О лотосах, мифах и опасной глубине

      Горячие, лисьи лоскуты костра заливают окружающую темень воздушной рыжиной. Она, яркая и раскалённая в центре, на потрескивающих поленьях, рассеивается по сторонам, еле достигая лиственных «стен» их разгульного мирка. Сумерки баюкают влажной свежестью, но собравшейся у огня компании на температуру шальное, плюющее «хатьфу». Потому что вены градусами греет фирменная настойка дядюшки Йуна, выторгованная с неплохой скидкой, и в самом разгаре рискованная «Правда или действие».       Чимин с этими ребятами знаком от силы дня три: он заселился в свой туристический домик последним. Но уже уяснил, что ближайшего соседа – Тэхёна – лучше не провоцировать: тот хоть и дружелюбный, но большой адекватностью матушка при рождении обделила, двое местных девчонок – Суа с Ханной – кладезь страшилок и здешних легенд, а у трио «будущих прославленных на всю страну рэперов» ака Юн-Джун-Сок никакущий иммунитет к алкоголю.       В общем, выбирать «правду» среди такой публики, из которой более менее радушный коннект был налажен лишь со взбалмошным ровесником-Кимом, чревато раскрытием секретов, которые раскрывать никто не планирует. Поэтому Пак за несколько раундов уже успевает показать самую неинтимную татуировку, сбегать в обитель пожилого «управляющего» их заповедного, курортного городка, чтобы срочно выпросить у того туалетную бумагу, ибо, якобы, «приспичило», и съесть отвратительное блюдо от шеф-повара. Рецепт – импровизация изобретательного Мина: мармеладный червяк, зажаренный на костре в восхитительной посыпке из раскрошенной чипсины со вкусом бекона.       Внимая слишком бойкой – полтора метра звонкости – Су, повествующей о «своей первой любви» с пышущими маком щеками, студент музыкального факультета раздумывает над тем, чтобы хоть раз озвучить какую-нибудь тайну. У него от домашнего соджу внутри уже слишком тепло, и безапелляционные принципы постепенно погребаются под вседозволенностью хмельного почему-бы-и-нет.       Но темы в кругу затрагиваются всё более откровенные. Когда Тэ, без зазрений совести перечисливший «все необычные места, где у него был секс», с хитрющей рожей поворачивается к своему «дружище, эти каникулы станут легендарными» и мурлычет кодовую фразу, тот, внезапно для расслабленного себя, выпаливает уже приевшееся:       - Действие.       Шальные, миндальные глаза, тоже потерявшие фокусировку где-то на четвёртой выпитой стопке с ароматной жидкостью, вдруг бросают пялиться на свою «жертву» и мечтательно прокатываются по отблескам озера впереди.       Оно – настоящая жемчужина этого захолустного уголка: огромное, простирающееся на километры, окаймлённое густыми лесными створками. С деревянным причалом и тусклым, придающим загадочности фонарём на единственном столбе.       Что-то на нём высмотрев, зрачки вновь сосредотачиваются на ожидающих вердикта полумесяцах:       - Лотос хочу.       - Чего?       - Будь любезен, принеси мне один из тех прелестных цветочков, – элегантный палец тычет в сторону еле виднеющихся, белых пятен вдали. – Как доблестный рыцарь принцессе. За неимением лилий сойдут и лотосы.       Пока Чимин обрабатывает, вроде бы, и не сложную, но стопроцентно сырую и запарную миссию, с выражением «эко вас на эстетику потянуло, мсье», с другого бревна хихикает Намджун:       - Без обид, ваше сиятельство, но из тебя максимум тот чувак с бубенцами, который развлекает придворных и самого короля.       - Нет! Я – сраная принцесса, и требую себе цветочек! – агрессивно басит «миледи», и всем сразу ясно, что отказ неприемлем.       Что ж, следовать правилам бухой игры – дело чести, поэтому потенциальный пловец без капли опасений, под улюлюканье и подбадривание «группы поддержки», подскакивает на ещё вполне функционирующие ноги. Не улюлюкает только притихшая Ханна, которая, когда он намечает себе прямой курс и почти пускается по тропе к берегу, резко перекрикивает весь балаган:       - Стой! Вы мифов, что ли, не слышали?! Ночью нельзя лезть в воду! Тем более в И́но!       - О-оо, опять начинается! Настало время охуительных историй! – не вдохновлённо хрипит Юнги. – И какова причина? Троюродный кузен Нэсси лизнёт пятку? Или сам наш «рыцарь» под действием чар этой «священной купели» обратится в кальмара или креветку? На последнее я бы даже глянул.       - Нет. Но мне в детстве бабушка строжайше запрещала даже близко к озеру в поздние часы подходить! Рассказывала, что и лотосы те, и всё, что «ему принадлежит», охраняет какая-то древняя сила. Нечто тёмное и грозное. Якобы те, кто по своей глупости на предостережения плевали, пропадали насовсем. И никто ни вещей, ни тел отыскать после не мог.       - Она так тебя, мелочь, от случайного «бултыха» и его печального итога берегла, запугивая. И пусть наша мелочь тоже среднестатистического ребёнка не слишком в высоту перегнала, но плавать уже умеет. Умеет ведь? – самый старший хён вопросительно воззряется на возмутившегося Пака.       - Умеет! – рявкает тот, сверкая карей оскорблённостью. – И ты не особо меня длиннее.       - Ой, да оба полурослики, – хохочет более вменяемый из двух Кимов.       Менее вменяемый же заколёбывается ждать:       - Неси мне мою кувшиночку! Иначе поменяю задание, и придётся тебе целовать Хоби. В засос.       - Я-то тут при чём? – сконфуженно крякает молчавший прежде обладатель имени.       - А нечего клевать носом, когда веселье только набирает обороты! Думал, я не спалю, как ты на плече у Мина чуть не задремал?       - Всё, я пошёл, – салютует утративший хоть какой-то интерес к перепалке Чимин.       Потрясшая кудрями в неодобрительном жесте девчушка насупливается, скрещивая руки на груди:       - Ну, я предупреждала!       - Разрушитель легенд отправляется опровергнуть ещё одно заблуждение дремучих островитян! – скандирует громкий заголовок для первой полосы Нам ему в след, и за «лестное» определение, коим наградил подруг, получает сразу двойной комбо-подзатыльник.       Мерный рокот волн ластится к каменистой полосе где-то в минутах пяти ходьбы от шумного пристанища празднующей свободную, летнюю пору молодёжи. Исполинское, ровное и чуть туманящееся над кромкой, природное зеркало словно запечатывает в себе все звуки – даже гомон и чересчур децибельные восклицания здесь затухают, не посягая на зыбкое спокойствие.       Пышные чашечки облюбованной Тэхёном флоры приютились левее от помоста и, едва отражая скудную фонарную люминесценцию, мерцают каким-то мистическим перламутром. До них не то, чтобы долго грести: Пак, зачесав белокурую чёлку назад, решает не медлить. Небрежно скидывает футболку и шорты, оставаясь в спортивных слипах – искупаться он рассчитывал ещё днём, но взбалмошный сосед уволок его за собой в город, дабы запастись закусками «для тусовки».       В прозрачную прохладу ступает размашисто, босиком. Та обволакивает сочным, острым контрастом, но не морозит, а приятно остужает разгорячённую жаром костра и алкоголя в капиллярах кожу. Тишина, пронзаемая лишь его покушением на сонное колыхание глади, закладывает уши.       Неустанное течение вечности в этой дикой колыбели будто замирает. Когда вода достаёт до пояса, останавливается и сам парень. Щурится в тёмную, живую стихию впереди, весь обращается в слух. Даже фортепьяность в крови не притупляет иррациональное напряжение. Кучка «собутыльников», от которой еле долетают взбудораженные отголоски, кажется забытой в прошлом вехой.       Чёртова Ханна с её дурацкими преданиями!       Блондин мотает светлой копной. Упрямо ползёт через остывшие без солнца толщи к невинным бутонам на салфеточно-ажурных листах. Ему даже не нужно плыть: до «трофея» смешное расстояние, а Ино всего лишь по плечи.       Уже устремляя пальцы к крайнему венчику и надеясь нащупать снизу стебель, Чимин вновь тормозит. Где-то рядом ему мерещится плеск. И не от собственного шевеления. Этот инородный элемент настолько не вписывается во всеобъемлющее перешёптывание пруда с укутавшей его ночью, что ввинчивается в разум арбалетным болтом. Лунные дольки расширяются, тщательно вглядываясь в пространство, голова лихорадочно вертится по сторонам.       Ничего.       Вся обозримая площадь кубометров пуста и по-прежнему слегка штормится. Никаких рассеивающихся кругов, никаких свидетельств того, что бурлящему резонансу было от чего образоваться.       Воображение – штука немилосердная. Особенно с минимумом освещения, промилльным, допинговым разгоном в сосудах и «очаровательной» байкой-затравкой.       Ещё раз прислушавшись и уже не различив ничего, Чимин шикает на глупые, паранойные нервишки и, всё-таки, нашарив искомое, дёргает за гладкую, хрусткую трубку, ломая её, лишая ни в чём неповинный лотос корней. Приманивает его к себе, чтобы поудобнее взяться, и застревает в паузе. Оглаживает удивлённым, соскальзывающим взором лепестки, будто изнутри сияющие розоватым серебром, ощущает терпкий, сладкий аромат, совсем не сочетающийся с изящностью внешнего вида. Залипает, еле соскабливая себя с загустевших секунд, смаргивает странный морок. Хочет сбежать из этого плена, непонятно чем вызванного, даже делает шаг по плоской, илистой гальке…       Всего один шаг.       А после него дно заканчивается. Внезапно, оглушительно, ошеломляюще. Точнее, пропадает. Потому что на щиколотке – словно скользкие, ледяные кандалы и мощный рывок.       Равновесие предаёт вестибулярный аппарат моментально: ноги лишаются опоры, кулак бросает украденный, нагло выдранный из родного дома цветок, голодная глубина утаскивает за собой. Голова резко погружается, над макушкой смыкаются схлестнувшиеся пеной и бульканьем волны.       Страх, одной вспышкой осознания трансформировавшийся в ужас, сковывает лёгкие. Ещё там, в микромгновении «до», снаружи, он вынудил допустить непоправимую ошибку – шокировано выдохнуть. А теперь паника и вакуум в бронхах заставляют машинально вдохнуть. Но не кислород, а непригодное для них вещество.       Руки бешено мечутся в разные стороны, бултыхают ещё у поверхности, расшвыривая брызги, но не могут вернуть хозяина к ней. Не могут ни за что уцепиться. Голени индивеют всё от того же неподкупного, топящего, не отпускающего холодного браслета. Взбивают завихрения, но это бесполезно.       Отчаянному, до усрачки перепуганному янтарю ничего не рассмотреть: повсюду лишь насыщенный мрак, как чернила каракатицы, и рои пузырьков от своего же никчёмного, судорожного барахтанья. Зрение из-за дефицита жизненно-важного гемоглобина теряет чёткость, в носу, глотке, трахее, альвеолах – половина озера. Под рёбрами колит арктическими иголками, пульс запутывается в камерной катастрофе, то ускоряясь до колибриевой тахикардии, то роняя удары в пустоту и просаживая ритм.       Рассудок, до этого сумбурный, мутный, в полном раздрае вдруг ясно определяет одно: ему не выбраться. Он умирает прямо сейчас, и до необратимого осталось совсем чуть-чуть.       Никто не поможет. Он даже вякнуть не успел. Его недодрузья заметят неладное слишком поздно. Никто не придёт. Это действительно всё. Мифы действительно не лгали. Жестокое, тёмное, хищное нечто не простит. Не сжалится. Он чувствует его жуткую, неподконтрольную силу. Его непоколебимую хватку.       Но вдруг она ослабляется. Или воспалённому, загибающемуся от гипоксии мозгу это только мерещится, и в предсмертной агонии рождаются галлюцинации. Энергии в мышцах практически нет: тело уже почти не сражается за шанс выжить. Ему только тонуть куском безвольного мяса на корм рыбам или кому похуже. Глаза ничего не видят, постепенно отключающиеся рецепторы улавливают сопротивляющееся движение воды вокруг, развевающей его конечности, как ветер ветви клёна.       Заложившая барабанные перепонки взвесь и все сантиметры до отнятого «вне» неожиданно истончаются, и Пак слышит. Слышит переполошенные крики, намеревается к ним потянуться, но он уже на добрую половину в обмороке, потяжелел от объёма Ино, влившегося внутрь. Поэтому не способен даже веки распахнуть. А из ниоткуда возникший напор по-прежнему толкает вперёд. И появляются руки.       Руки вгрызаются в бока, экстренно, громко, с руганью тащат на себя и за собой. Под спиной, через десяток секунд, вместо ластящейся, губительной сырости оказывается ребристый берег. Блондин воспринимает царапнувшую позвоночник резь будто через вату, но старается держаться за неё, чтобы не кануть в зияющую, приглашающую в гости черноту. Однако, даже чудом сохраняя сознание, не может сделать целительный глоток воздуха.       И тогда Руки с размаху переворачивают его животом на что-то жёсткое, тёплое, облепленное хлопковой тканью. Грудную клетку сдавливают тисками с такой неумолимой силой, что диафрагма бунтует, сокращаясь. Желудок и сжатые, как пачка с малиновым джемом, лёгкие реагируют рефлекторно: извергают всю накачавшуюся в них жидкость.       Чёртовы душившие галлоны вырываются с кашлем, раздирают саднящее горло, скапливаются солёной влагой на и без того мокрых ресницах. Чимин содрогается, его трясёт и потрошит пресной заразой, боль в разных её ипостасях жалит каждую клеточку.       Но это не важно. И не страшно. Потому что самое главное – он жив. Хотя уже и не надеялся на такую роскошь.       Чужие ладони успокаивающе проезжаются по лопаткам, у них обнаруживается осипший тембр, а у неизвестного – парень ещё не вперился в лицо благодарным, напрочь протрезвевшим мёдом – спасителя обнаруживается имя. По голосу определить, что это Намджун выволок его из лап костлявой в балахоне, несложно.       Тот не спешит снимать «пациента» со своего колена, хотя всё, чего он нахлебался, уже покинуло нутро. Организм от перегрузки, граничившей с летальным исходом, начинает знобить, и к что-то утешительно бормочущему скорее для себя, нежели для пострадавшего, Киму присоединяются надтреснутые, но твёрдые нотки Хосока:       - Вот, надо его согреть.       От затылка и чуть ли не до пят Пака закутывают в махровое полотенце и плед прямиком из чемодана Чона. Подстраховывая, поднимают на размочаленные ноги, и больше на себе, чем на его собственных резервах, буквально несут к ближайшему домику.       Рядом, в качестве сопровождения, истеричной бранью разражается Юнги:       - Ты какого хуя ухреначил в заплыв, если плаваешь, как слепой котёнок-суицидник?! И раз уж укушался в каку, это не значит, что любая Марианская тебе как муравей нассал! Не нужно в неё соваться с энтузиазмом «свидетеля всемирного потопа»! Не желаете поговорить о господе нашем Посейдоне, блять!       Воспроизвести что-нибудь речевое блондин пока не в состоянии, но за него отвечает плетущийся с другой стороны от «бригады санитаров» Тэ:       - Ой, не верещи так, а! Всё ведь обошлось.       - Ты, ебучая принцесса, вообще права на высказывания не имеешь! С твоей же подачи этот капитан Джек Долбодятел за грёбаным лотосом полез!       - Да, точно. Где он, кстати? – всё ещё не бодрее вишни в коньяке, осведомляется наквашенный фанат ботаники.       - На могилке у тебя окажется, если ещё хоть раз о подобном заикнёшься! – у Мина, разве что, пламя изо рта не валит. – А ты, человек-херовая-амфибия, теперь до конца нашего отпуска сухопутен, как саламандра в пустыне, и заходить в Ино можешь только по щиколотку с резиновым кругом-уточкой на пузе! – прилетает еле соображающему виновнику обоюдного стресса.       Он не перечит. Смиренно пытается хоть чуть-чуть переставлять ослабевшие конечности, мечтая очутиться в кровати. Ему необходимо отдохнуть, восполнить моральную и физическую батарейку, ощутить себя в безопасности…       И подумать. Очень усердно подумать, проанализировать всё, что случилось. Прокрутить диафильм в памяти и разобрать все его кадры. Потому что он, даже не смотря на хаос, фатальную обречённость и аффект, что-то видел.

✾✾✾

      В щадящем режиме «полного эмоционального равновесия и восстановления» Чимин проводит один день. Ребята, нехило понервничавшие из-за едва не свершившейся трагедии, не тревожат его ни по каким вопросам, а лишь заботливо снабжают завтраками-обедами-ужинами.       В целом, здоровье в телесном плане стабилизируется быстро. И через сутки он снова вливается в их бурную, развлеки-себя-сам-в-глуши деятельность: участвует в турнире по пинг-понгу в хижине мистера Йуна, весьма прытко ползает по гористому району вместе с девушками, дабы насобирать диких слив и персиков, невзначай записывает себя в критики новой демки их неугомонного рэп-лайна. Однако, запрет на сочетание «Пак + озеро» работает неоспоримо.       Компания много времени зависает на пляже, и суровый кошачий прищур Юнги надзирает за ним очень бдительно. Не то, чтобы парень сам горел огромным желанием к проклятому месту подходить или прикасаться. У него конкретно к этому, безобидному в блеске палящего солнца водоёму, категорическое отторжение с затаённой, бескомпромиссной фобией. Поэтому, когда сумасшедший хохот и визг, фонтанные веера от хлёстких ударов ладони, броски разноцветного мяча, надувные единороги и фламинго концентрируются возле причала, он отправляется на прогулку.       Только вот не в обратную сторону. Не прочь, по тропинке к их «бунгало» или в гущу леса. А по пёстрой полосе, огибающей пруд. Не слишком отчуждённо, но и не прямо у лижущих насыпь волн. На приемлемом для пугливого сердечка и скрупулёзного, сканирующего взгляда расстоянии.       Дело в том, что блондин и правда подумал. Перерыл собственную мысленную картотеку вдоль и поперёк, до дыр, с участившимся пульсом изучил всё, что сумел вспомнить. И пришёл к сомнительному, двоякому заключению: либо кислородное голодание услужливо вынудило его чуток побредить перед потенциальной смертью. Либо он поехал кукухой.       Потому что в один из чокнутых, аварийно-сверхскоростных моментов он отчётливо различил хвост.       Хвост не какой-то позарившейся на его скромную персону пираньи или сома – вряд ли и те, и другие в рядах здешней фауны числятся – а массивный. С полупрозрачным плавником в широкий, плюющий на любые нормы разлёт, который краями струился как шлейф искристой вуали. Это опасное, нереальное видение с изумрудно-лиловой чешуёй мелькнуло молниеносно, но даже крохотного мига хватило, чтобы образ отпечатался на подкорке.       И теперь мучает навязчивыми дилеммами. Чимин не мог сам учинить своё утопление. Он в этом убеждён. Но и с уверенностью заявить, что ему пригрезило, тоже не решается. Поэтому ищет. С рвением частного детектива патрулирует береговую линию, в процессе каждой такой вылазки забредая всё дальше. Понятия не имеет, что предполагает найти, к тому же страшась даже мизинец замочить и путешествуя строго до наступления вечера. Но что-то однозначно должен.       Разочаровывающее ли, но очень рациональное ничего. Или причину подлечить ментальное вполне-себе-в-себе за мягкими стенами с кучей доброжелательных санитаров, таблеточками по расписанию и сеансами группового психоанализа. Ещё не понятно.

✾✾✾

      Трое суток, подряд сменяющих друг друга, его экспедиции успехом не увенчиваются. Азарт зациклившегося на своей идее-фикс натуралиста постепенно иссякает, и Пак шатается вдоль плещущейся границы на автомате. По непроизвольно сложившейся привычке.       Товарищи в этот полуденный «променад» не вмешиваются, считая его чем-то вроде терапии а-ля «встреться со своим страхом лицом к лицу». А он и рад: одиночеству, по крайней мере, доказывать свои шизанутые мотивы не надо.       Из трёх месяцев каникул на исходе первая неделя, но от затеи хоть раз наведаться к объекту своего исследования ночью самопровозглашённый учёный открещивается. Потому что события ещё свежи и вряд ли когда-нибудь забудутся насовсем. Он уже несколько раз всерьёз намеревается прекратить свой форменный дурдом на выезде, но что-то внутреннее, необъяснимое тянет назад. Заставляет возвращаться, посылая нахрен бесполезность занятия.       В чуть пасмурный, но ещё не расплакавшийся дождём вторник блондин забирается совсем в неистоптанные земли. «Цивилизация» остаётся где-то в двух километрах, хвойный бор по левую руку ещё пышнее и теснее, чем был, а вместо мелкого каменистого прибрежья Ино урчит у громадных валунов.       В его владениях снова тихо. И снова по-особенному загадочно. Чимин, осторожно перепрыгивающий по наиболее устойчивым, вроде, нескользким плоскостям, на мгновение засматривается. Малахитовая зелень кедров отражается в колышущемся, рябящем зеркале, напоенном небесными пепельно-белыми воланами туч… Даже в облачный, обеднённый лимонным лучами день это красиво.       И вдруг в палитру сочной, холодной по оттенкам картины вклинивается объёмный, острый, рваный звук. Звук – триггер. Звук – ассоциация. Звук, который чуткий слух не может не узнать.       Только на этот раз он громче. Дольше. Нескончаемый. И душераздирающе, кошмарно резок.       На первой секунде парень примораживается к плато, на котором затормозил, и всё своё внимание концентрирует на источнике внезапного всплеска. Не может разглядеть ничего, лишь брызги, взбитую пену и какую-то буйную борьбу со стихией под поверхностью.       Тот, кто всего в нескольких метрах от наполовину объятого водой скалистого выступа, похоже, тонет. Откровенно не справляется с тем, чтобы самостоятельно выгрести к суше. Не кричит, не зовёт, погребаясь не столько бесстрастными кубами, сколько своей паникой.       И случайному свидетелю бы ринуться к нему – глубина, наверняка, не критичная. Побежать, нырнуть, поймать неудачного пловца надёжными ладонями и не дать ему погибнуть на собственных глазах. Но он не способен. Ну никак. Ни сдвинуться, ни сбросить липкий, рефлекторный ступор.       Может только тупо пялиться на то, как длинные пальцы отчаянно пытаются зацепиться за предательскую, погружающую в себя субстанцию. Может в разуме орать на себя благим матом с главной сутью: «ДА СДЕЛАЙ УЖЕ ЧТО-НИБУДЬ, ИДИОТ!!!». Может бояться лишний раз вдохнуть из-за колкой спицы, занозившей клапаны...       А вот пошевелиться не может.       Но, похоже, у этого незнакомца воли на манер больше, чем у Пака в тех же условиях. Он сражается до последнего. Уже явно вымотавшись, всё равно трепыхается сверзнувшимся в горный ручей мотыльком. Машет кистями, как крылышками, которые уже приклеились к капкановой глади, которые уже растворили в ней всю свою пыльцу. Через силу отталкивается от пожирающего его озера, и, на искусанное губами, трясущееся облегчение трусливого зрителя, у него, наконец, выходит.       Дистанция до спасительного камня сокращается. К нему же, кое-как перескакивая по отсыревшим булыжникам, несётся блондин. Дрожащие от истощения руки хватаются за щербатый бок обломка какого-нибудь хребта, в древности пожертвовавшего свои куски ландшафту, за ними из чуть не ставшего могилой омута поднимается спутанная, чернее чем смоль шевелюра.       Даже на миг не задумавшись, что он творит, Чимин протягивает подрагивающую пятерню, и приняв в ответ чужую, слабую и озябшую, немного шире его, помогает высвободиться из объятий Ино ещё на десяток сантиметров.       Ошалелые, заранее раскаянные за бездействие, удивлённые полумесяцы, которые сейчас – целые полнолуния, впиваются в дезориентированные, такие же шокированные, с какой-то одичалой опаской, в абсолютном зените и затмении солнца.       А потом карамельный взор замечает какие-то подозрительные бордовые разводы вокруг оголённой талии, всё ещё окантованной перистыми волнами, смещается капельку ниже и стекленеет. Стынет, идеально округляясь.       Потому что там не такой изумрудно-лиловый, на несколько тонов светлее и, скорее, бирюзовый, но тоже массивный, конечно-же-дурная-твоя-бошка, ни разу не человечий…       Хвост.