О лотосах, мифах и опасной глубине

      Застывшие в вечности, споткнувшиеся и порезавшиеся взаимной ошеломлённостью взгляды сверлят друг друга в утопичной, бесшумной паузе. Кажется, любые звуки, запахи и вообще материальные признаки реальности кто-то «извне» отключил. Ветер эфемерными крыльями не щекочет кожу, илистый, прибрежный шлейф - обоняние. У обоих живых воплощений слова «ахер» напротив – точно такое же, зеркальное охренение. И ноль попыток из этого стазиса выкарабкаться.       Чудо-юдо-рыба-человек, вроде, даже не дышит. Хотя надо бы: война с погребавшим под собой прудом была не шуточная и только-только с какой-то неимоверной удачей завершилась в его пользу. Но это мифическое создание заиндевело в напряжении: не моргает, не шелохнётся, затаилось так, будто его ещё не увидели. Будто удастся, при должном терпении, слиться с окружающим фоном и остаться незамеченным.       У Пака же когнитивный диссонанс гремучим оркестром увертюрит на всю черепную коробку. Или ещё какая-то хрень на букву «К», порождённая взбунтовавшейся психикой. Катарсис? Или кататония? Всё сразу, щедро приправленное коллизией. Четырёхкратное, разрушительное к-к-к-комбо.       Тот факт, что невозможный персонаж обитает не только на страницах книг, любовно написанных Андерсеном, а прямо сейчас, прямо здесь на него молчаливо пялится, никак не желает укладываться в гудящем рассудке. Даже притом, что личную, добровольную «шизу» он заботливо лелеял на протяжении недели. И практически примирился с ней, упрямым ихтиологом разыскивая улики.       А теперь, выходит, это вовсе не шиза. Парень, получается, не спятил. Сдаваться на милость «доброго доктора эрозии душевной» не нужно. Но торжественное «выздоровление» проще не делает ничего.       Чимину бы потрогать, чтобы поверить. Нет, не осязаемую на ощупь ладонь. За неё он уже подержался – обычная. Ему бы хоть мизинчиком прикоснуться к поблёскивающей даже без солнечных бликов чешуе. Тогда, наверное, эмпирическое ощущение заставит убедиться: всё это несусветное нечто – не галлюцинация. Но вряд ли ему подобное разрешат. Поэтому родной, осипший от потрясения голос пробует промямлить хоть что-то – тишина всё равно слишком тупиковая и неуютная:       - Привет…       Слово скрипит отвратительно и банально до жути. Но чуткие, чернильные бездны реагируют незамедлительно: наконец взмахивают веером ресниц и фокусируются на его источнике – вспаханных зубами губах.       Какой же некудышный учёный – дурачок! Вдруг этот потомок короля Тритона в людскую речь не умеет? Вдруг у его племени коммуникация как у дельфинов – на высокой частоте, недоступной слуху? Либо вообще телепатия?       Гипотезы разумные донельзя, но их непосредственный автор, почему-то, продолжает пытаться наладить вербальный контакт:       - Ты меня понимаешь, или совсем нет? Или ты как Ариэль – немой? Кивни, если да.       - Не твой? – таким же слабым, не оправившимся от захлёбного поединка с озером тоном хрипит незнакомец, но угольную бровь изгибает иронично. – Конечно не твой.       Блондин вновь застревает где-то посередине разрыва шаблона, когда улавливает густой, но мягкий тембр, чистейшее, без ошибок или акцента произношение и смысл:       - Значит, говорить можешь.       - Могу. Ведь от рыбы мне досталась нижняя часть, а не верхняя.       Острая, на грани с ёрничной колючкой шутка производит неожиданно мощный эффект: всё ещё не выгребя из сюрреализма и категоричного отрицания того, что собственные очи наблюдают нон-стопом, Пак тихонько фыркает и по-глупому хихикает. Внутренний стержень, спрессованный в пружину, разжимается, и кислород гораздо проще проталкивается через горло, которое освободил от ледяной клешни судорожный спазм.       На чужую, спонтанную эмоцию ноунейм лишь коротко, даже застенчиво дёргает уголком рта, не сводя бдительного прицела со смеющегося не-спасителя. Тот хохотать перестаёт, возвращаясь к актуальному:       - Но КАК?! Ты же самый натуральный, неподдельный, э-ээ… Русал?       - Ага. Плавник не отстёгивается.       - Но русалок не существует!       - Скажи это им в лицо, – выражение на физиономии саркастичнее некуда. – Хотя, погоди, ты же буквально только что…       Полумесяцы на очередной камень-в-огород-страдающей-логики сужаются, а про себя их обладатель сварливо бурчит: «Мне простительно, у меня шок, вот, видите, на мне одеяло. Ладно, одеяла нет, но торможение, полностью оправданное ситуацией, присутствует».       Брюнет же впервые проявляет инициативу в забуксовавшем диалоге:       - С тем, что я есть, разобрались. Мне любопытно другое: почему ты меня не боишься?       Вопрос хороший. И очень своевременный, к тому же. Несостоявшийся утопленник, которому золотую ниточку жизни чуть не оборвал кто-то из сородичей этого безымянца, серьёзно им задумывается. Отслеживает своё зарёберное, но там, помимо остаточного изумления и Я-ВСЁ-ЕЩЁ-СМОТРЮ-НА-НАСТОЯЩУЮ-СИРЕНУ, страха так недостаточно, что он ни на что вынудить не способен. Ни сбежать, ни хотя бы маломальски отойти и посеять «между» нейтральное расстояние. Этакую буферную зону.       Просто… Сейчас уязвимее выглядит сверхъестественный юноша, нежели он. Тот истощён, и за осколок суши ухватился, как за единственный шанс не утонуть. Да и стоит сделать пару перескоков по валунам – и его уже не достать. Уж точно не тому, кто по этим самым валунам прыгать физически не может.       Тем более, несколько растерянная, с подавляемым, но не идеально, смятением чужая мордашка опасений ну никак не вызывает. Интерес – вероятно. Повышенное внимание к потусторонне-красивым чертам – определённо да. Однако угрожающую ауру на себя, будто кучевой, громовой полог, напустить у неё отчаянно не получается. Даже если старается очень.       С пепельной, тучной ваты начинает накрапывать слепой, пока ещё редкий дождь. Прохлада противными мурашками заползает под воротник, а кое-кто калипсовый ею мастерски пренебрегает.       Рефлексия затягивается, но ответить что-то нужно. И блондин – вот абсурд – отчего-то не хочет истинные причины озвучивать. На них ведь и обидеться легко. За то, что в обнаглевших глазах мистический как-меня-угораздило-то-тебя-обнаружить кажется слабым и каким-то хрупким. Поэтому приходится экстренно плести откровенно халтурную лапшу:       - Ну… Сказка про Русалочку моя самая любимая… И в детстве я мечтал, чтобы сказкой она быть перестала. Чтобы кто-то подобный мне встретился не понарошку, – какой же это откровенный бред, господи. – Потому ты меня и не пугаешь.       Скепсис в облике напротив расцветает не хуже, чем земляника на пригорке в третьей декаде июня, и чтобы она не дала свои плоды – закономерные сомнения, Пак быстро выпаливает то, что особенно агрессивно царапается у него в мыслях с самого старта всей этой фантасмагории:       - А что случилось с тобой там, на глубине? Разве «плавать» для вас не то же самое, что и «дышать»? Вода же – ваши владения. И те разводы… Это была кровь? Ты какой-то браконьерской сетью с крючками поранился?       Столько искренних, посыпавшихся градом фраз, беспокоящихся о его самочувствии и норовящих выяснить, какого, собственно, лешего с ним минутами ранее произошло, обескураживают черноволосого. Да так ощутимо, что и без того распахнутые агаты становятся широченно-мерцающими. А ложь, обязанная оставить в секрете как можно больше личного, не касающегося дурных людишек, не может играючи слететь с языка. Вместо неё горечью сквозит честное:       - Подцепил проклятие. По своей идиотской вине. Всё, что ты видел – его последствия.       Ну конечно. А ты, Чимин, вполне до знаменательной поездки адекватный молодой человек, рассчитывал, что одним лишь русалом весь этот парадокс ограничится? Нет. Какие легенды без древних ритуалов, обрядов, магии и заветов? Правильно, беспонтовые.       Но свежая щепотка ереси уже не воспринимается слишком уж дико. Потому что её жестокое, неумолимое влияние он узрел в действии – паника и ужас тогда разметались в груди колоссальные:       - И к чему оно приводит? Как проявляется? Я могу чем-то помочь?       Забавно… Полчаса назад в ошалелом ступоре гипнотизируешь создание из другого слоя бытия, самому себе не веря. А теперь, всё ещё не до конца приняв «новую реальность», но плюнув на настороженность с цинизмом, тревожишься о чужой судьбе лишь почему? Потому что этому созданию было плохо? И оно чуть не повторило твой травмирующий опыт? Причём, в родной, должной оберегать стихии.       Юноша мнётся, игнорируя первые два предложения:       - Нет. Ты здесь точно бессилен. И вряд ли решение вообще есть, – сожаление, полыхнувшее в чайном взоре, смущает: он спешит добавить катастрофически опрометчивое и внезапное даже для себя. – Но ты можешь приходить сюда иногда, чтобы составить мне компанию. Пока… предлог для этого не исчезнет.       Формулировка блондину не нравится. Вся реплика, пропитанная фантомной обречённостью, не нравится, если на чистоту. Он бы с удовольствием и уже въевшимся-не-вытравить оптимизмом на неё возразил. Громко и непоколебимо отчеканил, что решение есть всегда, его просто надо найти. А не найдётся – изобрести. Но сведений об основах и правилах иного, совершенно неизвестного мира нет. Да и связи с этим заповедным, недосягаемым будто существом – тоже. Как тут спорить?       Зато есть непреодолимое желание два этих удручающих обстоятельства исправить: постичь и таинственный кусочек природы, и, что даже ценнее, более загадочную чужую душу. Поэтому, щурясь сквозь нарастающие плотностью на квадратный сантиметр небесные слёзы, Пак радостно кивает:       - Да, это я могу устроить, – дрожь от сырой, прилипшей к коже одежды прошивает от макушки до пят. – Но уже не сегодня, а то ещё немного и ливень наградит меня простудой. Я же не отношусь к «гидро-классу» в отличие от некоторых. Поэтому, наверное, пора домой.       - Хорошо, – соглашается не поменявший своего положения брюнет и следует зрачками за аккуратно перебирающимся по скользким поверхностям парнем.       Тот отдаляется на скудные пару метров, резко вспоминает нечто безумно важное, и оборачивается:       - Я так и не узнал твоего имени!       - Чон Чонгук, – крохотная улыбка.       - А я – Пак Чимин. Ну… если это имеет значение.       - Это имеет значение.       Шуршащий плеск капель о рябящие волны почти заглушает робкое подтверждение, но ненадолго замерший промок-до-нитки его различает. Глупейше от такой мелочи осчастливливается и кричит напоследок:       - Тогда на этом же месте, Чонгук? До завтра!

✾✾✾

      И «мечтатель, отыскавший своего единорога», как же иначе, возвращается. Отговорки для друзей сочинять нет необходимости – те по-прежнему очень понимающе выделяют ему «пространство для целительного одиночества», уже убедившись: товарищ в Ино ни за какие суммы вон не полезет.       Ему всё ещё немного фантастично от того, в какую историю наивные бойскаутские экспедиции вылились, но к колдовскому водоёму тащит магнитом. И не то, чтобы он очень сопротивляется.       Путь, скрупулёзно зарисованный в памяти, преодолевает рекордно быстро. И на зубастые булыжники попадает гораздо раньше времени своих привычных прогулок. На пару секунд рациональная часть мозга в голове организует лекцию о том, что хозяин, всё-таки поехал кукухой, всё вчерашнее было лишь плодом больного воображения и на берегу его никто не ждёт.       Но берег ждёт. Вьющейся лакричными колечками копной, почти высохшей под муссонными дуновениями, немного другим, более удобным пристанищем, где один из камней в виде горизонтальной плиты кутается своим краем в прибой, и менее напряжённой, сидячей позой.       Ещё не вторгнувшись в зону, где его акробатические «па» по выступам будут засечены, гость невольно засматривается. Примерно так на фэнтези-иллюстрациях и вычерчивают чёткими линиями волшебных, но, зачастую, весьма коварных по своей сути сирен. Скульптурный профиль, гибкость и внутренняя мощь во всём. Обманчиво-прекрасный фасад. Тёмные, хитрые помыслы.       Чон словно лопатками чует пристальное внимание и оглядывается. Быстро прячет под нейтрально-любезной маской что-то тоскливое и машет.       Что ж, Чимин, ты мог оставить это бредовое знакомство в минувших сутках, запечатать его там вместе с утолённой жаждой доказать свою не-чокнутость и забыть дорогу к злополучному озеру. Но ты не стал. Теперь отмотать назад нельзя. И ответственность за всё грядущее лежит на тебе. Не облажайся.       Когда дистанция сокращается, и он под чутким, обсидиановым контролем выбирается на импровизированный «причал», не жмуриться от яркого блеска получается с трудом. Солярные зайцы скачут не только по вечно суетливым, рокочущим гребням, но и зажигают сияющую, расслаблено погружённую ко дну бирюзу хвоста.       Плюхаться даже в полутора метрах от этого боже-да-как-наконец-поверить несколько… неловко? Блондину вдруг почему-то стыдно за свои хлопковые, слегка неглаженные брюки и, в целом, ничем исключительным не выдающиеся ноги. Но сильная ладонь хлопает по нагретому кварциту, и он подчиняется, приземляясь:       - Привет. Я не очень опоздал?       - Нет. Всё нормально. Я… не так давно тут.       Враньё не чересчур искусное. Но Пак к нему не придирается:       - После прибытия в этот «лесной лагерь» на меня уже свалился гремучий клубок запутанных, дремучих, как моя пра-пра-прабабушка, баек от одной их заядлой фанатки. А теперь я надеюсь удостоиться чего-то не выдуманного. Из первых уст. Можно?       Потенциальный рассказчик энтузиазмом не светится, но и отнекиваться не спешит.       В не слишком богатом на подробности и намеренно сжатом повествовании слушателю удаётся выудить немного. О себе и всём, что затрагивает «мистические глубины», Гук говорит неохотно, избегая щепетильных уточнений и виновато зашториваясь чёлкой. Зато активно, с горящими глазами выспрашивает о чужой, «сухопутной» жизни, умело переключая фокус со своей персоны.       Одной средой эта партия в шахматы, где вместо фигур факты, не заканчивается: Чимин приходит и в четверг, и в пятницу, и в субботу. Прилежно, как по расписанию, с не унимающимся голодным интересом и азартом. Его собеседник, вроде, не против: встречает на облюбованном, тесном «пирсе», всегда неизменно раньше, с идеальной пунктуальностью. Лунные дольки ни разу не могут застать, как тот приплывает или уплывает, хотя увидеть, как массивный, но грациозно струящийся плавник рассекает прозрачные толщи, хочется до жути.       За все их спокойные, размеренные часы, нанизанные на тет-а-тет в череде ещё семи дней, у русала складывается достаточно полный портрет нового «приятеля»: студент третьего курса на вокальном направлении, в захолустье сбежал на три месяца лета от нудной рутины мегаполиса, который «душит». Грандиозных планов на будущее нет, зато есть кот Шопен, потому что «пушистую шопень он себе отъел внушительную». Да и вообще ступать по тропе, не предполагая, что она приготовила за следующим поворотом, как-то увлекательнее.       Крепость его – однокомнатная квартира на пятом этаже. На первом – ламповый ресторанчик японской кухни с вкуснейшими роллами – «Это как ты, только маленькими кусочками, с сыром Филадельфия, огурцом, рисом и водорослями. Что? Не смотри на меня так».       На личном – пусто. Все вокруг какие-то заурядные и скучные. Картонные и узкорамочные. Полые. Как куклы из папье-маше в театре. Зато с учёбой отношения пора бы уже узаконить – она имеет систематически, во всех позах.       Парень успевает даже выболтать, что на дух не переносит ощущение шероховато-сухих мазков гуаши на бумаге под пальцами, а со стульями у него давний, яростный «лавхейт». Но, к жгучей, как-так-вышло-то досаде, о смольноволосом Импосибл у него какие-то жалкие крошки.       Ино династию мифических «детей» баюкало в своей колыбели на протяжении многих веков. А не напрочь дикие и мауглиевые они потому, что «если вы, обыватели, чего-то не замечаете – это не означает, что его нет. И что оно не замечает вас».       Свидетелей у «речного народа» прежде не было, ведь из профессиональной маскировки он выбирался только по ночам. И после тоже не было бы, если бы гадкое проклятие не привязалось к их «младшенькому».       Устои с истоками Чону разглашать запрещено. Тем более, человеку, который случайный и ненарокомый. «Поэтому хватит стараться выведать у меня что-то о моей проблеме».       Сиренами они зовутся не просто так, но петь юноша не будет. Без объяснений. Просто «прекрати канючить», «нет-нет-нет» и закатный горизонт на щеках.       «Пробовать жевательный мармелад, тянучки, токпокки, чипсы, копчёные кальмары или, что ты там ещё приволок, я не буду. Не пытайся меня этим непотребством соблазнить – не прельщает совершенно».       На этом скудное досье завершается. И уже пристрастившийся неприкрыто, припаяно скользить медовыми радужками по так редко что-то продолжительное вещающему брюнету Пак загружается натужными размышлениями в одиночку. С минимумом информации, но с максимумом стремления что-то по поводу «чужой беды» сообразить.       Потому что кроткое, фатально проигрывающее в раундах кто-кого-переглядит лицо он изучает тщательно. И даже под усердно намалёванной беспечностью отслеживает невыразимую усталость. Иногда секундными, мгновенно подавляемыми вспышками – боль. Какую-то смирную, уже нестираемую печаль.       Эти штрихи не портят естественное очарование. Но дёргают за чувствительные струнки между клапанами, и те ноют, щемят, бередят зыбкий минор. Блондин ещё не желает ковыряться в своём, причинно-мотивном, и просто останавливается на том, что наблюдать за чужим не-всё-в-порядке неприятно. Студёно. Тревожно.       Пока теория созревает кривобокая и единственная. Грёбаные лотосы для ебучей принцессы… Что, если в суеверных преданиях зёрнышко истины, всё же, было? И лезть к ним действительно не стоило. Не оттого, что накажут тебя. А оттого, что именно священный цветок – символ русалочьего существования. У каждой – свой, а хренов грабитель умудрился сорвать чонгуков…       И что теперь делать? Он же выронил лепестковую чашечку, когда кто-то из «родственников» примчался мстить за своего братишку. Да и какой в ней толк, даже если бы чёртова рука «трофей» не потеряла? Не присобачить же его обратно в бесконечном раскаянии и уповать, что срастётся. Что ничего кошмарного сраный вандал не сотворил.       Чимину бы между делом полюбопытствовать у юноши, прав ли он в своей идее, но он не может. Страшно и совестно. Большие ониксы только-только привыкли, не остерегаясь, нараспашку с ним общаться… Как этого лишиться?       Впрочем, партизанить, строя из себя безмятежного, ничем не обременённого представителя семейства плавниковых дальше, Чон попросту не смог. Потому что мерзкой заразе, не позволяющей нормально быть, надоело его щадить. И, как назло, долбануть она решила именно тогда, когда бдительные полумесяцы – почему так рано? – оказались чересчур рядом. Чересчур «не скроешься». Чересчур «отвернись, пожалуйста» или «пожалуйста, уходи».       И Пак с ужасом ощутил, что тонет вновь. Даже по щиколотку не зайдя в воду.