темные струны души

      Уэнсдей определилась. Она точно хотела помочь Тайлеру если не избавиться от его темной стороны, то хотя бы суметь с ней совладать. Да, добиться этого будет непросто, но ей не в первый раз попадались задачи со звездочкой. В конце концов, она практически в одиночку сумела отыскать правду и добиться справедливости для школы. Пусть и с некоторыми потерями.       Энид на ее сжатый рассказ о предстоящих планах задумчиво пожевала губу и вполне логично выдала, что она бы в первую очередь посетила библиотеку Белладонны, где уже был один из главных ключей — дневник Натаниэля Фолкнера. Уэнсдей со слов Ксавье уже знала, что он лежит на месте, в сейфе, с которым ей сможет помочь Вещь. Было любопытно, какие же книги собрал ей художник, так активно набивающийся в друзья. И, раз уж сегодняшней ночью ни Уэнсдей, ни ее подруге не предстояло крепкого сна от волнения, почти осязаемо летающего в воздухе, они в компании друг друга и Вещи направились в подвал за статуей По.       — А ты уверена? — неопределенно произнесла Энид, когда они спускались по обшарпанным ступеням. Уэнсдей молча на нее оглянулась, вынуждая продолжить. — Ну… что хочешь спасти Тайлера после всего того, что он… ну… сделал?       — А ты уверена, что он, ну, делал все это сам? — язвительно передразнила ее Уэнсдей, направляясь к картине-тайнику. — У меня есть теория, что Лорел управляла им, как хайдом, полностью, в то время, как его человеческая часть уходила на второй план.       Вещь что-то резко отжестикулировал на столе, прежде чем приступить к вскрытию сейфа. Уэнсдей нахмурилась.       — Ты читал дневник? — Вещь подтвердил ее слова и продолжил крутить замок. — Не знала, что ты этим так интересовался.       — Что он сказал? — Энид, рассматривавшая портреты прежних участников Белладонны, подошла к ним. — Твои родители были очень красивыми в молодости.       — Как вчерашние мертвецы, — парировала Уэнсдей. — Вещь выдвинул предположение, основанное на исследованиях Фолкнера. Хайд — это раса, которая сама собой подразумевает раздвоение личности. Возможно, даже непробужденные хайды живут с ним. Тайлер считал, что у его матери было биполярное расстройство, развившееся на фоне послеродовой депрессии.       — Но она просто начала превращаться… — продолжила Энид, задумавшись. — Если бы Лорел не потребовался хайд внутри Тайлера, возможно, он никогда и не пробудился бы?       — Возможно, — подчеркнула Уэнсдей, скрестив руки на груди. Продолжению разговора закрытая поза явно не способствовала, поэтому Энид неуверенно, но с большим любопытством направилась к противоположной стене, к книгам. Вещь тем временем уже открывал дверцу сейфа, позволяя хозяйке забрать дневник. Она сделала это машинально; даже взгляд ее не сфокусировался на когда-то желанной находке. Мыслями она была далеко от подвалов Невермора.       «Ответь мне на один вопрос: каково это — проигрывать?»… Она помнила этот день до последней секунды, как бы не пыталась выбросить его из головы. Тайлер каждый раз стоял перед ней, как живой: бледный в странном, зеленом свете, запуганный, но вместе с тем яростный, опасный и чужой. Чужой абсолютно — словно лишь оболочка того приветливого и наивного юноши, встреченного ей впервые во «Флюгере». Того, что не мог справиться с кофемашиной лишь потому, что инструкция была на итальянском, хотя мог в любую секунду настроить переводчик в телефоне и разобраться без посторонней помощи. Словно ждал ее появления, словно знал…       Нет. Нет, нет! Она ненавидела вновь и вновь возвращаться к предположению о том, что он всегда был фальшивым. Уэнсдей Аддамс не умела читать людей, не понимала их поведения и чувств, часто терялась в их эмоциях. Но то, что это впервые сыграло против, убивало ее. Когда она не видела ревность Ксавье, когда понимала позже, что по какой-то непостижимой причине нравилась ему — ее не задевало. Когда Бьянка рассказала о том, что завидовала Уэнсдей, потому что ей все равно, что думают люди вокруг — ей действительно было все равно. Так почему же камнем преткновения всегда был Тайлер Галпин? Камень всей этой истории, камень шести жизней… ее камень?       Тогда, в полицейском участке, когда он отстранился от ее уха, когда посмотрел в глаза, а через них — в саму душу… и как изменился его взгляд перед тем, как он ушел — не это ли было главным сигналом того, что сам Тайлер не в силах контролировать внутреннего монстра? Может быть, действительно, без вмешательства Лорел он навсегда остался бы простым, самым обычным, никогда не находя большей проблемы, чем разлад с отцом? Ответа на этот вопрос не было, как и на многие другие. Будет ли она в силах ответить хотя бы на один из них? Уэнсдей не знала. Она была в замешательстве. Впервые в жизни она не была готова поклясться кому угодно в своей уверенности и правоте, и это действительно пугало ее.       Но она могла поклясться, что за секунду до того, как Тайлер повернулся к ней спиной после своего признания, она, через весь испуг и картину переворачивающегося мира, видела в его глазах слезы. Настоящие слезы.       — Уэнсдей! — голос Энид ворвался в уши резко и слишком громко, порождая головную боль. Она моргнула, и с ресниц сорвалась влага — она не моргала все время, которое пребывала в воспоминаниях. Слезы были не потому, что ей жаль, страшно, не потому, что она спроецировала чужие слезы на себя. Уэнсдей Аддамс не плакала с тех пор, как похоронила скорпиона и чуть не похоронила Вещь. Не время было отступать от собственных принципов.       — Уэсдей, смотри! — повторили сзади настойчивее, и ей пришлось обернуться, быстро стерев со щеки мокрую дорожку. Энид, очевидно, давно пыталась привлечь ее внимание, потому что во взгляде ее скопилось все нетерпение голодного зверя, перед носом которого водят аппетитным куском мяса. Не желая больше заставлять себя ждать, Уэнсдей приблизилась, одним взглядом пытаясь узнать причину такой бурной реакции. «Какая причина, Бездна, Энид всегда на все реагирует бурно».       — В чем дело, Энид? — в лицо ей тут же ткнулся пыльный учебник с переплетом таким иссохшим, что его можно было без пинцета и особых умений разделить на нити. Уэнсдей не сдержалась и чихнула, почти бесшумно, но подняла еще больше пыли, отчего громким чихом разразилась уже Энид. Вещь недовольно встряхнулся и весь обратился в слух.       — Третий абзац снизу на левой странице, — Энид потерла нос пальцем и два раза шмыгнула. — Эти книги лежали здесь недолго, но до этого последний раз их доставали, видимо, никогда, — пожаловалась она. Уэнсдей не вслушивалась в причитания; она с упоением, присущим маньяку, вчитывалась в нужные строки. Закончив, она лишь недоуменно посмотрела подруге в глаза, уставившись, не моргая, как если бы Энид была мышью, которую голодной кобре осталось лишь загипнотизировать страхом.       — «…Есть также существа, изученные слишком мало. К ним относятся леприконы, гномы и хайды. И, если первые, скорее всего, не имеют ничего общего с действительностью, а являются лишь плодом человеческой фантазии, то подтверждение существования последних задокументировано не раз». Дальше текст полустертый, Энид, его не разобрать.       — Ты серьезно запомнила все это дословно, лишь раз прочитав? — подруга с недоверием покосилась на Уэнсдей, не обращая внимания на ее психологические уловки, привыкшая за время совместного проживания. Та лишь единожды моргнула.       — У меня хорошая зрительная память. Так что?       — Твои глаза, — с сожалением вдруг поняла Энид, забирая книгу назад и предусмотрительно держа ту подальше от лица. — Они человеческие, ты не можешь разобрать то, что вижу я.       — Читай, — перебила ее Уэнсдей тут же, уловив суть. Не услышав продолжения, она добавила гораздо тише, словно, если кто услышит, будет целую вечность над ней за это насмехаться. — Пожалуйста, Энид. Мне надо знать.       Энид Синклер, милая и добрая снаружи, но хитрый манипулятор и волк внутри, с нескрываемым удовольствием растянула губы в улыбке, возвращая взгляд книге. Ее глаза быстро пробежали по полустершимся строкам, пока она, наконец, не нашла нужные.       — Вот, здесь важно — все, что выше, о тех самых леприконах, которые пожирают золото, и гномах, которые потом его находят, — она ткнула наманикюренным пальчиком и начала читать максимально замогильным голосом, способна на который не была даже Уэнсдей. — «…и здесь к изучению хайдов была приложена рука кого-то демонического, поскольку даже самый удачливый исследователь, коим был Натаниэль Фолкнер…», годы жизни, бла-бла-бла, … «…не смог узнать главного: можно ли обуздать внутреннего зверя после того, как он пробужден? Что повлечет за собой смерть хозяина хайда? Действительно ли эта раса обусловлена раздвоением личности, где два — часть одного целого, и нельзя исключить что-то единое?»…       Энид замолчала, напряженно всматриваясь в текст. Уэнсдей замерла, слушая ее, даже не дыша. Этими же вопросами она и задавалась, мучая себя, виолончель и печатную машинку, на которой, после часа романа, можно было увидеть лишь одно имя, одно название, одно вопросительное слово.       Тайлер.       Хайд.       Как?       Но не «как это получилось?», а «как сделать так, чтобы этого словно и не было?».       Настоящая загадка для писателя детективных историй.       — Энид! — она не выдержала, перекрикивая одновременно и свои мысли, и эту пожирающую тишину, ставящую точку в любой надежде на спасение. Энид вздрогнула и виновато свела брови.       — Дальше ничего нет, только все те же вопросы и какие-то сочинения автора книги, как будто роман… Здесь есть лишь одно имя, за которое можно зацепиться, но я думаю…       — Что за имя? — ей не хотелось сейчас слушать чужое мнение — у нее своих мыслей было столько, что впору пересаживать их в какую-нибудь бестолковую, пустую голову. Надо бы заняться этим на досуге. После вскрытия какого-нибудь особенно звонкого черепа.       Энид пристыживающе придавила ее взглядом к полу.       — …но я думаю, что это имя героя этого самого романа, — она замолчала, явно размышляя, стоит ли после такой наглости вообще делиться чем-то, но видя, в каком странном, подвешенном состоянии обычно мертвенно спокойная Уэнсдей, она сдалась. — Роберт Рэтбоун. Две «р», сплошная аллитерация. Это точно какой-нибудь великий-великий охотник за приведениями, вот увидишь.       — Вот и увидим, — упрямо повторила Уэнсдей, даже внутренне не удивившись, откуда Энид знает такие тонкости языка, попадающиеся в повседневной жизни лишь писателям — настолько она была заинтригована. Все тело неуловимо напряглось; она, как тигр, готовилась к прыжку. Вот только в какую неизвестность он заведет ее на этот раз? В этом тоже предстояло разобраться.       Хорошей новостью в этом стала нить, именуемая двойным хищным рычанием.

***

      Утренний сон был беспокойным. Урвав у собственной головы пару часов такого нужного ей сейчас отдыха, Уэнсдей, еще не просыпаясь, уже жалела об этом. Она словно балансировала между сном и явью, слыша, как ворочалась и что-то бормотала на своей кровати Энид, но при этом явственно ощущая леденящий душу страх, который вселяло тяжелое дыхание над самым плечом.       Она чувствовала холод. Вокруг рваными комьями лежал снег, напрочь ломая представление о мягком белом ковре в лесу. Она бежала, спотыкаясь, бежала быстро, но вместе с тем ужасно медленно, и то, что гналось по пятам, уже нагоняло ее. Чувствуя жар чужого, потустороннего дыхания уже где-то над своей головой, она приняла судьбоносное решение и резко остановилась, оборачиваясь. Хайд смотрел прямо на нее, глаза в глаза, высасывая всю душу через прикосновения зрачков. Судорожный взмах ресниц — и резкая смена кадра: она сидела во «Флюгере» с книгой в руках, на столе — отпитый кофе в чашке, и на пенке выгравировано «с днем рождения», напротив — кудрявый, улыбающийся и безмятежный Тайлер, приглашающий просто так, не в день рождения, провести вечер с ним вместе. Она хорошо запомнила свои чувства, тщательно запрятанные куда-то глубоко, которые захватили ее в тот самый момент. Шок. Удивление. Непонимание. Радость…       Даже во сне ни один мускул ее лица не дрогнул, когда она ответила ему. Правду ведь говорят, что сон гиперболизирует, увеличивая наши чувства в тысячи раз? Иначе как ей объяснить то безумное ощущение в желудке, будто выпитый чуть ранее кофе исполнял сальто вместе с обедом из столовой Невермора? Ту совершенно глупую и иррациональную пустоту в голове, словно она — воздушный шарик, готовый лопнуть от малейшего прикосновения иголки? Тайлер напротив все так же улыбался ей, но теперь его улыбка другая: чуть более мягкая, чуть более искренняя… Можно ли назвать ее нежной? Будь она такой же, как все, она бы дала утвердительный ответ. Но она — другая, и поэтому в ее сне улыбка стала вдруг резко неживой, все такой же, но словно вырезанной из картона. Стены кофейни задрожали, осыпаясь битым стеклом с таким треском, что она подскочила в кровати.       И проснулась.       Как говорят нормисы — не рой волчью яму? Уэнсдей бы выразилась по-другому: вырой яму волку и затолкай его туда лопатой со всей силы. Именно такие чувства от резкого пробуждения вкупе с ноющей головной болью вызывала у нее сейчас Энид, расколовшая полную склянку отвратительно цветочных духов.       — Прости-и, — тихонечко, боясь нарваться на неприятности, проныла она. — Я лишь хотела показать красивый пузырек Вещи. А мне ведь их Аякс подарил после всего, что случилось…       Она выглядела такой разбитой, неиронично подражая флакону на полу, что Уэнсдей просто не нашла в себе сил ни сказать что-то, ни даже разозлиться. Она молча легла обратно и перевернулась на бок, спиной к Энид, впервые в жизни нарушив привычную для сна позу. На погружение в дремоту ушло не меньше минуты. Теперь ее не отвлекали уже ни всхлипы соседки, ни барабанная дробь от пальцев Вещи, ни стойкий сладкий запах, ни собственные мысли.       На этот раз сон был без сновидений.

***

      Ксавье вошел в комнату через створку окна под резкие и быстрые звуки виолончели. Впервые Уэсдей музицировала не на платформе снаружи; становилось все холоднее, все больше и больше крыши Невермора белели, и академия погружалась в тихий зимний сон. Зимой всегда было тяжело — в некоторых комнатах неумолимо поддувало их окон, в других — пекло отопление так, что температура была близкой к сауне. Ксавье тоже страдал по-своему. Именно мрачный лес вокруг странно способствовал вдохновению, а когда белый цвет преобладал над черным и оттенками серого, то лист мира для него становился больше пустым, нежели заполненным штрихами простого карандаша. Это угнетало; как если бы кто-то невидимый подносил ластик к новому эскизу и безжалостно стирал каждую линию, выведенную кропотливо и трепетно, выполненную с непосильным трудом.       Зима угнетала Ксавье Торпа. Как видно, не только его одного.       Уэнсдей не замедлилась ни на одну шестнадцатую с его появлением, будто вовсе не заметила. Конечно, это было не так, и он знал это: Уэнсдей Аддамс, хочешь ты того или нет, заметит каждую мелочь, что произойдет с тобой за время ее отсутствия. Как тогда, пару месяцев назад, когда никто, кроме нее, не заметил царапин под высоким воротом рубашки. Она внимательная, а ее взгляд всегда цепкий и проницательный. Иногда это здорово мешало окружающим, но волновало ли это ее? Разумеется, нет.       «Зима» Вивальди закончилась, а за окном повалил снег. Из-за света в комнате его почти не было видно на темном небе, скорее, он чувствовался внутренне. Как там, на улице, ветрено и холодно проносились ледяные крупинки, оседая на волосах прохожих, скамейках и дорогах, так и здесь, в теплой и светлой комнате, была метель невысказанных слов и отыгравших свое звуках струн.       Струн темной и непонятной еще, но такой притягательной души этой странной девушки.       — Красиво, — первым нарушил тишину Ксавье, присаживаясь на стул напротив Уэнсдей. Вещь обернулся, отрываясь от пюпитра с нотами, и помахал ему, а Уэнсдей осталась неподвижна, лишь перевела на него вопросительный взгляд внимательных черных глаз. Она изучала без слов, и, если бы он правда знал ее так, как считал, то понял бы, что она всеми силами желает наверстать упущенное в анализе чужих эмоций.       — Вивальди был гением своего времени, — размыто парировала она, неспешно, словно медитативно складывая ноты в отдельный ящик. — Зачем ты пришел?       — Ты ходила в библиотеку, — вместо ответа сказал он. — Я был там сегодня, и книги лежат в другом порядке. Кроме тебя трогать их вряд ли кто-то станет, — он остановился, выжидая вопроса или колкости, но Уэнсдей снова промолчала, обращая все свое внимание на упаковку инструмента. — Нашла то, что искала? Хоть что-нибудь?       — Нашла, — сдалась она, поднимая на него тяжелый, усталый взгляд. — Но не я. Энид.       — Энид? — Ксавье искренне удивился, услышав имя ее неугомонной соседки, и машинально перевел взгляд на часть комнаты, которая сейчас пустовала. — Что она там делала?       — Пришла со мной, очевидно, — Уэнсдей закатила глаза, и это было уже ближе к ее обычному состоянию, хотя все еще слишком эмоционально. Что там говорил милый наивный Ксавье? Эмоции — не ее сильная сторона? Ох, как же он ошибался.       Она — как пресловутый Шерлок Холмс. Показательная блистательность разума, но состав — сплошные эмоции. Неудержимые. Хаотичные. Разрушающие каркас изнутри.       Снова придется возводить стены?       — Она не состоит в «Беладонне», — он словно не понимал, откуда росли ноги у присутствия яркой волчицы в святая святых элиты академии. Уэнсдей вздохнула. Вздохнула?!       — Как и я, — она встала, приподняла чехол за ручку и понесла его вглубь своей части комнаты, после возвратившись за ящиком, а потом и стулом. Она не смотрела на Ксавье, даже не поднимала взгляда выше нужных ей предметов. Вернув стул на законное место у стола, она села и начала вкручивать в печатную машинку новый лист. Вещь несколько недоуменно остался стоять напротив Ксавье, но одного полуоборота головы хозяйки хватило, чтобы он опрометью кинулся к ней. Ксавье нерешительно поднялся.       — Расскажешь мне? — он неуверенно сцепил пальцы. — Уэнсдей?       — Я сажусь писать роман, спасибо за тишину, — мягко ответила она, закатывая рукава домашней кофты и сверяясь с содержанием прошлых страниц, как будто эта девочка вообще могла забыть что-то. Ксавье перестал что-либо понимать, и это выбивало его из колеи, а потому ужасно злило.       — Ты что, игнорируешь меня? Намерено? Серьезно? — повышенный тон его голоса получился выкриком в полупустой комнате, отразившись от стен, словно первый раскат грома при сухой грозе. Уэнсдей убрала руки с клавиш сначала на стол, к листам бумаги, потом — на колени. Плечи ее были напряжены, как та струна, что недавно надорвалась и лопнула, и как бы эта же участь не постигла их.       — Ксавье, — ее голос был мягким, как кошачий, как режущий талое масло нож. Она степенно обернулась к нему всем корпусом и уставилась глаза в глаза с таким скрытым вызовом, что юноша попятился назад. Этого хватило, чтобы она в один рывок преодолела расстояние между ними и остановилась в шаге от него, задрав голову так сильно, что удивительно было, как не сломалась шея. Лицо ее горело лишь фигурально, оставаясь бледным, как у покойницы, зато глаза светились какой-то несвойственной ей ненормальностью.       — Я. Сажусь. Писать. Мой. Чертов. Роман. — Она чеканила слова, словно строевой шаг. Ксавье первый раз в жизни испугался кого-то, кто на голову ниже его. — Не мог бы ты оставить меня в покое, пожалуйста?       Он совсем растерялся, окончательно. С одной стороны, слова ее сочились ядом, она чудом не брызгала на него слюной, а с другой… Она сказала ему «пожалуйста»? То есть, вежливо попросила, а не как обычно, безапелляционно, изложила свою просьбу, а в конце еще и вставила свой вечно приказной тон? Он испугался, но не за себя, а за нее. Что с ней творилось? Уэнсдей, такая маленькая, хрупкая, впервые казалась ему беззащитной в своей эмоциональной открытости, какую он когда-то так жаждал от нее, впервые он видел в ней не одноклассницу, не девушку, а младшую сестру, которую требовалось защитить. Долю секунды он сомневался, но решив, что сможет научиться рисовать и левой рукой, сделал шаг вперед.       И обнял черную, взъерошенную кошку.       Кошка зашипела, но как-то вяло, без особого энтузиазма, просто сделала это, как должное, и мгновенно успокоилась. Ксавье чувствовал, как ее мышцы расслаблялись, как выравнивалось дыхание, и молча поглаживал ее по спине, все же тихо радуясь, что руку ему ломать не собирались. Пребывая в своих мыслях, он пропустил момент, когда колени Уэнсдей, повинуясь слабости тела, подогнулись, и она упала в его руки, при этом сильно запрокинув голову. Вот теперь он испугался за нее уже всерьез.       — Уэнсдей! Уэнсдей, ты в порядке?       — Тише, — подкравшаяся со спины Энид заставила его вздрогнуть. — Держи ее. Вот так. У нее видение. Это скоро пройдет, и она очнется.       Яркая, взбалмошная Энид неожиданно была краткой и серьезной. Ксавье под ее присмотром осторожно держал Уэнсдей в руках, теряясь в догадках, когда он успел столько пропустить, что приходилось так удивляться?       Уэнсдей же, тем временем, была далеко от этой комнаты, от беспокойства друзей, от Невермора и Джерико. Неожиданное объятье со стороны Ксавье толкнуло ее в видение, что только через пару секунд заставило понять: ей больше не нужно прикасаться к чему-то, чтобы видеть. Тяжелые ли события недавнего прошлого сыграли с ней злую шутку, тесное общение с Гуди вне видений или подвеска из обсидиана были толчком к этому — разобраться трудно. Оставалось лишь сфокусироваться на том, что происходило сейчас перед ее глазами, и запомнить все до последней мелочи.

Она вновь видела себя взрослой в какой-то комнате. Здесь ее печатная машинка, виолончель в углу — это комната принадлежала ей. На кровати с балдахином поверх покрывала лежали раскрытая книга и два свежих газетных номера. В одном, более старом — смазанная фотография человека, закованного в цепи. Взрослая она определенно знала, кто был изображен на снимке, потому как невесомо и с чуждой ей сентиментальностью провела по нему пальцами. В более свежем номере на первой полосе фотография Ксавье, повзрослевшего и возмужавшего, все с такими же длинными волосами, убранными в узел на затылке. Заголовок гласил: «Великий художник-иллюзионист дал первое интервью о работе с неизвестным автором открытия, именующего нынешний век». Она настоящая поморщилась. Слишком громко и пафосно. Пресса, что же поделать.

Слышен стук. Не дожидаясь приглашения, дверь отворилась, пропуская визитера. Это ни кто иной, как Ксавье Торп, его взрослая версия, уже менее угрюмая и более заляпанная красками. «Он работает неподалеку?» — пронеслось недоуменное в голове.

— Ты не назвал моего имени, — констатировала взрослая Уэнсдей, оборачиваясь к пришедшему. Тот лишь развел руками.

— Ты не захотела известности, когда публиковала работу. Раскрыть твое имя сейчас было бы преступлением.

Уэнсдей усмехнулась. Настоящая она могла различить оттенок горя в ее глазах.

— Сейчас это не столь важно. Но спасибо, что уважаешь мои решения.

Ксавье подошел ближе, совсем близко. Уэнсдей внутренне опасалась, кричала, чтобы он не сделал ничего такого, после чего ей стало бы тяжело смотреть ему в глаза. Но он просто мягко, поддерживающе улыбнулся и заключил ее холодную руку в тепло своих ладоней. Она была способна это чувствовать даже через видение.

— Помни: я всегда на твоей стороне. Я твой друг. Я был на твоей стороне даже тогда, когда ты впервые выбрала его…

      Пробуждение на сей раз не похоже на отрезвляющий сон. Не так, как всегда. Уэнсдей выбросило из видения с мучительной болью, словно кто-то не хотел показывать ей больше, чем ей нужно увидеть сейчас. Взгляд сфокусировался на единственном лицом перед ней. Это Ксавье. Опять. Везде только он.       «Многовато для одного дня», — решила она про себя, одновременно силясь подняться. Ноги не слушались.       — Сколько? — задала она простой вопрос, ни к кому не обращаясь. С яркой половины комнаты спокойно ответила Энид.       — Пять минут. Больше, чем обычно, — она перестала с напускным равнодушием рассматривать свой идеальный маникюр и спрыгнула с кровати, быстро подходя к подруге. На лице ее было написано беспокойство. Беспокойство же Ксавье Уэнсдей пыталась игнорировать до тех пор, пока не решит, как ей толковать увиденное только что. — Как ты себя чувствуешь?       — Нормально, — она поморщилась, не без помощи поднимаясь на ноги, и тут же схватилась за голову, чувствуя сильное головокружение. — Ксавье, иди к себе. Это не первое мое видение и далеко не последнее.       — И оставить тебя в таком состоянии одну? — видно, что он возмущен — его ноздри хищно раздувались. Но в выражении протеста он сейчас явно уступал Энид.       — Одну? А я, что, пустое место? — она силой вытолкнула его через открытое окно и с грохотом захлопнула раму за его спиной. — Иди к себе, Ксавье! Завтра обо всем ее спросишь, если захочешь!       Ему ничего не оставалось; досадливо разведя руки в стороны, он медленно направился к себе, погружаясь в мрачные пучины беспокойства. Но до Энид ему все еще далеко.       — Уэнсдей, я чуть с ума не сошла! — она выпучила на нее глаза сразу же, как выпроводила незваного гостя. Уэнсдей снова схватилась за голову, но уловка не помогла: Энид явно была настроена выпытать из нее все. — Мне такой спектакль пришлось перед ним разыграть, что у меня глаза чуть от напряжения не лопнули! Представляешь, что было бы с тонкой душой нашего художника, начни я, зная о твоих особенностях, паниковать, как я обычно это делаю?!       — Ксавье уже видел меня в таком состоянии тогда, в склепе, — пробормотала Уэнсдей, медленно садясь на кровать. Мельтешащая Энид немного успокоилась и села рядом, вслушиваясь. — Не думаю, что он бы испугался теперь.       — Ты не видела его глаз, — с видом, полным знания, произнесла Энид почти торжественно. — А уж как он заорал! Не приди я секундой раньше, шлепнулась в обморок бы не хуже, чем от твоего пинтереста Теда Банди!       Уэнсдей прикрыла глаза. Энид утомляла вновь, как и прежде. Все возвращалось на круги своя.       — Я расскажу тебе позже, — пообещала она, предостерегая вопросы. — Но не сейчас. Позже.       Энид, чуткая и нежная, поняла ее мгновенно и не стала допытываться до пятиминутного валяния Уэнсдей в небытие. Она мышкой скользнула к себе и за остаток вечера не произнесла ни слова в ее сторону, лишь изредка издавая одной ей понятные звуки от переписки с Аяксом. Уэнсдей, дождавшись, когда головокружение, яростно подгонявшее желудок к горлу, спадет, достала хрустальный шар.       — Уэнсдей? Дитя моя, что случилось? — Мортиша выглядела крайне обеспокоенной. Один ли вид Уэнсдей заставил ее отослать отца подальше, или же тот факт, что дочь никогда не звонила первой, было неясно. Но то, что провести материнское сердце невозможно, стало понятно уже на следующей фразе. — Что ты видела?       Уэнсдей перевела дух. Впервые в жизни ей было тяжело собрать мысли в кучу и перевести их в слова. Она была в растерянности; с чего начать, как закончить, как сделать так, чтобы всеслышащее ухо Энид не проникло в этот интимный разговор, на котором она вывернет всю душу?       Ведь она уже догадалась, чье фото было размыто на газетной странице. Только ли качество съемки было тому виной, или сыграли внешние факторы?..       — Мама… скажи. Если до этого все мои видения были верны, то какова вероятность, что я смогу изменить то будущее, которое видела?