Будь мы богами...

       ༄༄༄       Следующие два дня — как в тумане.       Минуты сливаются в часы, часы в дни, которые вязнут в дрейфующих мыслях, пока я сплю или пялюсь в потолок, или притворяюсь спящим. Не хочу ничего делать, не хочу ни о чём думать, и кажется, даже сражаться больше ни за что не хочу. Потому что… за что я вообще сражаюсь?       Точно чувствуя моё прискорбие, Лоретто не говорит ни слова, проводя дни невесть где, а вечерами молча листая за столом свои книжки. А может, делая вид, что меня не существует. Игнорировать проблему, пока решения ей нет, можно ведь достаточно долго, верно? А я не приношу Лоретто ничего кроме проблем.       И всё же, как бы странно это ни было, наличие куратора теперь не кажется проблемой мне. Теперь, наоборот, ощущаю диковинное умиротворение в присутствии Лоретто. В Лореттовых размеренных шагах и непритязательных взглядах… Будто меня надолго сунули головой в ураган, а сейчас наконец появился шанс сделать выдох, и Тэйен здесь, чтобы стеречь мой покой. Чтобы, как верный страж, сделать всё, чтобы ураган не вернулся — ни за кем из нас.       На третий день, однако, я обращаю свой покой крахом.       Когда робкий солнечный свет только-только начинает просачиваться слепящей позолотой в окно, я, проснувшись на диване под шорох шагов, пересекающих гостиную за моей спиной, совершаю ошибку. Я говорю:       — Доброе утро.       Лореттовы шаги враз стихают.       — Ого. Оно разговаривает? Разве мы не ждём, когда ты превратишься в тыкву?       Не размыкая глаз, я перекатываюсь на спину и закидываю руку внутренней стороной локтя на голову, пряча лицо от солнца.       — Ждём.       — Увы, не нужна мне говорящая тыква.       — Увы, тебе от неё не избавиться, куратор.       — Ничего, ты сам же меня от неё и избавишь. — Слышу, как куратор умышленно громко прихлёбывает кофе. — Когда проголодаешься.       — Проголодаюсь? С чего бы? Мне сюда из кафетерия приносили еду и вчера, и… — Повернув на подушке голову, чтобы как любой воспитанный человек взглянуть своему собеседнику в лицо, я сам себя обрываю, когда вместо лица моё сонное сознание вмиг пробуждает голый торс. «И не только торс». Взгляд опускается на… — Ты без одежды! — Скорее от шока, чем из вежливости, я тут же зажмуриваюсь. — О боги… почему ты без одежды? — «Совсем».       В Лореттовом голосе по-прежнему ни толики смущения в ответ.       — Я люблю спать без одежды, — будничным тоном сообщает мне Тэйен. — И кофе каждое утро пью без одежды. Мне что, ради тебя привычки менять?       «Каждое утро?» Дыхание спирает. То есть пока я тут преспокойно храплю, передо мной уже три дня болтается чужой… да?!       Это какой-то новый вид урагана. Я делаю медленный вдох через нос, выдох и ещё вдох, пресекая порыв снова открыть глаза. Просто чтобы взглянуть и удостовериться, что мне не померещилось. Ничего больше, нет.       — Мне сюда из кафетерия приносили еду и вчера, и позавчера, — с трудом, но заканчиваю свою фразу, на ощупь закапываясь поглубже в одеяло. Чтоб хоть какая-то ткань помимо моей пижамы нас разделяла. И почему из нас двоих чувствую себя раздетым я? Ещё и гостиная, если задуматься, не такая уж и просторная. Лореттова задница и всё, что к ней прилагается, буквально же в паре шагов от меня, так? Или в трёх? Нет, я глаза не открою. «Срамота-а!» — Я думал, твоё распоряжение.       — Моё. И моя снисходительность, что позволяет тебе третьи сутки валяться овощем у меня на диване. Но не думаешь ли, что хватит уже траура по человеку, которого ты и не знал толком? Твоя собственная жизнь продолжается, так что прекращай покрываться пылью, поднимай свои ленивые кости и сделай что-нибудь, чтобы не тратить воздух зря.       Не могу больше воспринимать раздражение в тоне Лоретто всерьёз. Могу только сдерживать импульс опять посмотреть, хотя Тэйен явно не ценит мою скромность.       — Тебе всё ещё нужно научиться контролировать ауру, Еля. Совет не оставит меня в покое и не отпустит тебя домой, пока ты не овладеешь магией или — пока мы оба не будем мертвы. Итак. С чего начнём?       «С того, что ты оденешься, отъехавший ты, как, похоже, и все здесь, эксцентричный, бесстыжий шаман!»       Однако если без шуток, не знаю, что ответить. Как полагается вести себя после того, как узнаёшь, что кто-то пытался тебя убить и за тебя погиб кто-то другой? Как полагается вести себя, когда знаешь, что тебя всё ещё хотят со свету сжить?       «Или сделать меня одним из них. Аурокровным». Но это невозможно. У меня нет врождённого таланта, а даже если бы и был или если бы я нашёл какое-то заклинание или зелье, слухи о которых ходят, способные временно обратить кровь в моих венах в ауру и даровать шаманские задатки, — или даже если я сунул бы руку прямиком в аурный фонтан, вытерпев ожоги и боль, и чудесным образом умудрился укротить магию силой воли на время… «Простокровные, играющие с колдовством, сходят с ума».       К тому же, я предам родных, если позволю императрице добиться желаемого и приму её сторону — это ещё хуже. Может, я и не хочу больше быть частью кровавых революций, но это ещё не значит, что я переметнулся к врагу.       Ни за что.       Так как теперь мне известно, что Марисела жаждет избавиться и от Лоретто, мне также ясно и то, что Лоретто не обидит единственного своего союзника из имеющихся, а значит, можно бесстрашно выдохнуть и не остерегаться больше ножа под кадыком.       — Хочу блинчики на завтрак, — ворчу, натягивая одеяло на голову. Другой цели в жизни у меня всё равно больше нет. — Со смородиновым вареньем и лепестками миндаля. Скажи, чтоб миндаль обжарили, но не до горечи. Не люблю горелые орехи.       Пауза.       — Кое-кто обещал всё выполнять, что скажу.       — Кое-кто обещал всё выполнять, но не слепо, куратор. Какую беду могут навлечь на меня блины?       Отчасти я готов к тому, что в ответ Лореттов чугунный колдовской ветер скинет меня с дивана или что кофейная кружка полетит мне в голову, требуя пиетета и повиновения, но ничего такого не происходит.       Лоретто ничего не говорит; я только слышу рассерженный вздох и шаги, направившиеся обратно в спальню.       Это считается за победу?       Чтобы проверить, я осмеливаюсь вновь выглянуть из-под краешка одеяла, вслед Тэйен, но как только взор мне открыт, я забываю о нашей перепалке.       Щёки вспыхивают, когда глаза опускаются на абсолютно и бессовестно обнажённый в лучах восходящего солнца силуэт. На Лореттовы блестящие, струящиеся по спине, как чёрный шёлк, волосы, острые плечи, тугую талию, переходящую в поджарые бёдра… и длинные, стройные ноги, двигающиеся беззвучно и грациозно, мышцы на которых выступают и тут же, будто насмехаясь надо мной, прячутся при каждом движении. Точно в такт моему сбившемуся от стыда пульсу.       «Нельзя смотреть, нельзя. Я же высоконравственный человек, меня так легко не завлечь!»       Хотя… если тут всем всё равно?       Вечно скрытая за слоями мантий, Лореттова фигура никогда особо не вызывала у меня интереса. Я знал, разумеется, что хорошенькая мордашка должна идти в комплекте с симпатичным телом, но никогда не представлял его так подробно, думаю. Или видел не так много тел в неглиже, чтобы сравнивать? Поэтому конкретно это застало меня врасплох, встав жаром поперёк глотки?       Но у Лоретто не симпатичное тело, а красивое, — не могу же я быть дилетантом настолько, чтоб не отличать. Сильное, но нежное. Гибкое, но крепкое…       И ни единого шрама, ни царапины, ни мозоли; лишь зацелованная утренними лучами смуглая кожа в приятных глазу пропорциях, точно скульптура. «Почти нереальная». Окружённая духом некой неподвластной времени чинности, непревзойдённого, могущественного, знающего себе цену шамана, каким Лоретто, как я вечно забываю, и является. «Да будь у меня такое тело, я бы тоже стал расхаживать всюду голым, наслаждаясь собой».       Однако не могу не признать, что даже издали смотреть лестно.       «Шаманство и подлая несправедливость», — выругавшись себе под нос, прячусь обратно под одеяло. Под ним теперь душно и тесно, и сердце обиженно колет в груди. Почему без штанов ходит Тэйен, а ощущение, будто за живое задели — у меня?       Полчаса спустя, при полном параде и в мантии, прозаично зашнурованной до самого горла и скрывающей всё, что скрыть можно, Лоретто уходит, не говоря ни слова.              ༄༄༄       Следовало уже уяснить, что любая моя победа, в которой замешаны колдуны, есть не что иное, как моё поражение в замедленном действии.       Завтрак я получаю, но — не блинчики. «Кукурузный пирог». Выглядит он отвратительно: будто кастрюлю с кашей забыли на плите, и она превратилась в обугленный кусок грязи, выварившийся до состояния кирпича и глазированный для обмана помадкой. Я всегда ходил мимо этого кирпича в кафетерии.       Однако в пустом желудке зияет дыра и есть больше нечего, а принюхавшись к пирогу, прихожу к выводу, что пахнет он карамелью, не грязью. А внутри так вообще оказывается рассыпчатым и сладким, с тамариндом, помадкой из кокосовых сливок и карамелью для аромата. В итоге пирог на вкус оказывается куда лучше, чем на вид, так что когда с трапезой покончено, даже обидно, что принесли всего кусочек.       Теперь чувствую себя ещё голоднее.       Чтобы убить время до обеда, пытаюсь вздремнуть, но после двух дней, проведённых лёжа, у меня, кажется, аллергия на сон. Глаза не смыкаются, и остаётся лишь ворочаться, ворочаться, ворочаться…       Никакого больше покоя, и голова гудит от назойливых, не дающих продыху мыслей. «Как мне не высовываться, чтобы не вляпаться в новые неприятности? Никогда не умел вести себя смирно. И что Лоретто делает целыми днями, где пропадает? Должна же у Тэйен, помимо кураторства, быть какая-то работа, как у всех в Тик’але… А какие козни строит нынче Марисела?»       Проходит час.       Два.       Не спится.       Поднимаюсь, потягиваюсь, слоняюсь по апартаментам, пытаясь расслабиться. Делать нечего, смотреть, кроме бесчисленных книжек на полках, не на что. Спальня заперта, — ну, естественно, — и вместе с ней все Лореттовы личные вещи, какие могли представлять интерес, а окно в гостиной выходит на аллею с густыми, как облако из зелени, деревьями, так что ничего не видать.       И стекла в раме нет, лишь какое-то мерцающее заклинание, фильтрующее воздух, пропускающее свежий, но отталкивающее меня назад внутрь, когда пытаюсь высунуться.       Ещё через час я с досадой плюхаюсь обратно на диван.       Когда от уныния я в конце концов начинаю чувствовать, что готов задремать, в нос мне вдруг бьёт запах чего-то палёного. Слабый, но отчётливый.       Вновь пробудившись и настороженно подняв глаза, осознаю, что мне пришло сообщение: листок бумаги появляется из ниоткуда над головой, точно пепел, формирующийся обратно в пламя, обратно в записку. Сначала думаю, это от братьев. «Ну наконец-то!» Однако записки, отправленные аурными кольцами, от простокровок, не появляются из пепла. Они просто мелькают и исчезают, появляясь в другом месте — никакой прелести в процессе.       Шаманское письмо.       Отчего-то догадываюсь, что это от Лоретто, как только вижу заострённый, с завитками почерк, когда выхватываю полностью сформировавшуюся записку из воздуха.       «Если хочешь играть в бунтаря, — гласит записка, — то хотя бы играй по-умному. Покажись на людях, а то начнут думать, что я держу тебя в заложниках и выбьют мне дверь. Неужели нам нужно ещё больше внимания?»       Ниже красуется список правил, которым мне полагается следовать, если снаружи я всё же покажусь:       «Нельзя ни с кем не разговаривать, если не спросят. Нельзя приближаться к Студенческому дому и апартаментам Мариселы, а также отвечать на любые провокационные вопросы. Нельзя задавать свои собственные вопросы в попытках выяснить, что случилось с Валто. Нельзя… Нельзя… Нельзя…»       Как бы рационально всё ни звучало, всё равно хочется склочно показать этому кичливому письму средний палец.       Напоследок, в самом низу, всё-таки есть одно «льзя»: «Почитай книги, что на столе, когда вернёшься».       Из любопытства я иду тут же к книгам. Фолиантов по шаманской истории, как выясняется, больше меня не ждёт, а значит, полагаю, мы прошли тот урок. Отныне для меня заготовлены учебники по теории чар и аурных практик.       «Лоретто до сих пор думает, что может сделать из меня шамана, — это внезапно расстраивает. — Интересно, сильно взбесится, если я признаюсь, что подобное невозможно? Хотя Марисела вот обрадуется — предлогу меня вздёрнуть».       Теперь понимаю, что так увлёкся придворными интригами в последнее время, что абсолютно позабыл о доме; даже скучать по родным было некогда. Как они? Недели прошли, а я так больше и не получал никаких вестей от Кайла после того, как он через Гвен наказал мне сидеть тихо. Не умею я сидеть тихо! И не хочу, какой толк? «Тихо можно только помереть».       Мои братья вообще помнят, что я среди смертоносных магов, что каждый новый день, пока я притворяюсь шаманом, появляется всё больше шансов, что меня рассекретят и убьют, а значит, надо бы поторопиться меня отсюда вызволить? «Конечно, помнят, мы же семья». Но тогда где их носит!       «Там явно дело нечистое». — Мысли в голове вертятся всё быстрее, и невольно вновь начинаю грызть ногти, вроде останавливаясь, как только замечаю это, но спустя пару минут ловя себя за тем же делом. Сердясь на себя. И на братьев. Раздумывая о том, чтобы снова наведаться в лаборатории, поискать сестру, но она говорила, Кайл с Кофи ей ничего сейчас не рассказывают, так что смысл?       Да и не хочу я впутывать Арьану и Фариса в свои неприятности. «Если б только у меня было моё аурное кольцо, чтобы напрямую отправить весточку Кайлу магией, как Лоретто мне…» Но кольцо конфисковали, а других амулетов у меня нет. Или… возможно, смогу раздобыть?       Никто не станет покушаться на мою жизнь посреди бела дня. И желудок по-прежнему крутит от голода. Кукурузный пирог только разжёг аппетит, а сколько бы я ни ждал, обед мне не приносят. Пожалуй, стоит тут всё-таки согласиться с Лоретто — лучше и правда показаться на публике хоть в кафетерии, а не поджимать хвост и прятаться после первой же угрозы.       «Чтобы не думали, что меня можно так легко запугать и использовать».       С этими мыслями, замотивировав себя обещанием заполучить на обратном пути сытный обед и ещё кусочек карамельно-кукурузного десерта, я быстро умываюсь. Переодеваюсь в свою чистую одежду, которую мне принесли из Студенческого дома — благо, не все мои вещи промокли в крови Валто, — засовываю ножик, который однажды не сумел умыкнуть, в карман — на всякий случай — и на цыпочках выскальзываю в холл.        ༄༄༄