался сбежать от стражи? Подобное внимание нежелательно, однако не смертельно. Пока что. — Отчего ты молчалив? Неужто тоже хочешь немного инжира? — Шим показательно залезает в складки одеяний на груди, прощупывает себя и глубоко расстраивается. Актёр, поглядите-ка на него. — Дайте лекарство, и я отвечу на любой ваш вопрос. — Какой прок мне давать лекарство тому, кто не даст ничего мне? — вздыхает Шим и, поколебавшись, пододвигается ближе на треть метра. — Смотря чего вы хотите. Может, смогу. Задумывается. — Сперва поговорим. Ты, как я вижу, из образованных, что странно вдвойне. Однако не о тебе говорил Шинхо, — странно ведёт плечом, — значит, дальше есть кто-то не менее занимательный. К этому кому-то меня не пропустят без согласия Пака, поэтому я довольствуюсь тобой, воин. Пак Чонсон — о нём говорил Главный стражник. Его Величеству принадлежат все, оказавшиеся или рождённые на территории государства, но у владыки есть верные подданные, так глупо приравненные к земным Богам. И во главе их, конечно, находится венценосный сын Небес. Пак — организатор боёв на Арене и негласное Кровавое Божество; уважаемый муж, коего страшатся и кем восхищаются донельзя. Чонвону представляется один из тех разжиревших, мерзких на вид сластолюбцев, чья жизнь состоит из зова плоти, желудка да ненормального желания видеть чужие муки. Таких, увы, доверху на вершине власти. Посмотреть бы в его лицо. Убедиться бы в своей правоте опять, опять и опять. — Мне не о чем говорить с тем, чьего имени я не знаю. — Справедливо. Меня зовут Шим Джеюн, — шутливый поклон. — И будучи тобой, я бы вёл беседу менее дерзко. Потому что если даже ты лучший воин Арены, кара не пройдёт мимо тебя. Иногда, поверь, разумнее смолчать или высказаться по-другому, чем испытывать судьбу. Чонвону плевать на свидетелей их разговора, на думы людей за спиной. Если местная знать охочая до ставок, негоже упускать возможности, стекающие под ноги. Проверять вино на вкус Ян не станет, но выторговать лекарство попробует. А молвить на данный выпад ему нечего. — Зачем ты здесь, Чонвон? Умереть можно по-разному. — Я умирать не собираюсь. — Между «не собираюсь» и «не хочу» есть разница, — замечает Шим по-философски. Философы, мудрецы и прочий умный сброд, у коих вовек есть несколько путей и множество верных ответов на однозначные вопросы, Чонвону костью в горле. Молчание затягивается. Треск факела и отдалённые голоса стражников, многие из коих наверняка числятся средь принявших на грудь, убаюкивают. — Что, если я дам лекарство? — первым сдаётся Джеюн. — Какой мне-то прок с этой помощи? И какого рода лечебное снадобье необходимо? — Против заражения крови, и ткань бы чистую для перевязки. А я, если получу это, не сдохну. Поставь на меня два серебряника — и я принесу двое больше. Позади доносится то ли хрип, то ли кашель. Чонвон знать, в общем-то, тоже не желает, кто там задыхается от возмущения или думает, что дерзкие речи ему мерещатся. Мало ли что с голода и от страха рождает разум? Нишимура прочищает горло и шипит, мол, не надо. Имеет он в виду напрасные потуги помочь юнцу с больной ногой? Если да — одёргивает правильно, но норов Яна не унять. Ники встречал смерть, видел забросанные телами поля сражений. Только шёл ли с ней в ногу? Потратил ли на дружбу с ней десятилетие и ещё чуть-чуть? Конечно, нет. — Ты, верно, не знаешь правил, — усмехается есевонец. — Сначала пройди отбор. — Тогда что же ты делаешь здесь, верно, против правил действуя и ведя беседы с бойцом Арены? — в тон парирует Чонвон и скалит зубы. Попусту болтать нечего — либо «да», либо «нет». Лик Шима вытягивается. Губы разомкнуты — вот-вот с языка слетит брань с пожеланием Чонвону сдохнуть бездомной голодной псиной, оборванцем в лютую зиму. Но тихие размеренные шаги, что прекращаются, стоит обоим перестать буравить друг друга взглядом — то, что гасит конфликт на корню. Из темноты медленно и с присущим лишь благородной крови величием выходит мужчина. Разумеется, свет обнажает его снизу вверх — и одеяния в пол заранее как оплеуха. Для Шима подавно; он нервно сглатывает и неотрывно глядит на говорящего: — Чем реже удовольствие, тем оно приятнее, а мне приятно становиться свидетелем чу́дного разговора, — практически нараспев протягивает незнакомец тягуче, глубоко. — Верно подмечено: и что же здесь делает господин Шим? Киноварь и хризолитовый — его цвета. Длинные узловатые пальцы — большой на левой руке и указательный на правой — увешаны кольцами. Но что поражает и повидавшего всякое и всяких Чонвона, так это цвет волос. Чтобы не седина, а точь-в-точь снежные пряди в связке с тёмными очами да чернявыми ресницами, бровями? Джеюн спешит подняться и по-тихому удалиться, но его останавливают взмахом ладони. За спиной у бессовестно богатого незнакомца двое стражников — не обычных лентяев или пройдох, годящихся разве что для славной картинки. — Доброго вам здравия, господин Пак. Я всего-навсего зашёл повидаться со старыми друзьями, но немного увлёкся… Это и есть Пак Чонсон? Шиму следует отдать должное, потому что он не звучит жалко. Не как льстивая крыса или низменный человек, готовый и пресмыкаться, и продать самое дорогое в обмен на свою жалкую душонку. Чонвон умел уважать как друзей и врагов, так и тех, к кому был всё-таки равнодушен. Ну а самому следует впервые за долгие годы признать ошибку. Если брать в расчёт физическую составляющую, Кровавый Божок сам бы вполне сошёл за бойца Арены. Причём не за какого-нибудь случайного или слабенького, а набившего оскомину, разбирающегося в ратном деле. Уголки суховатых губ дрогают в снисходительной улыбке-усмешке. На миг Пак прищуривается, впиваясь в чонвоново грязное, покрытое проклятой дорожной пылью лицо, но вскоре жертвой своей избирает ровню (?). Шим попался. — Поделитесь, сделайте милость, что вы тут обсуждали? Смею предположить, нечто интересное. «Ты слышал или разговор наш целиком или важнейшую его часть, — думает Чонвон. — Ты надеваешь маску милосердного Бога, коему можно по глупости поведать обо всём, но в действительности не таков. Гадаешь: наказать меня или его? Жаждешь зрелищ, упиваешься страхом, рвущимся из людских душ наружу». Но эту — Чонвона — душу ему не забрать никогда. Кому-либо кроме — тоже. — Я просил господина Шима об услуге. Он ясно дал понять, что просьба моя абсурдна. Подобно ястребу на охоте, теперь Пак следит исключительно за Чонвоном. Если зрение его и не такое острое, как у хищной птицы, то сходство всё равно имеется. Раз дар заглядывать вглубь людей и читать многих из них — мистерия проницательности, что происходит, когда встречаются двое сродных? Мало уметь лгать. Нужно научиться говорить правду иносказательно, не прибегая к такому врагу и товарищу, как память. Она-то и подводит часто, загоняя в давно поставленную ловушку. Из ловушки выбраться никак и ничем, кроме правды с последующим наказанием, не получится. — Отчего? — Чонсон склоняет голову набок, и как бы вскользь бросает притихшему гостю. — Господин пусть ступает подобру. Его не заждались ли? Даруйте Боги всем, кто не обучен воевать или кто не является гонцом, эти ноги. Не сбив никого, не создав дикий топот, что эхом бы летел по темницам и коридорам, Шим Джеюн тотчас скрылся. Пак садится на пригретое аристократом место и складывает руки на груди. Создаётся впечатление, словно в помещении боле нет никого, что нет и клетки, кое-где покрытой ржавчиной и наитончайшим слоем зелени. Но в пекло здешние растения, в пекло Есевон и пребывающих на Арене. — Как твоё имя, герой? Кличет героем, а на устах лишь яд. — Ян Чонвон. Пак задумывается, поднимая глаза к потолку и слегка откидываясь на спинку добротного стула. Проходит пару секунд, прежде чем он легкомысленно заключает: — Не здешний. — Как и вы, господин. Главное, не оказаться нам братьями по земле. Воспитания мальчиков на родине Чонвона разительно отличалось от всех иных, о которых ему было известно. Есть строгость, есть жёсткая дисциплина и отбор, а есть постоянные испытания — с роду и до скончания дней. Никакого возвышения над женщинами, покуда сам не станешь полноправной частью страны, мужем с именем и честью. Имя многое поведает о человеке. От имени вьётся нить судьбы и под его знаменем же прерывается. Прядущая пряжу, должно быть, нашёптывает его всякий раз, когда тонкое волокно в пальцах норовит расслоиться, убежать куда-нибудь подышать волей (которую, без сомнений, ни за что не получит). — Объясни. Мне любопытна сущность твоих изречений. — Ваше имя — постулат. Оттенок вашей кожи, белизна ваших волос — фундамент, на что я опираюсь. Вы чужой. Мало попасть в цель, ведь это не гарантирует победу. Чонсон наклоняется вперёд, ставя локти чуть выше коленных чашечек и подпирая ладонями подбородок. Широкие рукава сползают вниз из-за его позы, и перед глазами предстаёт исполосованная кожа выше запястья с внутренней стороны, с внешней. Предположение касательно отношения Пака не к лощёным господам-есевонцам, не знавшим ничего, за исключением удовольствий, находит отклик. И пусть Ян ошибался ранее, в этот раз — нет. Зрительная борьба долгая, на равных. Чонвон с детства выучил: надо было всегда смотреть прямо и не робеть. Что именно с очей мы узнаём человека — оцениваем его, стараемся добраться до нутра. — Смело и глупо заявлять это тому, в чьих руках твоя жизнь. — Моя жизнь в моих руках, но зависит она и правда от чьей-то воли. — Неужели? — вскидывает брови. — И в чём разница? — Разница в том, что некто может позариться на мою жизнь или попытаться присвоить её себе. Но даже если этот некто меня убьёт, она моей собственностью останется. Это последнее, что я потеряю. И это было первым, что я получил. Усмешка. Он не отрицал и не подтвердил, что сам чужестранец. Разумеется, могли взыграть гены отца-странника или матери, привезённой в Есевон издалека. Но правда в том, что он отличался… А впрочем, не всё ли равно кто занимает данную должность, исходя из принадлежности к какому-либо народу? Есть такие, коим зов крови неведом. — Зачем тебе лекарство? По-моему, ты не ранен. — Не ранен, но прошу я его из личных соображений — ради победы, конечно. — Мгм, занятно, — Пак потирает подбородок. — Так уверен в победе… Знал бы ты, сколько таких здесь было и сколько сдохло в первый день. Бьют себя в грудь кулаками и насмехаются над остальными участниками Арены, но Арена не прощает этого и ненавидит бахвальство. — Я — не они. Ваш народ требует хлеба и зрелищ? Зрелища я им предоставлю. — Буду с нетерпением ждать часа, когда ты проявишь себя. Взгляну, так ли ты хорош в бою, как мелешь языком, Чонвон, — Чонсон поднимается на ноги и собирается уйти. И всё? Ян крепко сжимает зубы и, схватив попавшийся под руку сосуд, замахивается им, но вовремя передумывает. Вернее, сильная рука Нишимура останавливает его в шаге от пропасти. Ибо боле всего Чонвон ненавидел, когда имеющие власть нарочито играли, глумились над просьбами — делали вид, что готовы были помочь, а затем надежду вырывали перед носом. — Два серебряника — столько стоит твоя жизнь, — Пак останавливается и глядит вполоборота. Тень поглотила его наполовину. — Как принесёшь мне четыре, тогда поговорим и, быть может, я не вырву тебе этот язык. «Слышал, слышал всё без остатка». Из темноты в промежуток прутьев клетки прилетает что-то крохотное с синевато-зелёной жидкостью внутри. Пузырёк ударяется о стену со звонким «дзынь», но не разбивается.