Saints

— Не спать! Стук по клетке палкой вынуждает разлепить глаза и смахнуть налёт песка с век — вытереть грязной ладонью лицо, сплюнуть под ноги. Смрад в клетке стоит жуткий. Повозки со взятыми под стражу и отобранными для Арены мужчинами движутся медленно, но время пролетает быстро. В соседней около десятка людей самых разных сортов скалятся, спорят на своём инородном языке — на скрипучем, как полозья. Бросишь на них серьёзный взгляд — и кто-то взбрыкнет, а кто-то потупит взгляд. Потому что. Говорят, потому что иногда взгляда хватает, чтобы узнать кто перед тобой: праведник, убийца или свидетель смерти. Чонвон не мнит из себя много, но к первым не относится ни на йоту. Его прерогатива — слёзы и кровь, прямо как название вина, придуманного диадохом. Неужели в этой стране всегда было так много пыли? Где вековая зелень или покрытые снегом поля? Где хвойные леса, в которых прячется зверьё? — Ты когда-нибудь бывал на Арене? — спрашивает неопределённого возраста мужчина, возбуждённо дёргаясь и упираясь рукой в низкий потолок повозки над головой Чонвона. — Бывал же, да? По тебе видно, что не боишься. Вроде бы лицо моложавое, да волосы практически полностью седые, а отросшая борода похожа на клочья пуха. И глаза — полупрозрачные глаза Чонвону никогда не нравились. В таких глазах нет жизни; они напоминают о смерти, что отражается стеклом в зрачках. Чонвон не хочет ему отвечать, поэтому ведёт головой и смотрит куда-то вперёд — не на сидящего напротив, а будто бы навылет, вспоминая о прошедшем за последние пару дней. Быть может, юношеская вспыльчивость, как и наказывал учитель, тянула человека на дно вместе с его худшими и лучшими качествами, невзирая на полезность этого человека. Но. В Чонвоне юноша умер лет пять назад — может, больше. Ему минуло вот уже двадцать четыре года, а это вполне серьёзный возраст для того, кого дрессировали с малых лет. Ему повезло при рождении, ибо родиться полноценным — божественное благо, а не лежать в груде костей где-то на дне апофеты. Но не свезло, по словам матери и отца, их первым трём сыновьям — братьям Чонвона. Позор смывается кровью. Чонвоново положение и умения стёрли из памяти людей позор матери, не сумевшей выносить здоровых мальчиков, и стыд отца, не способного дать правильное семя. Лесха — первое испытание. Ну а в дальнейшем тебя испытают учителя; и война. Повозка позади боле занятна для Чонвона, нежели нависший коршуном старик-не старик, кто не унимается. Хотя, по правде, для Чонвона ничего не вызывает интерес, потому что усталость жизни тоже — смывается кровью. Тот парень лет двадцати, который с перевязанной ногой сидит ближе всех к Яну, о ней напоминает. О крови. «Если рана загноится, не сумеешь ходить безболезненно, не то что драться», — думает Чонвон. И словно прочитав его мысли, смугловатый юнец подтягивает больную ногу, согнутую в колене, ближе к груди. Глазищи у парня большие и враждебно настроенные. Хорошо что Чонвон умеет замечать мелочи: одежды крестьянские. Значит, шансов выбраться меньше, невзирая на неплохое телосложение. Выживает не сильнейший и не умнейший — а тот, кому суждено. И не трупы страшны, и не убивать страшно — страшно становится после. Когда эта грань пройдена, ты либо сходишь с ума от вины, боишься всего и вся, либо же тебя начинает пугать ты сам. То, что теперь нет для тебя границ дозволенного. Чонвон справлялся из года в год, но надломился, как дерево после грозы, из-за смертей всего лишь двоих. Казалось бы, что стоят две жизни против десятков или сотен убиенных? Надломленная ветка срастётся в редких случаях — если ей помочь, но останется хрупкой долгое время. А чтобы надломленному человеку восстановиться понадобится гораздо больше. Поэтому Чонвон ушёл. Вернее — уплыл куда подальше, где, поговаривали, убийцы в почёте у простого люда, но убийцы те закованные в цепи и добивающиеся помилования. Смешно до рези в животе, что кровь взаправду смывается кровью. «И все, живущие на земле, ничего не значат», — сказал старец на причале, когда Чонвон готовился уплывать далеко от дома. Впрочем, дом без дома тоже не значит ничего, если тебя там не ждут. Пришли. Убили. Своровали. Сожгли. Ушли. — Эй, ты так и будешь молчать? Вижу, что не глух, — седой наклоняется ближе, и краем глаза Чонвон рассматривает его неестественно светлые дёсны вокруг посеревших зубов. Руки чонвоновы живут сами по себе, действуют, как выдрессированные адские гончие. Ладонь сжимается на чужом горле, и сидящие в этой же клетке мужи прячутся по углам. Какой-то тощий сопляк (Боги, ему есть хоть шестнадцать?) по-девичьи вскрикивает и кличет надсмотрщика. — Я повторять не стану, поэтому слушай внимательно, — шипит Ян. — Ты был не прав: я убивал. Но пришёл сюда за тем, чтобы отыскать смысл продолжать это делать или попросту сдаться. Ещё вопросы? Процессия останавливается. Надсмотрщик, тяжело вздымая пыль под ногами, тычет остриём меча в плечо Чонвона, но ткань туники не прорезает. Хотел бы наказать за подобное, давно бы вогнал сталь в плоть, но ему любопытно. Ему такое нравится — на это во рту скапливается слюна, глаза горят. Всё именно так, как говорил старик на пирсе про Хешбонское государство, про столицу его — Есевон. Поэтому надсмотрщик лишь говорит, а не делает: — Ты, отпусти его! — Ещё вопросы?! — для пущей убедительности Чонвон напрягается и поднимает руку резко — что седой бьётся макушкой о потолок клетки. — Отпусти, — доносится откуда-то спереди, но не криком. На мгновение Чонвон теряется, потому что голос словно принадлежит девчонке или совсем уж мальцу, причём щуплому. Зато помогает — ибо пальцы разжимаются, а доставучий старик откашливается. Пока надсмотрщик что-то бубнит про наказание за непослушание, пока «соседи» расслабляются, Ян ищет обладателя непонятно кому принадлежащего голоса. «Лишь бы не баба», — грубо, право; но Чонвон не умеет иначе. Не в случае, когда попавшую в клетку женщину точно пустят по кругу рано или поздно. И даже самые праведные либо умолкнут (ибо куда там рыпаться?; если ты сильнее — числом возьмут), либо присоединятся к омерзительному пиршеству. Ведь напряжение, от коего сходят с ума, сбрасывают тремя быстрыми способами, один из коих — близость. Смутная догадка жужжащей над ухом жирной мухой не даёт успокоиться. Интерес зажигается так же быстро, как распространяется по пламя в знойные дни. Чонвон подаётся в «начало» своей клетки, распугивая пойманных для Арены, и оказывается правым наполовину. Как старик-не старик, кто был близок к истине, но всё равно вызвал гнев. В главенствующей повозке сидит мальчик — нет, юноша лет пятнадцати-шестнадцати, причём настолько хорошенький внешне, что есть толк за него побеспокоиться. Голые острые коленки, торчащие из-под некогда лазурной туники с золотой вышивкой, отросшие (однако не паклями) иссиня-чёрные волосы и затравленный зелёный взор. Знать. Знать, судя по всему, в компании подчинённых солдат и прислужников — таких же пленённых. Нет желания представлять, каким разбитым ощущает себя некто вроде него и каким болезненным это падение будет для него ощущаться в будущем. Как темноты или смерти, люди боятся не самого события, а последствий. — Откуда вы? Парень отворачивается, показывая, что беседу вести не желает. Чонвон смутно помнил об осаждённых недавно городах и о том, кто из враждующих сторон искал наёмников. Наёмнику вера: «Кто больше платит, тот в войне благодаря мне и победит». А Ян к тем, для кого преданность существовала только звону монет, примкнуть то ли не успел, то ли не пожелал. Сам не понял почему. — Андуин, — шелестит слуга мальца и тоже отползает подальше. Чонвон заливается безумным хохотом, распугивая теперь уж всех и вся. Как забавно, как иронично. Места, в которых он побывал и откуда ушёл, оказывались обагрены человечьей кровью. Родина и возведённый на реке город, где старцы провожали в путь корабли, пассажирам коих порой не суждено было вернуться никогда.

И все, живущие на земле, ничего не значат.

***

— Построй-й-йся! «Выколоть бы мне глаза за то, что я вижу это убожество, — думает Ян, становясь так, как дóлжно. — Вырвать бы тебе язык за то, что ты мелешь это убожество». Исходя из болтовни есевонцев между собой, «собирательство» для некоторых из сопровождающих было первым. Причём подтвердилось это быстро: как щуплый юнец держал копьё, когда пойманные покидали клетку, а стражи обязывались не позволить тем сбежать. Резкий выпад — и копьё при желании могло бы быть воткнуто в грудь недо-вояки. Чонвон жизнью своей не разбрасывался, нет. Не искал смерти, а напротив — искал сквозь неё жизнь. И жизнь самую что ни на есть яркую, пылающую добротой и нежностью. Чтобы светлой тряпицей смыть кровь с рук, чтобы мозоли на ладонях сошли и появились новые — от работы в поле или на благо родине. Чтобы вместо горестного плача был слышен смех. Около тридцати пяти-тридцати семи мужчин разных возрастов. Да, Чонвон был прав, когда предполагал от балды, но «от балды» его почти постоянно становилось истиной. Есевонцы, видимо, сгребали разномастных попавшихся и годных для создания зрелищных боёв. Проще говоря, им было невыгодно забирать инвалидов или серьёзно раненых, ибо первые красочности не добавили бы, а последних наверняка зазря пришлось бы лечить. Другое дело, что реальных воинов здесь десятка два. Если поставят бороться группами, у слабых есть шанс выжить за счёт сильных, а у сильных из-за слабых подохнуть. Чонвон по привычке осматривается, не забывая про тех, кто находится рядом. Несколько пар глаз прожигают спину, буравят сбоку и так, и так — не важно. Чонвону по большей части плевать, но кое-кого в этом котле для приготовления блюда голодным ублюдкам он старается отыскать. И ведь находит — лазурный господин среди соотечественников, а парень с ранением стоит обособленно и на одну ногу заметно перераспределяет весь свой вес. Болит, нужны лекарства. Согласно правилам Арены (если местные не лгали), выжившие в туре получали дары или привилегии. Чем дальше проходил участник, тем, естественно, крупнее были его дарования. Некоторые богатые господа фактически вкладывали деньги в участника, дабы он помог толстосуму своей победой заработать круглую сумму и утолить жажду победы. Люди по природе своей жадные, и с этим стоит примириться. — Разойтись в пять рядов. Каждый ряд на расстоянии четырёх шагов от другого! — слава Богам, вместо жирного надсмотрщика приходит человек в доспехах и смахивающий на истинного военного. То, как чётко поставлен голос и издаётся приказ, вызывает приятную тоску. … по дому. Имеющие опыт разбредаются быстро — как по команде. Чонвон и сам бы рад рвануть, как всё та же выдрессированная псина или конь, но останавливается. Как бы ненароком делает два шага назад и оказывается в общей линии с покалеченным и с кем-то из свиты схваченного представителя знати. — Нишимура Рики, — говорит рослый молодой мужчина слева, появившийся буквально из ниоткуда. Чонвон прямо на него не смотрит, однако черноту одеяния улавливает боковым зрением — явно вытащили не с улицы, как пьянь, или с фермы. — Можешь звать короче: Ники. Слышал, что у кого-то здесь имя, как у меня. — Наёмник? — Верно, неудачный, — шутит Нишимура. Мельтешение в конце ряда. Парень неуклюже поправляет пропитанную кровью повязку, но его закрывает потерянный здоровяк, кто и без умений драться может размозжить чей-то череп своими лапищами. Такой неповоротлив, но при правильном построении сослужит отличную службу. Если разбивка по семеро человек — что ж, шансы не пойти на дно с ними имеются. В одиночку бороться сложно, и это не считая боёв с признанными, получившими опыт, или находящимися на постоянной основе среди бойцов Арены. Что равносильно и не меняет практически ничего. — Полагаю, скоро в «Ники» не будет надобности. — Убьёшь тёзку? — былое пусть и напускное, но веселье мгновенно улетучивается. Кожей Чонвон ощущает, какой разряженный воздух и как серьёзен товарищ сбоку. Нынче глотки по отдельности рвать бессмысленно — оттого сбиваемся в стаю, ну дальше как видно будет. Арена преподнесёт сюрпризов доверху, особо изощрённых и неприятных. — Да, — без сомнений бросает Чонвон, — если пойдёт с мечом на меня. — Хм. Наверное, следует держаться ближе к тебе. Хоть ты напугал и меня, когда напал на надоедливого старика… «Брешет, — молвит внутренний голос. — Как пить дать брешет, пускает пыль мне в глаза». Чонвон не слушает, что первому ряду говорит главный средь ведущих пленников в Есевон. Ян без стеснения делает то, что советует чутьё: разглядывает собеседника. Высокий и жилистый, с тёмными глубокими очами, похожими на долгий чайный вар, с правильной осанкой и уверенностью в каждом вздохе. Про таких, как Нишимура, не скажешь «мягко стелет да жёстко спать». Он проверяет, прощупывает почву и ищет верные пути, но сам стелиться ни за что не будет. Умный не притворится слабаком, но и о силе заявлять не станет, дабы не вышло лезвием под ребро. — Ты не наёмник, не без опыта точно. — Конечно. Надо мне подыхать непонятно за кого, — вяло огрызается Нишимура, но спорить не смеет. — Что меня выдало? И кто есть ты? Кто есть ты? Чонвон мечтал бы чувствовать нечто большее, чем это. Стать тем, кто либо потерялся давным-давно (и обещал найтись), но имел его тело и его душу, либо умереть окончательно. Как умер тот, кто верил-верил-верил во что-то, кто боролся за что-то. Сосуд лишился дна — жидкость повалила наружу если не со скоростью стрелы, то утекала медленно и верно. — Стойка и глаза. — Глаза? — Ники по-настоящему удивлён. Чонвон не даёт ответ — незачем. Когда очередь доходит до них, а вояка с полупрозрачными серыми глазами буквально обращает всё своё внимание на Чонвона, не зацикливаясь на остальных, — вот тогда Ян напрягается. Мудрец на причале добавил напоследок: «Незачем искать потерянное где-то, если оно всегда с тобой». Чонвон его слов не понял и понимать сознательно отказывался, ведь… Проще искать век, чем отыскать и, в конце концов, потерять смысл. Лечить по-старому свои раны — возвращаться в порочный круг, из коего выбраться невозможно. Но сладкое неведение краше суровой правды. По крайней мере, для Чонвона сейчас. — Сколько? В этом «сколько» бессчетное количество смертей, потраченных на обучение лет. Ян не задумывался над тем, что втирали философы или сердобольные и образованные слабаки из других городов, однако, относящихся к его стране. Плевать ему было, какое количество костей покоилось в ущелье, ибо всё имело свою цену, и цена — спасённые сильными жизни. Только мать умерла, умер отец. А война — нет. Она никогда не умирает — прячется в мире, ждёт своего часа. — Я повторяю: сколько?! — мужчина не орёт, но громогласности ему не занимать. Не раздражён, но спокойствием не пышет; на больное не давит, но прицеливается верно, догадываясь, что чем-то рискует поддеть. Проницательный ублюдок. Чонвон поднимает голову: — Не считал. — Занятно, — вопреки значению, звучит беспристрастно. — Называй имя. — Ян Чонвон. Имена и фамилии записывают, как и возраст. Чонвон подозревает, что это не из желания узнать историю пленника — наперво на подобное плевать. И потом, в общем-то, не меньше хозяева равнодушны к скоту людскому, разве что сумеешь заинтересовать. Чонвон этого не жаждет и противиться этому не станет. Будь, что будет. Раненого зовут Ян Ин. Уверенность, что кто-нибудь непременно сочтёт их роднёй высока, невзирая на распространённость фамилии. Внешне — разные, но чем не шутка Богов, когда без всяких объяснений хочется помочь? Может, жалость взыграла (ибо Чонвон не убивал кого ни попадя). Может, воспоминания о павших товарищах и сотнях других мертвецов воскресили что-то в пеплом посыпанной душе. Чувствовать — плохо, не чувствовать — хуже. — С этого дня вы собственность Его Превосходительства, — заявляет Главный. — Ваша жизнь вам не принадлежит, но вы можете её выкупить. Арена предоставит шанс. По прибытии вам подробно расскажут о правилах. «Ваша жизнь вам не принадлежит, — нечто похожее говорил учитель, — потому что принадлежит она Богам и Царю вашему». Мешки на голову и связанные плотными верёвками руки — очень предусмотрительно. Снова в клетку, но на сей раз в закрытую тёмным полотном, чтоб наверняка. Чонвон не сбежал бы, зато кто-нибудь средь этих перепуганных, жаждущих вернуться людей, — да, попытались бы. И не ему винить тех, кто не желает оказаться на Арене, зная, что победить вряд ли сумеет. Судя по всему, в клетки распределили нынче именно так, как недавно отобрали на пустыре за высоченной городской стеной под взором бдительных стражей. По семеро. — Эй, — шепчет кто-то. Кто — строить догадки не надо. — Что? — Я с тобой. Но у меня есть слабые места, поэтому предупреждаю заранее: я левша и пехотинец. Значит, ставить его необходимо по левую руку, иначе будет мешаться и самому будет неудобно. Двойного дна Чонвон не чует. Нишимура если и всадит нож в спину, то под конец — иначе невыгодно. Глупо устранять сильнейших, потому что пока могут сбиться в стаю уже против тебя, ибо разница очевидна. Да и опасно рыпаться — мало ли тёмных лошадок завезли? — Ещё? — Копьё — да. — Меч? Недовольный вздох. Говорить через мешок сложно — духота стоит такая, что впору умолкнуть и дышать ртом. — Предпочтительнее — копьё, но в ближнем бою от меня проку больше, чем в стрельбе из лука.