Будь мы богами...

      ༄༄༄       После одинокой, тихой прогулки обратно до Тик’аля я чувствую себя вымотавшимся и удручённым, но где-то за этой удрученностью в моем разуме начинает зарождаться спокойствие.       В конце концов, ничего плохого по-прежнему не произошло; наоборот, даже — всё лучше, чем я рассчитывал, если задуматься. Если Первокровная готова поддержать на Испытаниях Лоретто, а не Мариселу, то трон у нас почти в кармане. И после победы никто тоже не осмелится пойти против Ло и попробовать, как я боялся, оспорить Тэйеново право на корону при виде столь могучего покровителя.       Даже Кайл.       Да, куратор скрывает от меня правду о своей наставнице, но ведь и я скрываю от куратора правду о своём вчерашнем разговоре с братьями. Потому что это проблемы, который каждый из нас должен решить как-никак сам. У каждого своё дело. Свой путь.       Глупо с моей стороны топтаться на чужом пути, а тем более лезть в саму Лореттову душу. Чем бы ни была занята эта душа жаркими днями — тёмными ночами она возвращается ко мне, и этого должно быть достаточно. Любовь должна окрылять, а не рубить крылья, и я не вправе заставлять Ло менять свои жизненные цели ради меня.       Пока на уставших ногах я пробираюсь через потайную брешь в тик’альской стене и по шатким, разбитым руинам нижних этажей смотровой башни, обратно на территорию шаманов, где-то среди моих мыслей маячит ещё неясная, но уже картинка будущего, которая силится подстроиться под все эти размышления. Пока что выходит плохо. С детства я представлял себя карателем, если не палачом всех шаманов, воином, бунтарём, а теперь… я хочу быть миротворцем.       Но что подразумевает эта роль?       Что мне нельзя злиться.       Нельзя ревновать.       Я всегда буду — должен быть — для Ло на втором месте после престола, политики, мира во всём мире. Я буду тем, к кому приходят после утомительных государственных дел и светских бесед, да, но не тем, за кем бегут, сломя голову, на край света и с кем сгорают от страсти. Нет, бежать — моя участь.       — Я останусь в истории первым втрескавшимся в шамана Монтехо, представь? — кисло усмехаюсь вслух, заметив усевшегося на ветке дерева большого дикого попугая, когда выбираюсь из руин башни на свежий воздух.       Попугай, вертя своим красным хвостом, смотрит на меня совершенно неосмысленным, стеклянным взглядом в ответ.       — Буду любовником главы анклава, смиренным придворным. Или, может, верной правой рукой, если проживу ещё лет сто и обзаведусь мудростью, достойной такой должности.       «А может, никто никогда даже и не узнает, что нас с Ло связывало что-то помимо вежливых рукопожатий учителя и ученика, что-то трепетное, приватное, уникальное… Нужно ли тому, кто сидит на троне, афишировать отношения? Нет, это беспечность. Уязвимость, в которую можно ткнуть».       Оглядевшись и никого больше вокруг не найдя, я вытаскиваю из кармана мешочек с серебряным жемчугом. Тот кажется непомерно тяжёлым, особенно когда я перевожу взгляд на чёрную ленту, которую куратор повязал на моей руке на прощание сегодня. Шёлк ленты невесомый, как Лореттово прикосновение, — серебро в ладони тянет вниз, как удар Кайлова кулака.       Немного подумав, я захожу глубже в заросли, что скрывают потайной ход из Тик’аля, иду мимо сорняков, мимо булыжника, на котором куратор вчера вечером ждал меня в потёмках, и выбираю дерево попышнее — жакаранду, усыпанную мелкими сиреневыми цветочками, что колышутся на летнем ветру. «Сойдёт». Останавливаюсь под деревом и снова гляжу на тряпичный кулёк. Поколебавшись, развязываю. Серебристые горошины Явар’вӓки сверкают в лучах солнца холодно и равнодушно, вовсе не подозревая, что от них зависит моя судьба.       — Если я всё же оставлю их себе? — спрашиваю у попугая, обернувшись. Тот не отвечает. Конечно, не отвечает, зачем вообще с ним разговариваю? «Хотя больше же не с кем, а молчать я по-прежнему не люблю».       — Если я оставлю серебро себе, если использую его, чтобы отравить шаманов, как мечтал прежде, — продолжаю рассуждать под равнодушный шелест листвы над головой, — то счастлив всё равно уже не буду. И даже не потому, что Марисела скорее всего меня убьёт раньше, чем я успею хоть попытаться претворить Кайлов план в жизнь. — «Она однозначно следит за всеми не менее пристально, чем Первокровная. Может, даже прямо сейчас шпионит, и этот попугай тут не просто так, он чья-то зверушка, как ягуары?»       Нет, до Мариселы мне сейчас дела нет. Правда заключается в том, что я не хочу оставлять серебро себе. Под ложечкой начинает нервно сосать от одной мысли о войне, которую это серебро способно развязать. Я не буду счастлив, потому что мне больше не нравится такой исход: ни тот, где побеждает Кайл, убив половину анклава, ни тот, где в выигрыше Марисела, убивающая другую половину.       «Горы и горы трупов… Этого ты хочешь, Елисей? Отмывать кровь родных с улиц?»       Нет.       Нет, я хочу быть миротворцем. Хочу доказать всем — и в первую очередь себе — что способен избрать собственный путь, а не повторить судьбу алчных предков.       «И даже если мне тогда придётся остаток своих дней быть Лореттовой тенью — с охотой». Буду личным хранителем, защитником. Это не менее благородно и важно, чем носить императорскую корону вообще-то. Людям свойственно недооценивать неприметные поступки, но ведь громогласность не определяет значимость добродетели. Картина рисуется штрих за штрихом, честный мир строится шаг за шагом; каждый штрих незаменим — каждый поступок тоже.       — И кто-то должен оберегать Ло, пока Ло оберегает весь наш шаманский мир. — Кивнув самому себе, закатав рукава рубахи повыше, я отыскиваю на земле плоский камешек, чтобы смахивал на лопату, и выкапываю у корней жакаранды ямку.       После ночного ливня земля рыхлая, податливая, и пусть в первый же миг она пачкает мне руки и неприятно забивается под ногти, это не глушит мою решимость. Я швыряю мешочек с серебром в яму без малейших зазрений совести, храбро. Возможно, даже слишком храбро, потому что одна из жемчужин выскальзывает и, скатываясь по моей ладони в землю, жалит мне кожу как кончик раскалённого утюга. Будто в обиду.       Скривившись от полоснувшей кожу жгучей боли, я несколько растерянных секунд смотрю на с запозданием появившийся на руке алый след от серебра. «Ещё одно доказательство того, что я теперь шаман. А значит, должен во что бы то ни стало помешать своим братьям их — нас — уничтожить».       И если уж начистоту, не только у Лоретто есть план.       Не только у Лоретто сегодня есть тайна.       Быстро захоронив серебро и притоптав землю ногами, чтобы мою проделку не обнаружили, я вновь поднимаюсь на ноги. Тщательно стряхиваю грязь с рук и ног и прежде, чем уйти, щурясь на солнце, напоследок с сомнением гляжу на всё греющегося на ветвях за моей спиной попугая. Нет, вряд ли он чей-то шпион. Хотя…       — Я тебя запомнил, ясно? Растреплешь кому про мой тайник, — говорю попугаю, понизив голос, — узнаю и сделаю из тебя шашлык. Уверен, ты на вкус как курятина.       Последнее слово слетает с моих губ чуть звонче, чем остальные, и попугай, испугавшись моего голоса, взмахивает крыльями и улетает прочь. «Буду считать это за знак одобрения свыше».              ༄༄༄       На обед в кафетерий идти уже поздно, на ужин рано. Однако я обещал куратору показаться на людях за нас двоих, так что долго, вальяжно прохаживаюсь по центральной дороге вдоль Великого Храма, скрывающего меня за своими высоченными каменными стенами от солнца в приятной тени. Чтобы не вызывать подозрений, прячу свёрток с пряниками за пазухой, а грязные от земли руки сую в карманы.       Точно материализуя мои недавние мысли о курином шашлыке, мне навстречу из Манговой рощи в какой-то момент выходит один из советников Мариселы — тот, костлявый, морщинистый, как вяленый помидор, и сварливый, везде таскающий с собой живую курицу. Кажется, от кого-то я слышал, что его зовут Супай.       Птица при нём, но я его, к счастью, не интересую. Старикан Супай проходит мимо, демонстративно задрав нос и делая вид, что ему плевать, что никакого ученика куратора Тэйен, с которым он при каждом удобном случае нарывается спорить, не существует.       Однако на следующем же повороте мне навстречу попадается Йен. И ему, увы, на меня не плевать.       — Хе, Елисей! Давненько не пересекались! — улыбается рыжий селёдкоухий, пренебрегая своим патрулированием тик’альских улиц и подходя ко мне. Улыбается во весь рот, угодливо, будто я его лучшим другом вдруг стал. «Это странно». — Как дела? Куратор не пилит?       — То есть?       — Ну… — Йен выглядит невыспавшимся и озабоченным, а ещё каким-то потерянным. Его немытые волосы собраны в привычный пучок лохмато и явно наспех, форма не глажена, под глазами тёмные круги. Ни капли от того невинного очарования, с каким он пытался в прошлый раз соблазнить Ло. И хотя Йен и продолжает мне лыбиться, шагая теперь со мной в ногу по отполированной брусчатке уверенным, отточенным шагом, улыбка у него отчасти вымученная. Точно предназначена мне из вежливости или, быть может, из жалости. — Я думал, Лоретто не такой, как все. А оказалось, Гвен права. Как все аурокровки, он двуличная мразь.       Фраза «двуличная мразь» слетает с губ Йена искусственно, будто он её позаимствовал у кого-то. Однако искусственность не делает её менее злобной, обиженной и желчной, и мой первый позыв — сжать руку в кулак, развернуться и врезать Йену со всей силы по морде! Не думая. Никто не смеет при мне называть Ло мразью.       Однако потом я удивительным образом сдерживаюсь и лишь ограничиваюсь вопросительным взглядом. «Моя привычка драться, отработанная годами, явно не для миротворца, надо это менять».       — Он тебя на уроках не унижает? — видимо решив, что так понятнее, добавляет Йен. — Не бьёт? Не… использует?       — Ты какой-то конандрум сегодня.       Йен морщится.       — Загадочный. Ты загадочный, Йен. Что за метафоры? В каком смысле Лоретто меня может использовать?       — Во всех.       Воцаряется растерянная заминка. Ритмично стуча ботинками по дороге, Йен продолжает коситься на меня, будто ища на моём лице подтверждение своих мыслей, синяк, царапину… Я же пытаюсь сообразить, кто и в каких кустах в недавнем времени побил Йена, раз он решил, что бьют все и всех.       А потом, как по щелчку в лоб, меня вдруг осеняет.       В последнюю нашу встречу я ведь обещал ему устроить свиданку с Ло в обмен на ворованное аурное кольцо — и устроил. Только вот, если я тогда тихо сгорал от ревности, Йен сгорал от позора. Мой куратор, подумав, что предлагают секс без обязательств, недвусмысленно и с неприкрытой издёвкой предложил Йену в отместку стать своим личным стукачом в рядах альгвасилов, а Йен, восприняв ту издёвку всерьёз, решил, что его таким образом грубо высмеяли, разбив и растоптав его тёплые чувства с циничностью подколодной змеи.       Они всего-навсего не поняли друг друга — но оба если и не затаили друг на друга обиду, то как минимум породили обоюдную неприязнь.       Другая мысль, однако, теперь меня начинает терзать. Такая уж искренняя была эта влюблённость Йена в моего куратора, как мне казалось, или Йен и впрямь лишь мечтал о страстной ночи с красивым шаманом, которого никому другому до этого не удалось соблазнить? Разве можно так резко заклеймить мразью того, в кого ты влюблён, если тот тебе раз отказал? Разве любовь не прощает всё? Не остаётся бескорыстной, как говорила Аря, не требующей ничего взамен? Нет, Йен сегодня как будто чужую роль играет.       «И если он узнает, как именно мы с Ло использовали друг друга прошлой ночью, то окрестит мразью и меня. Может, и Кайлу растреплет». А Кайлу правду знать рано.       Прочистив горло, в итоге я говорю:       — Нет, всё сносно. Мы с Лоретто… не мешаем друг другу жить.       Йен кривит рот, мне явно не веря, но не напирает. Видимо, додумав что-то по типу: «Всё сносно, потому что я уже привык к унижениям, как и ты», — меняет тему беседы.       — Ты сеструху мою, кстати, не видал? — спрашивает Йен, озираясь на ходу по сторонам. Но вокруг никого, лишь Храм, благоухающие кусты гортензий, и парочка спешащих по своим делам шаманов. Ни единого стражника больше.       — Нет, а где она?       — Не знаю. Сам пыжусь найти. Мне сегодня полагался выходной, но вчера наши отмечали чей-то день рождения или что-то… хе, короче, нажрались ночью в карауле. Сегодня половина слегла с отравлением. Вызвали меня вместо них на смену, отоспаться не дали.       Когда я ничего не отвечаю, рассчитывая, что он молча уйдёт, Йен, почесав затылок, только ухмыляется. Его уши по-прежнему кривые как сушёные селёдки и подрагивают, когда улыбка сводит скулы.       — Гвен чаще всего на посту у Великого Храма, — продолжает он, — и мне хотелось похвастать ей, что и я здесь опять. Мы, чтоб ты знал, раньше работали вместе в тик’альской страже. А потом меня чуть не застукали, когда я помогал одному из друзей твоего брата умыкнуть ауру из шаманского фонтана. Пришлось прикинуться, что я просто уснул на дежурстве и не углядел. Меня в итоге понизили до патрульного самых грязных городских улиц, такие дела. Тогда-то мы с сестрой тебя поймали с поличным, смекаешь? — Йен смеётся. — Тогда Гвен помогала мне внеурочно, хотя обычно по-прежнему охраняет аурокровок, и сегодня я хотел помочь ей, раз уж выпало быть здесь.       — Уверен, она справится и одна. — «Учитывая, что шаманам, которые способны переломать врагам ноги силой мысли, не нужна простокровная охрана для чего-то помимо видимой важности».       — Конечно, справится, — кивает Йен. — Мою сеструху никто не обидит. Она всех обидит сама!       Прежде чем уйти искать свою близняшку дальше, Йен в очередной раз с уже нескрываемой жалостью мне улыбается. Добавляет что-то вроде: «Гвен права, Тэйен — подонок. И чудик, а никакой не великий колдун, раз до сих пор не смекнул, что ты, Елисей, не шаман. Так держать, ври, отыграйся на аурокровках! Надеюсь, Кайл скоро всех их магии лишит…» — и уходит. Я не вслушиваюсь в его слова, потому что всё ещё силюсь сохранить миротворческий нейтралитет.       Избавившись от Йена и своей миссии по выходу в люди под палящим солнцем, я наконец с облегчением возвращаюсь в ставший за последние месяцы мне родным Великий Храм и первым делом захожу в Лореттовы апартаменты. На столе тут по-прежнему стоит еда, которую я заказывал из кафетерия для раненного Мариселой куратора, и я выкладываю пряники, куриные крылышки и тушёную капусту, что собрала нам мама, из её свёртка, на тарелки.       А потом и сам ем, потому что сил топать до кафетерия уже нет.       Прихлёбывая холодный кофе и дожёвывая шаманский бунуэлос, быстро сочиняю письмо Пабло, лучшему другу моих вредоносных братьев. Приходится постараться, писать правой рукой, что непривычно, чтобы почерк мой не узнали:       «Пабло, значит? Не спрашивай, кто я, но будем знакомы.       Говорят, ты не прочь предать друзей ради власти… Похвально. Бесчестно, но эффективно. У меня есть к тебе предложение. Советник Её Величества Бадар, с которым ты заключал сделку, увы, мёртв, но я благосклонно займу его место.       Условия всё те же: ты делаешь всё, чтобы революционные планы Кайла Тамма остались планами и докладываешь мне о каждом его действии. В обмен я помогу тебе подорвать его авторитет, ты быстро взлетишь по карьерной лестнице своего эго и займёшь место Тамма в качестве негласного предводителя вашего унылого повстанческого мирка. Тебе ведь будет куда приятнее играть короля оппозиции, нежели умирать в её очередной попытке восстания, правда?       Если сейчас ты раздумываешь, а не пойти ли пожаловаться на это письмо кому… брось эти мысли. Иш-Чель скоро потеряет трон и её место займёт новый шаман, который не станет тебя покрывать, а Тамм за былое предательство тебе позвоночник сломает. Выбор невелик. Подумай.       P.S. Буду ждать твоего ответа лично. Послезавтра на рассвете, на площади Авиликс. Узнаешь меня по чёрной ленте на запястье».       Закончив, я перечитываю своё письмо трижды. Вроде недурно. В меру загадочно и вполне в духе коварных политических игр. «Иш-Чель бы одобрила». Отправив письмо по-шамански — телепортировав призванной самолично аурой, чтобы адресанта нельзя было отследить, — я смотрю, как листок бумаги передо мной вспыхивает холодным огнём и обращается в пепел, который в следующий же миг должен вспыхнуть и возродиться из праха где-то на другом конце города в руках получателя.       Не только у Кайла отныне есть план.       Не только у Ло есть тайны.       Пришло и мне время затеять собственную игру.       «Если Пабло решил, что может безнаказанно плести интриги за спиной моего брата с шаманами, почему я не могу использовать его в своих интересах?» — рассуждаю, закусывая бунуэлос вчерашним жареным крылышком. Невольно причмокиваю, воображая, в каком ужасе будет Пабло, когда увидит при встрече не какого-то там очередного советника, а меня. Он всегда ходит за Кайлом и Кофи как язвительный паж, смеётся надо мной под каждую шутку братьев… «Посмотрим, кто будем смеяться последним».       Серебро я припрятал, не бросил в кастрюлю кафетерия, а значит, завтра, когда Кайл узнает, что все до единого шаманы здоровы, на пике магических сил и готовы участвовать в Испытаниях, он не рискнёт штурмовать Тик’аль. Может, конечно, возненавидит меня за предательство, а может, опять решит, что я банально облажался и ничего не смог.       Неважно.       В конце концов, мне не привыкать быть в его глазах дурачком.       «Но неужели Кайл правда верил, что сможет превзойти многовековую хитрость шаманов?» Он поставил портрет нашего кровожадного предка буквально у входной двери, и всем — даже Тому, которого видел первый раз в жизни, — хвастается о своих не менее кровожадных амбициях! Стоит ли тогда удивляться, что после таких выходок его грозные тайные замыслы венчаются лишь крахом, а его до слепоты самовлюблённые проказы каждый выворачивает в свою пользу?       Придётся, конечно, рассказать рано или поздно родным о том, что я шаман. Наверное, они все, кроме Арьаны, меня проклянут. Будет больно. Но если я скажу всю правду после Испытаний, когда Ло уже победит, за моими плечами будет не только куратор, но и справедливость, весь анклав и закон. У моей семьи не останется иного выбора, кроме как принять и смириться с новыми истинами. Выслушать. И понять — ведь иначе уже они станут изгоями без друзей и поддержки, не я.       А я, получается, всё-таки контролирую революцию. Просто я её не устраиваю — я её усмиряю. Благодаря тщеславию Пабло я прелестным образом получаю одновременно и личного шпиона за Кайлом, и власть над всеми мятежниками, каких мой брат собрал.       «Ну и кто тут дурачок?»       Пока я меняю равновесие сил…       — …Ло меняет анклав к лучшему мирным путём. — С этой мыслью я, наевшись и потянувшись, возвращаюсь в свои покои.       Солнце ещё высоко, но учитывая все наши жаркие прикосновения с Лоретто ночью, спал я за последние сутки не больше двух часов. Эмоции кружат голову, но тело ломит от перемещений по городу, какие мне пришлось провернуть с утра, да и после тёплого душа, который смывает остатки земли у меня из-под ногтей, руки и ноги млеют и просятся в кровать.       Дневной сон — безотказное лекарство от неопределённостей, и я устало позволяю себе забраться под одеяло. Ближе к вечеру можно встать, встретить Ло и провести ещё одну полную ласки ночь в объятиях любимого человека.       А потом останется лишь пережить Испытания.       Что ж, была не была. Что бы отныне ни ждало впереди, мы с Ло уже ко всему готовы. На этот раз всё получится.       «Да и дороги назад давно нет».       ༄༄༄