О лотосах, мифах и опасной глубине

      Наверное, это был понедельник. Или ставший уже судьбоносным вторник. Наверное, блондину так не терпелось нырнуть в ознаменованный новым днём диалог, где даже крохи информации ценились как золотой песок на сеточке приискового сито, что он примчался в уже родной уголок чересчур не вовремя. Слишком задолго до того момента, когда умелый актёр будет готов мастерcки исполнить пьесу под кодовым названием «I’m ok». Наверное, слово «проклятие» несколько утратило своё зловещее впечатление, пока его обладатель улыбался вполне ярко и нисколько не сломлено. Наверное, не стоило верить этой улыбке.       Потому что по невольно сложившейся традиции, без предупреждения вывалившийся на их маленький «берег» парень узрел не осветившуюся радушием мордашку и знакомый, в канонно-сказочном положении силуэт. А зажмуренные до солёных капелек на ресницах агаты, побелевшие от силы стискивания камня пальцы, рвано проталкивающую в лёгкие кислород грудь и будто скованный судорогой. оцепеневший хвост.       Гук повторял ту уязвимую, я-почти-захлебнулся-но-причал-оказался-очень-кстати-спасибо позу, словно бы не было минувшей недели. И словно бы он впервые еле выкарабкался из голодной, загребущей водной пасти. Так же сбивчиво, лихорадочно, наглотавшись ила, дышал. Так же мелко трясся от истощения. Но одно капсовое, жирное «НО» отличалось.       Багровых разводов на волнах, окольцовывающих талию, было несравнимо больше. И насыщеннее. И кошмарнее. И ЧТО ЗДЕСЬ СЛУЧИЛОСЬ, БЛЯТЬ?!       Бордо, издевательски медленно растворявшееся в Ино, шокировало. И безумно пугало. Но ещё мощнее ужасало другое – то, как его потеря отражалась на гипсово-фарфоровом, вылитом для театра драмы лице. Там цвела бело-бледным шиповником с терновыми шипами боль. Та, которую уже физически не спрятать – просочится через зазор между кожей и маской. Которую не подавить ничем. И не вылечить.       - ЧОНГУК!       Кроме шести букв в переполошенном рассудке лексических единиц не нашарилось. Янтарь, вроде бы, уже сталкивался с подобным, уже еле сдерживал тот же эмоциональный смерч за своей кромкой. Но разве к такому зрелищу можно было привыкнуть?       На имя его хозяин не откликнулся. Однако заметно вздрогнул, уловив почему-ты-здесь-господи голос.       Притронуться Пак не решился. Хотя руки на автомате тянулись, дабы укутать в неуклюжие, я-не-знаю-что-мне-делать объятия и унять осязаемый озноб. Чем он поможет? А паника-то растёт.       - Что с тобой?! – идиотский вопрос. – Это из-за проклятия? – ещё более идиотский. – Тебе больно? – ты такой молодец сегодня, Чимин!       Судя по всему, вопящая в чужом тоне тревога, всё-таки, достигла адресата. Мокрые – и не от озёрной пресности – глаза распахнулись, с трудом фокусируясь на её источнике, и лишившиеся краски губы прохрипели:       - Всё… будет нормально. Дай мне несколько минут. Скоро должно отпустить.       Но, почему-то, это «скоро» никак не наступало. И абстиненция вместе с лезвиевой резью не отпускали. Только теперь, когда у его персональной катастрофы появился непосредственный свидетель, Чон расходовал силы ещё и на то, чтобы внешний градус своих терзаний снизить. Безуспешно пытался чересчур очевидную агонию скрыть, фатально ей проигрывая.       Такую трясинную, болотную беспомощность с густой ряской на поверхности и километрами торфа, прослоенного костями всех сгинувших зверей, блондин не ощущал никогда. Одно дело – когда бьёшься, трепыхаешься, но отчаянно не можешь выкарабкаться, и совсем другое – когда всё это душит кого-то ещё. А ты вынужден в лютой бесполезности банально наблюдать. Никчёмный, задеревеневший, никакой. Горячечно желающий предпринять хоть что-то, чтобы чужому «спасите» стало чуточку легче.       И Пак даже не удивился, когда абсурд в его голове, не встретив препятствий, обрёл форму. Когда глупая мысль воплотилась собственным сиплым, дрожащим тембром.       Он запел. Первую попавшуюся из гремучего вороха в черепной коробке песню. Почему ею оказалась «Пять шагов» /Ashram – 5 steps/, он бы даже себе не объяснил. Просто клавишно-скрипичный мотив резко всплыл из бурлящей мешанины, и слова сами собой начали слетать с губ.       За такое исполнение не то, что на зачёте, да даже на обычной паре ему бы влепили не больше четырёх баллов из десяти. Неровное, нервозное, почти не по нотам. Профессор на это безобразие скривился бы с упрекающим: «Где ты подобной бездарности научился?». А вот брюнет совсем наоборот.       Замер, выделил себе крохотную паузу в непрерывно накатывающем, мучительном шторме, прислушавшись. Сосредоточился на мягком теноре-альтино, совершенно не обращая внимания на его нестройность или зыбкость. Постарался напитаться им до краёв, чтобы в естестве не осталось места ничему другому. Ничему яростному, кромсающему, истязающему. Ухватился за прежде не известные строчки, как за соломинку, окунулся в них, чтобы буря, пусть и внутренняя, успокоилась.       Кажется, наконец получилось. Не мгновенно, спустя томительные секунды, высосавшие своё и чужое самообладание, незримый палач, электрошоковыми иглами простёгивавший чешую, угомонился. Сжалился. И жестокая казнь за нарушение запретов сникла.       Юноша на пробу, коротко вздохнул, боясь помешать чужой окрепшей мелодичности. От скользкого кварцита, который железно сжимал ладонями, отклеился, переворачиваясь и подтягиваясь. Лишь потенциалом рук выволок себя из прохладной жижи и усадил на плоский валун, потому как никудышный плавник функционировать отказался абсолютно. И далеко не сразу смог поднять свои сырые ониксы на медовый взор, сверливший его с колоссальным переживанием.       Рисовать колеблющийся громкостью и темпом мотив Чимин перестал. Для артикуляционного аппарата нашлась задача понасущнее:       - Ну и что это было?!       На строгость с ничуть не угасшей взволнованностью Гук отреагировал чутко и неожиданно растерянно: умолк безвозвратно, стыдливо уставившись на свой нерадивый, будто в единственном числе повинный во всех бедах хвост.       - Мы не будем это обсуждать?       - Обсуждать тут нечего.       - Но тебе же становится хуже, не так ли? И я хочу помочь! Но понятия не имею, как! Если бы ты только…       - Ты уже помог, – затормозила пылкое лепетание бескомпромиссная интонация: русал по-прежнему ощущал дикую неловкость от чужого участия и ярого небезразличия. – Среди твоих предков случайно не было сирен? Поёшь волшебно.       И блондину обязательно бы польстило, не будь обстоятельства такими… Трагичными. Он бы даже немножечко смутился, просиял всем своим струнным, согревшимся, и пробормотал бы скромное: «Да это пустяки». Или: «Благодарю, а теперь твоя очередь продемонстрировать свои чары в действии».       Но его не провести так легко. Он эту не особо профессиональную смену темы раскусил моментально. И погрустнел от собственного бессилия, тупиковости ситуации и чужого упрямства:       - Неужели ваши тайны настолько бесценны, что стоят твоей жизни и важнее её?       Робкий, чуть раскаянный взгляд, наконец, ответил на укоряющий, обжигающе-чайный:       - Есть тайны, которые стоят всего.       И такая упёртая, баранья убеждённость просквозили в этой фразе, что любые сомнения испарились: спорить бессмысленно. Хотя, не то, чтобы это могло Пака остановить. Когда стимул не просто зародился где-то в глубине, а уже вечнозелёным, неуничтожимым вьюнком оплёл рёбра и расцвёл живыми грамофончиками прямо в сердцевине, будешь биться даже при минусовом шансе на победу. Потому что «смысл» лишился всякого значения. А несгибаемое «чувствую, что так надо» приобрело его первостепенную роль.

✾✾✾

      Регулярные визиты белобрысого натуралиста к своему «заповедному открытию» продолжились. Не то, чтобы их вообще уже было возможно предотвратить. Но график, по настоянию последнего, обзавёлся строгими рамками: посещение только после полудня, ни минутой раньше. Будто у человека-амфибии имелись где-то суперточные часы.       Чимин прекрасно понимал, к чему подобная пунктуальность. Представать перед чужим взором расколотым, покорёженным, немощным не любил никто, кроме, наверное, заядлых симулянтов или «счастливых обладателей» синдрома Мюнгхаузена. А сверхъестественному, переплюнувшему людской потенциал существу от своей слабости было ещё паршивее и позорнее.       Однако, даже без прямого наблюдения жутких «приступов», парень догадывался, что они не прекратились. Чон будто понемногу, но неумолимо таял. Угасал, потухал, блёк как фотография, напечатанная нестойкими чернилами на дешёвой бумаге и забытая под палящим солнцем в пустыне.       Хотя улыбаться умудрялся всё так же заразительно-беззаботно. И, заметив, как уходит в себя, напряжённо или горько о чём-то размышляя, его компаньон, говорил больше. Толкал застенчивость за бункерную дверь и распускался в диалоге пышными, долго ютившимися в бутонах лепестками. О себе по-прежнему распространялся скудно, но зато смелее шутил, искреннее делился собственным мнением и охотно спрашивал буквально обо всём. Наверняка. даже о том, о чём сам уже давно знал. Просто для того, чтобы карие полумесяцы ненадолго отвлекались от тяжёлых дилемм. И не были такими тоскливыми.       Порой сучья напасть просыпалась и принималась перемалывать в яростных жерновах даже тогда, когда всё было практически «в норме». Когда комфортная, затяжная беседа лилась почти безмятежно, обманчиво заставив думать, что всё хорошо.       В такие периоды брюнет не располагал запасным временем и «безопасным» одиночеством. Но даже не имея возможности пережить сокрушительный прибой наедине с апатичной природой и самим собой, он поразительно быстро научился его стоически переносить. Ему хватило встревоженности, страха, паники и скорби в янтарных глазах ещё в первые разы – Гук был уверен, что они создавались такими лучистыми явно не для подобных эмоций. Поэтому терпел.       А эти бдительные глаза улавливали всё-всё-всё. Малейшую трещинку в мимике, микрожест. Слух скрупулёзно отслеживал любые изменения тона, даже дыхания. И не было у Пака панацеи… Да что там, вообще никакого другого лекарства, кроме дурацких песен не было.       И даже ощущая себя самым напрасным, глупым, бестолково-неказистым человеком на планете, он всё равно пел. А простите-меня-пожалуйста-за-то-что-стал-проблемой его «а капелла» благодарно внимал.       В один из дней, когда кое-кто снова почти профессионально исхитрился притвориться, что ничего болезненное его не гложет, блондин молчаливое, обоюдное игнорирование щепетильной темы не выдержал. Оттого, шероховато закончив «Птиц» /Imagine Dragons – Birds»/, требовательно уставился на Чона:       - Это не честно.       - Что? – округлившиеся обсидианы чуточку опешили.       - То, что я тут сольные концерты даю! Да ещё и перед самим Иисусом серенад, баллад, арий и тому подобного!       - Кем-кем?       - Не смейся! И сиюсекундно пообещай мне, что я обязательно когда-нибудь, хоть раз стану единственным, очень эгоистичным слушателем твоего исполнения.       - Чими-иин! Ты же в курсе, что мне нельзя…       - Я никому не скажу. И буду хранить этот секрет вечно, как Форт-Нокс.       - Но… Я не могу обещать, что…       Рьяный огонёк, зажёгшийся в кардамоновых радужках, отразился и во вновь перебившем, противящемся голосе:       - Можешь.       И не было нужды заканчивать фразу. Не было нужды уточнять, о чём отчаянно просил Пак. Что юноша, виноватый и обречённый, не способен был ему гарантировать. Не о мистической «песне русалки» шла речь: она являлась всего лишь предлогом. Долгом, для исполнения которого, кое-кому мучающемуся и уже смертельно уставшему необходимо было в первую очередь выжить. Попытаться бороться.

✾✾✾

      Раз уж сам партизан, исправно берегущий заветы своего немногочисленного народа, хотя бы шёпотом, парой предложений о них поведать наотрез отказывался, и ничем: ни подкупом, ни детским шантажом его сломить не получалось, белокурый «криптозоолог» обратился к «ресурсу», всегда настроенному на беседу.       Ради этого он даже согласился в сумерках продираться сквозь нисколько не приветливую чащу с увесистыми пакетами удобрений к кладезю местных мифов – бабушке Ханны. Его спутница, юрко лавируя между раскидистыми, колкими ветвями и а-что-а-дай-зацеплюсь кустами, тараторила маленьким пулемётом, воодушевлённая таким интересом к её «страсти»:       - Моя грэнма, хоть и всегда навевала ужаса на Ино, но поселилась не так далеко от него. И категорически противилась тому, чтобы переехать в город, поближе к родителям. От её крыльца до берега метров двести, но за всё время она туда ни разу ночью не выходила. Пусть для вас та байка про «несуществующее зло» – идиотское суеверие, она в ней, похоже, не сомневалась ни на йоту.       - Кстати, об этом: а какое конкретно «зло» там обитает, она тебе не описывала? Может, есть какие-нибудь более подробные легенды? – парень очень старался не выглядеть чересчур, нездорово любопытным.       - О, целое множество! Кого тебе презентовать первым? Лимнады, например – нимфы все из себя салатово-изумрудные, нагие, конечно же, увитые побегами лилий и кувшинок, светящиеся как планктон в темноте… В общем, красивые дико. А сунешься к ним после двадцати двух ноль ноль – прочитают твоё сокровенно-сердечное, как флаер «акция в Бургеркинге», примут обличие твоей любви, утащат перепончатыми лапами в трясину и съедят. Бам! Ты мёртв. Или вот каппа – что-то вроде водяного: полулягушка-получерепаха с клювом и рыбным амбре. На макушке, словно диадема, у него блюдце с речным содержимым: если опустеет – бедное чудо-юдо обессилит. Тоже обожает устраивать бедолагам экскурсии на дно, а после… – девушка затихла, с задором зыркая на компаньона. – После там такой перформанс начинается – закачаешься! Кхм, вкусы у этого нечто очень специфичны: он вытаскивает из ануса добычи «шарик» - какой-то особенный орган, смакует его сам, либо же преподносит Королю Драконов, Лун Вану. А ещё фанатеет от сумо. Но суть ты, наверное, просёк: встретится и бам! Ты снова непритязательный утопленник.       Прощебетав все эти фантастичные факты чуть ли не на одном дыхании, рассказчица умолкла на мгновение, выбрала в уме из обширного ассортимента новую «охуительную историю» и продолжила:       - Келпи из всего бестиария, как по мне, более очаровательные. Воплощаются в образе иссиня-чёрных или перламутровых коней, гуляющих возле рек и озёр. Однако, и «прекрасным принцем» обернуться могут в качестве исключения. Очи их сияют, магнитят, приглашают умаявшихся путников себя оседлать. А как только преуспевают в этом – одним прыжком ныряют в глубину. Добыча, коснувшись покатой спины уже не отклеится от неё никогда. Там же всё по канону: разрывание на части и пожирание. Думаю, ты уже понял, чем все эти сюжеты заканчиваются.       - Погоди-погоди, я уже убедился, что ты – универсальная энциклопедия с преданиями. Но как же самое популярное и пленительное: сирены? Разве это не классика? – впереди, среди частокола стволов и малахитовой зелени замаячил скромный домик в окружении фонарей, а Чимин так ничего полезного и не выяснил.       - На удивление, но нет. Для здешних районов, видимо, не классика. Про наяд, дану, гидр и другую нечисть Ба мне гигабайты информации в мозг влила, о русалках же – ни слова. Может, это больше морская тема? А моя неугомонная родственница – истинная поклонница Ино. Но, во всяком случае, я – лишь посредник. Если хочешь проконсультироваться у первоисточника – забегай как-нибудь в гости. Но только раньше восьми вечера. Боюсь, сейчас она уже спит, – из зарослей парочка выбрела к чистенькому, засаженному садовыми растениями двору. – Спасибо, что помог приволочь эту тяжесть аки настоящий джентльмен, дальше я сама, – сноровистые руки выхватили сыпучую, упакованную в полиэтилен ношу. – К лагерю обратную дорогу найдёшь или тебя проводить?       Лунные дольки, идеально кутающие в любезности досаду – в своём расследовании их хозяин не продвинулся ни на миллиметр – несмотря ни на что, лукаво сощурились:       - Доберусь. Я примерно запомнил маршрут.       - Только от тропы не отклоняйся, тем более в сторону озера, мало ли что…       - Ну поймает меня кикимора болотная какая-нибудь. Я виртуозно кусаюсь и лягаюсь. Она будет обескуражена и сбита с толку, пока я включу стратегические съёбы.       - Неет, на тебя, скорее, лимнада или келпи позарятся.       - Подари мне футболку с принтом «Не каппа и слава богу нашему, Посейдону». Остальное меня не пугает, – миниатюрная ладонь помахала на прощание, и Пак зашагал к дремлющему уже лесу.

✾✾✾

      Минуют двадцать седьмые сутки летнего турне студента в глухомань. И он бы с удовольствием их тикающие таймером часы не наблюдал, однако метафорический календарь то и дело возникает перед внутренним взором. Потому что волнение за чужую упёртую судьбу не утихает. И нечто эфемерное, но чертовски ценное у этой судьбы утекает в безысходность.       Коварный рок и фатальность, дружно взявшись мизинчиками, всё прочнее обретающими материальность призраками застывают за плечом, которое не заслужило, и уже тянут к нему свои мерзкие клешни. Чимину опасаться нечего, но он тоже ощущает эту незримую угрозу, даже острее и чётче, чем её жертва.       И можно подобное неравнодушие подогнать под доблестное определение «гуманизма». Мотивировать эмпатией, добротой, состраданием и чуткостью… Да вот только куда деть, как наречь остальные три четверти того, что под эти утрированные, слишком нейтральные «оправдания» не поместилось?       Наедине с собой и для себя ты волен быть кем угодно: трусом, обманщиком, заблуждающимся или слепцом. Блондин не собирается становиться никем из них, но и «момент осознания», когда всё озаряется лилово-персиковой закатной дымкой, пульс разбивается в трепет, а по ветру обязательно яблоневый цвет с сакурными снежинками, откладывает. Не до этого пока. Есть задачи гораздо важнее.       Его непреклонные, с маниакальной настойчивостью и постоянством визиты «куда-то через бурелом» начинают напрягать чересчур прозорливых товарищей. Те даже организуют тайное совещание, где Суа шутит, что «общество немого пруда ему, судя по всему, приятнее, чем наше», Хоби советует не попирать персональные границы, Мин в характерно ярких эпитетах распинается:       - Вдруг халтурному пирату с Летучего голландца в процессе неудачного заплыва в ухо проникла какая-нибудь амёба-хуёба, и сейчас мы лицезреем, как она разжижает ему мозг и прогрессирует шизу? А к воде его влечёт, потому что там её ареал обитания и вообще «часть команды, часть корабля»? По Дискавери документалка была – эти гады так могут.       Намджун же безмолвит, не бросаясь чокнутыми теориями. А потом твёрдо, флегматично предлагает:       - Чтобы развеять любые ошибочные гипотезы, достаточно просто за ним проследить.       И затыкаются все. Тэхён после обоюдной паузы неуклюже хихикает:       - А я считал, почётное удостоверение «Бегите, я конченый» по праву принадлежит мне. Хотя, после твоей блистательной идеи я не прочь им поделиться. Страшный ты человек, хён…       Но пусть лезть в личную жизнь – дерьмовый и подлый моветон, после шумной дискуссии «коллегия» признаёт: метод эффективный. И, сняв с себя всю ответственность, посылает на задание самого его автора.       Импровизированный шпион увязывается невозмутимым «хвостиком» за младшим в более менее свободную от интертеймента среду. Через несколько секунд после того, как «цель» непринуждённо направилась по какому-то своему пути в совершенно непротоптанные окрестности, он торопится туда же, стремясь издавать как можно меньше хруста и шорохов. Держится чуть поодаль, в метрах десяти, ориентируясь преимущественно на шелест, треск сучьев и мелькание полосатого поло во всеобъемлющей зелени.       Пару раз почти упускает эту вроде и не крадущуюся мышоньку из вида, отвлекаясь на запинание, застревание в колючках и чертыхание про себя. Потому что местность не особо пешеходная, но партизан-самоучка пересекает её так, будто выучил наизусть, до последней ветки, кочки и травинки. Так, словно без труда пройдёт в кромешной темноте или вовсе лишённый зрения, на ощупь.       Сожалениями о нечестном поступке Нам не мучается: сперва понемногу, но теперь основательнее о здравии «рыцаря» забеспокоилась вся их «банда». Ведь тот со стороны напоминал слегка зацикленного, или даже помешанного на своих вылазках к озеру. И если бы бредни Ханны имели хоть сотую долю реализма, старший бы решил, что его действительно приворожила какая-нибудь фэнтезийная тварь, о которых у них уже целая хрестоматия устных притчей и «статей».       Поэтому за искреннюю заботу о друге не стыдно. И совесть ничего вякнуть на это не способна. Это разумное внимание, а не сталкерство.       Между тем, только ему известными тропками попетляв по хвойной полосе препятствий, Пак, наконец, продирается к берегу. Ещё через поредевший сосновый штрих-код цепкой карамели показалось, что антрацитовая, в-завитушки шевелюра маячит среди камней. Но когда он скрепит галькой под подошвами возле ближайших к лесу валунов, никого найти не удаётся.       И мерещится, что одно мгновение тому назад где-то раздался всплеск. И нехорошее предчувствие напополам со страхом огромной дозой впрыскивается в вены прямо из клапанов.       Вдруг проклятье вгрызлось в Гука на глубине? Вдруг он заметил ежедневного гостя первым, но вновь, как сказочный идиот, предпочёл, чтобы его «напасть» не застали? Вдруг храбрость опять подведёт своего никудышного владельца, а ступор не позволит вовремя успеть и помочь? Вытащить? Спасти?       Испугавшийся парень практически срывается арбалетной стрелой к родному причалу, громовым как-же-мне-не-плевать-боже практически кричит заветное имя, практически летит ударом о лобовое навстречу своей рокочущей у булыжников боязни.       Но сзади гремит чужое, низкое:       - Чимин?       Шаги больше не пеленаются стелсовой вороватостью: скрежещут по гравию, сокращая дистанцию. Окликнутый оборачивается, оторопело вонзаясь рассерженностью в неожиданного нарушителя:       - Джун? Что ты здесь делаешь?       В тоне звенит такое тигриное «не суйся к моим детёнышам, иначе сожру», что тот тушуется и как-то совсем нелепо шаркает, становясь рядом. Кидает короткий, подозрительный взор на рябящую гладь впереди и таким же окатывает чужое помрачневшее лицо:       - А ты, ненароком, не планировал буквально только что ломануться в воду?       Полумесяцы, при оглашении их прямого, всё ещё горящего красным алармом в мыслях желания, непроизвольно проскальзывают по колыхающейся поверхности и, сузившись, возвращаются к пристальным рентген-зрачкам:       - Нет. Предупреждение Юнги я не забыл. Просто вышел сюда, чтобы пейзажем полюбоваться. И проработать свои «фобии», так сказать.       - Почему именно тут?       - Это допрос?       - Что ты? Элементарное любопытство.       - Заблагорассудилось так. Отыскал этот уголок прежде, когда слонялся вдоль Ино. Понравилось, – металлический тембр цедит фразы морозным телеграфом.       Пак – не наивный дурачок: догадывается, откуда у него здесь взялась компания. И справедливое раздражение заземляет еле-еле. Ринуться к Чону при свидетелях никак нельзя, а этот, конкретный, чересчур доёбчивый и сообразительный, сваливать не собирается совершенно. Единственная надежда – у его волшебного секрета имеется ко всему прочему «паучье чутьё», и он, обнаружив чужака раньше, умудрился скрыться. А не где-то в топящих кубометрах прошивается агонией и тонет.       - Послушай, я или кто-то ещё из группы не жаждем уличить тебя в чём-либо. Мы просто переживаем. Ведь в ту бухую ночь мы по-настоящему чуть не потеряли нашего только-только приехавшего «номера семь», хотя должны были приглядывать друг за другом. Поэтому затея «безобидно проверить, куда ты ежедневно, как по расписанию, исчезаешь» не показалась оскорбительной. Но всё равно прости за то, что сперва банально не попробовали поговорить.       Мина у хёна так и светится участием и раскаянием. Он, в качестве жеста «ну что, мир?» ворошит рукой пшеничную чёлку, а потом сжимает тонкое плечо. Блондин слегка оттаивает:       - Всё нормально. Мне просто нужен был осторовк «без всех». Порой, ребята, вы слишком хаотичные и вездесущие, – намёк в контексте почти ворчит: «И везде сующиеся. Данная ситуация – яркий пример». – Но, пожалуйста, прекратите так натурально изображать моих гиперопекающих, назойливых родителей. А то у меня уже пусанские флешбеки. Ничего кошмарного со мной больше не стрясётся. И купаться я не рискну ближайшую тысячу лет уж точно. Ибо даже эта моя терапия, – ладонь обводит зеркалящие небо, зыбкие просторы, – если и «лечит», то очень-очень медленно, – пухлые губы нарочито небрежно смеются, а палец тычет в ямочку на смутившейся щеке.       - Да ну тебя, – сконфуженно отмахивается Ким.       - Теперь-то ты предоставишь мне шанс побыть наедине с живописным ландшафтом и самим собой? Зря я в своё «место, дабы поймать дзен» что ли, припёрся?       - Конечно. Я пойду, – не перечит старший. Плетётся обратно, по слабо нарисованному в памяти маршруту, однако у самой фитонцидной кромки спохватывается, пробасив:       - Но, если вдруг что, ты всегда можешь поделиться со мной чем угодно и когда угодно.       - Хорошо-хорошо, – открещивается младший.       Как только фигура Нама полностью проглатывается игольчатой патиной, филигранный лжец маску радушия сбрасывает: с где-мой-единственный-утёнок-сын тревогой всматривается в перистые гребни, весь обращается в слух, чтобы уловить малейшие отзвуки. Ноги сами, натренированными перескоками мчат к плоскому куску суши, но ни на нём, ни рядом с ним никого не видно.       Чимин уже готов полноценно паниковать, дёргать себя за соломенные пряди, метаться по сырым уступам, норовя упасть и свернуть шею, расшнуровывать кеды и прямо в одежде прыгать в прохладные – второй раунд, малыш? – объятия немилосердной аш-два-о… Но, всё же, различает в прозрачно-нефритовых толщах на немаленьком расстоянии выточенный контрастом силуэт.       Ему даже не требуется грести: массивно-изящный хвост гибкими волнами разрезает ластящуюся к нему стихию и несёт своего обладателя к нужному плато. Через какие-то смешные несколько секунд тот выныривает, натыкаясь на ошеломлённо-разгневанную медь:       - Ты где был?!       - Под водой.       - Это я, блять, уже понял! Зафига ты там был?! – опасение за кого-то, приправленное центнером раскромсанных нервов – враг логике.       - Для того, чтобы притащившийся за тобой некто невзначай не заплыл за буйки своих представлений о природе всего сущего!       Законная претензия чуточку гасит бушующее внутри негодование, и Пак, ощутив укол вины, выдыхает тише, ровнее:       - Но я думал, что ты не можешь…       - Плавать? Могу. Я же русал, – в словах не хмыкает уже привычная, мягкая ирония. Юноша хмурится: – Ладно, в том, что появление этого незнакомца – внезапное стечение обстоятельств, я не сомневаюсь. Но чего он хотел от тебя?       - Волновался. Потому и решил убедиться, что я по несколько часов в день не ищу истины на дне озера. А, в идеале, вообще в него не лезу.       - Оу, ясно, – чужое выражение с густыми, омутными агатами становится совсем непроницаемым и пасмурным. – На самом деле он прав: тебе бы лучше сторониться Ино. Особенно в тёмное время суток. И друга своего к нему не подпускать.       Проигнорировав выделенное странной интонацией последнее предложение, блондин фыркает:       - Я сам знаю, что «мне лучше». И избегание места, где… – где кто, а, Чимин? – этого места в список моего благополучия не входит.       - Я серьёзно! По ночам моё племя… охотится. И я уверен в том, что ты достаточно умён, чтобы уберечь себя и дорогих для тебя людей от печальных последствий неосторожности.       - И ты туда же! Бабушке Ханны, случайно, не ты все байки с ужастиками надиктовал? – комкано хохочет Пак.       Ему капельку неуютно. Потому, что «летнего приятеля» назвали чересчур громким «дорогой для него человек». И потому, что Гук впервые настолько суров.       Настолько не шутит.