Будь мы богами...

      ༄༄༄       Очередной час утекает безвозвратно.       Когда непреклонные вечерние тени крадутся всё дальше, окутывая углы вестибюля и меня сумраком, а ничего по-прежнему не происходит, мой страх постепенно сходит на нет.       Раздражение занимает его место.       Гнев.       «Кем себя вообще возомнили эти шаманы, бросив меня тут без объяснений? Я же не собака, чтобы привязать меня и уйти. Да и собак хоть раз в день, но кормят!»       Забыли обо мне, что ли? Увлеклись книжками того выскочки? Или в этом и заключается их план: когда я начну помирать от голода и тоски, то соглашусь на что угодно, даже на судьбу жертвенной ламы. Тогда на все вопросы общества ответят, что я пришёл умереть сюда добровольно, и шаманы вновь добьются своего, оставшись безнаказанными.       Ну уж нет, не позволю я им меня недооценивать.       Не в этот раз.       Я пытался любить шаманов, честно пытался. Идеализировал их, когда был маленьким, они казались такими… возвышенными. Изысканные одежды, грозная магия и умудрённая опытом, долгая жизнь, — ну кто не хочет стать таким, а? Или хотя бы дружить с таким? Только вот, как и многие детские мечты, эта в один прекрасный день разлетелась вдребезги.       В день, когда умер отец Кофи.       Наши с Кайлом родители всегда были точно торнадо из смеха и криков. Полагаю, это и называют отношениями, рождёнными из страсти, за которыми никогда не скучно наблюдать со стороны. Но если сам окажешься на пути этого торнадо… беги. Каждый раз, когда родители проводили вечер за свиданием или ссорой, — одно от другого порой сложно было отличить, — нас с Кайлом отсылали прозябать в дом Реты, маминой подруги. В какой-то момент мы стали проводить там так много времени, что стало казаться, это и наш дом тоже. Стало чудиться, что Рета, её муж Умар и их дети — Кофи и Арьана — тоже наша семья. И вскоре мы уже заглядывали туда по поводу и без, просто так, ради уюта.       Их дом тоже был наполнен смехом и криками, но иными — лёгкими, озорными и немножко ленивыми. Без требований, сопровождаемых косыми взглядами, и язвительных шуток, брошенных в спину в конце рабочего дня, когда ма и па слишком устают, чтобы объяснять нам с братом, по их мнению, очевидное.       У родителей же Арьаны и Кофи, наоборот, царила непринуждённость, в которой каждый понимает друг друга будто без слов. Где всегда найдутся свежеиспечённые пряники, настольные игры, какао, плед и вечер за забавным фильмом о магии, снятым ничего не смыслящими в этой магии людишками из Большого мира… Папа Умар учил нас с Арьаной рисовать: многоуровневые храмы, кудрявых альпак и блестящие драгоценные камешки. Переливы гранёных сапфиров у него получались очень реалистично. Меня карандаши так не слушались. Может, потому что я мало практиковался. Но дома у меня карандаши быстро заканчивались, а мой родной отец отказывался покупать новые — потом, потом, говорил он, сейчас некогда.       Но лучше всего я помню, что у мамы Реты был набор глиняной посуды, которую она вылепила и разукрасила сама. Кубки, похожие на те, в каких пьют герои сказок. Мама Рета приносила нам всем чай, широко улыбаясь и поднимая «чайные» кубки над головой, будто мы на пиру — я чуть пищал от восторга в такие моменты.       В моих десятилетних глазах вечера в доме мамы Реты и Умара походили на бесконечные каникулы.       Пока отец Кофи и Арьаны не заболел.       Поначалу, я думал, он простудился по пути из Сент-Дактальона, куда часто ездил вместе с моим отцом за тканями для нашего общего магазина одежды, а потом… Не знаю, что сильно простудился? Только эту болезнь я и знал тогда, и никто, разумеется, мне ничего не объяснял. А сам Умар никогда не жаловался, всегда улыбался. Так что я улыбался в ответ.       Я улыбался, когда он стал бледным и апатичным. Улыбался, когда врачи приходили и уходили, обеспокоенно переговариваясь с его женой. Улыбался, когда он отказывался есть что-либо кроме таблеток, и даже когда стал слишком слаб, чтобы стоять на ногах. Я улыбался! И как дурачок спрашивал, когда снова будем рисовать сапфиры.       Никто не отвечал.       Я обиделся на всех за молчание. Обиделся ещё больше за то, что никто меня не предупредил, что однажды я приду к ним в дом раньше положенного и вдруг увижу, как безжизненное тело Умара из этого дома выносят.       Почему детям никогда не рассказывают правду? Чтобы защитить? Или лгать и молчать проще, чем объяснять? Ни разу прежде я не видел мёртвого человека, а уж тем более не предполагал, что выглядит это так сюрреалистично — тогда в моих мыслях мёртвыми могли быть лишь те, кого я никогда не встречал. Те, кого давным-давно нет, кому принадлежат заросшая мхом могила и старые фотографии в пожелтевшем семейном альбоме, какой не вызывает никаких внятных эмоций. Потому и Умар не выглядел мёртвым, лишь… спящим? Да, больным и спящим. И его куда-то унесли!       Он не вернулся.       Каникулы больше не были прежними. Вместо них за столом по утрам царила гнетущая тишина, кубки запылились. Кресло Умара холодело и пустовало, как заброшенный трон, а его потрёпанная записная книжка с рецептами почти год пролежала на полке нетронутой, словно дожидаясь, когда он снова к ней прикоснётся, пока её не спрятали под кастрюли.       И вот такая картина, разбитая на кусочки обмана и собранная обратно на дешёвый клей из злых слёз, с огромной утерянной деталью по центру, — всё, что мне осталось. Ложь. Предательство. Все знали, что смеха и улыбок больше не будет, что праздник закончился навсегда, а мне никто не сказал! Почему меня не предупредили? Ведь теперь… теперь я не понимал, что делать, как всё исправить. Как заполнить пустоту?       А потом я обнаружил другую недостающую деталь.       Ложь, сокрытую за ложью. Никто не сказал мне, что праздника больше не будет, потому что никто в это не верил. Потому что наши семьи приглашали врача за врачом, за врачом и всегда думали, что есть ещё варианты. Потому что, когда варианты закончились, они обратились к шаманскому врачу. К магу! Маги же… магические, так? Всемогущие. Магия способна на всё, может излечить всё.       Только шаманы не помогли.       Отказались.       Шаманам полагается лечить шаманов, сказали они, вытолкав рыдающую беременную жену Умара из Тик’аля. Таков закон природы, её баланс, сказали. Если бы стихия сочувствовала в ливень каждому не успевшему спрятаться воробью и гнала тучи прочь, мир бы погиб от засухи.       — Получается, мы воробьи? — усмехаюсь я себе под нос кисло, всё консервируясь в душном вестибюле Великого Храма, устало позвякивая наручниками по ручке скамьи. Металлическое эхо разносится по пустому залу в ответ. — Воробьи, которых и лечить-то не стоит, которыми куда проще пренебречь…       Мы всегда будем недостойными в глазах шаманов, верно? Ну разумеется, я в наручниках. В ловушке, в клетке, без еды и воды, как надоевшая, нагадившая птица. Я не наследник богов, благословлённый магией. Не достойный. Не важный. Расходный материал. Хорош лишь в качестве прислуги — шить мантии, добывать драгоценные камни, подтирать полы в храмах и умирать слишком быстро, чтобы шаманы с их благословенными, долгими жизнями вообще успевали запомнить моё имя.       А за смиренную службу шаманы щедро позволяют нам жить среди них и пользоваться магией с помощью аурных колец. Кольца-то разрешить можно, ведь даже с ними мы не ровня самому слабому из шаманов. Те черпают ауру из её природного источника, у них нескончаемый ресурс, а энергии амулета едва ли хватит на то, чтобы разжечь искорку прежде, чем его нужно снова перезаряжать — что может сделать лишь шаман. Однако сначала следует поработать — подтереть полы — и заслужить буханку хлеба и новую искорку.       Если же осмелишься подвергать превосходство шаманов критике… ну, твоё дело, конечно. Только тогда не обессудь, если дом твой завтра сгорит по несчастному случаю — вместе с тобой внутри. Или через неделю ты оступишься и свалишься с моста ночью, опять же случайно, если выжил вдруг при пожаре.       Или ты просто исчезнешь. Тихо. Красиво. Во мраке полуночи. «Кара богов», — говорят.       Не нравятся правила? Уходи. Беги прочь, ищи другое место, чтобы называть родным домом, неблагодарный ты предатель. Беги прочь от шаманов, которые заботливо защищают тебя от остального, не-магического мира, погрязшего в лицемерии и хаосе. «А мы, шаманы? Нет, среди нас нет места лицемерию».       Потягиваюсь устало, и скамья подо мной скрипит, когда я ёрзаю, пытаясь размять затёкшую спину. Не считая похорон папы Умара, это наихудший день в моей жизни.       «Но я не сдамся. Никогда, пока не добьюсь справедливости». — Сила не даёт права обижать слабых, интеллект не даёт права издеваться над необразованными, так и магия не даёт шаманам права презирать людей. Если в мире не осталось честности, значит, мы возьмём всё в свои руки. Остановим шаманов, изменим мир, и я буду частью этих перемен!       — Если сегодня выживу.       Когда последний луч вечернего солнца падает на замысловатую мозаику на полу, золотя её узор, а тени в углах всё сгущаются, словно демоны, выходящие на охоту, на которых мне уже как-то плевать, я снова скашиваю глаза на запертую дверь кабинета. Ни слова по-прежнему не слышно. Кто-нибудь вообще придёт вершить мою судьбу? Или мне начать кричать, чтобы напомнить о своём существовании? Меня, вероятно, накажут за крики в сакральных залах, но по крайней мере я не мумифицируюсь заживо на этой уродской скамейке.       В тот момент, когда я закрываю глаза и всерьёз задумываюсь о том, чтобы заорать во всю глотку, слышу, как кто-то шепчется у дверей входа в вестибюль, которые язвительный выскочка, таскающий книги стопками, оставил приоткрытыми.       — Говорила ж тебе, он всё ещё тут будет…       Я узнаю голос. Распахнув глаза, вижу выглядывающих из-за дверей рыжеволосых патрульных, которые привели меня сюда.       — Ты мне проспорил аурку, — добавляет Близняшка, входя, когда удостоверится, что поблизости больше никого. Её брат недовольно поджимает губы в ответ.       Теперь они оба выглядят отдохнувшими, форма на них чистая, лица умытые и подобревшие. Должно быть, у них было время поесть, поспать и набраться сил, пока я весь день гнил здесь. Поразительно, моя жизнь словно застыла, а их продолжала идти. Врут, когда говорят, что время течёт для всех одинаково. «Ещё одна иллюзия равенства».       — Вы пришли меня отпустить? — спрашиваю, и забитая надежда вспыхивает в душе.       Близняшка качает головой.       — Не-а. Но я принесла тебе кое-что. — Она вытаскивает из кармана бутерброд в салфетке и маленькую бутылочку ананасовой газировки, в глазах теперь ни следа от прежней хладнокровности. «Они не на службе», — догадываюсь я. Больше нет необходимости притворяться бессердечными. — Знаю, шаманы редко вспоминают о том, что задержанных надо бы покормить. Как ты тут?       Понятия не имею, виной ли тому теплота её голоса или моё усталое одиночество, но я лишь опускаю плечи, даже не пытаясь быть саркастичным.       — Думаю, я проклят.       — А разве не все мы прокляты? — невесело усмехается Близнец.       — Меня зовут Гвенелин, — продолжает Близняшка, усаживаясь на скамью рядом со мной и протягивая мне бутерброд. — Но лучше просто Гвен. А брат мой Йен. Ты извини за то, как вышло с утра, нам не особо-то нравится людей арестовывать. Но это работа, и она оплачивает счета. Наш начальник бы нас прибил, если бы тебя поймали позже и выяснилось, что мы тебя отпустили. Ты же не соврал про способности, так?       Засовывая хлеб с сыром в рот, я качаю головой. Не могу же признаться им во всем. А что, если шаманы подослали их, чтобы выведать правду? В конце концов, какие-то они внезапно очень дружелюбные.       — Отлично! Тогда ты получишь учителя, а мы приятное вознаграждение за то, что тебя нашли. И все счастливы, ага?       «Или всех нас скоро прибьют».       — Ага.       — Хе, не-е, не найдут ему учителя, — возражает Йен. Складывает руки на груди и упирается плечом в колонну рядом. — Я слыхал, как аурокровные болтали внизу. — «Аурокровные». Оскорбление, придуманное давным-давно для всех, одарённых магией. Хотя лично я никогда не находил его таким же обидным, как слово, которым они называют в ответ нас — простокровными. Как непримечательных и недостойных. Простых. Однако смысла всё это не меняет и лишь подтверждает, что шаманы без ауры — ничто. Может, близнецы и впрямь не особо-то любят магов, и это для них лишь работа. — Говорили, нужен кто-то, у кого достаточно сноровки во всех призваниях, чтобы обучить его азам и понять, какое призвание у него.       — Призвание?       — Разные виды магических сил, — поясняет Гвен.       «Там ещё и виды разные есть? О-ох…» — Широкой публике это неизвестно. Может, мне тоже стоит в коррехидоры податься? Буду подслушивать тут аурокровные тайны, как Гвен и Йен.       Йен кивает, продолжая:       — Шаманов с таким набором навыков маловато. У всех учителей в этом году уже есть студенты, а из остальных подходят лишь члены Совета — сварливые, старые снобы, которые не станут тратить время на кого-то, кто не похож на покладистого ученика. Но… — Он мешкает, его квадратное лицо вытягивается от какой-то неведомой мне идеи, когда он задумчиво чешет затылок. — Ещё я слыхал про Лоретто Тэйен. Там, похоже, навыков предостаточно.       — Она?! — Глаза Гвен округляются. — О, тогда ты попал… как тебя?       — Елисей.       — Ты попал, Елисей. Лоретто не даст тебе ни минуты покоя, пока не станешь одним из лучших шаманов в Кабракане. Будешь вечно таким изнеможённым, что даже секундочки не найдёшь, чтобы полюбоваться её локонами. — Вдруг приуныв, Гвен проводит рукой по своему короткому, тугому пучку на затылке. — Но если найдёшь, спроси, какой у неё шампунь, а? Мои волосы никогда не выглядели такими шелковистыми. — Она переводит взгляд на мою шевелюру. — А у тебя какой, кстати? Кудряшки у тебя миленькие.       «Миленькие». Бесит, когда так говорят. Миленьких не уважают. Не воспринимают всерьёз. Хочется выглядеть эрудированным, отважным, успешным — не миленьким. Родители всегда называли меня таким раньше, при этом сравнивая цвет моих волос с молочным-премолочным шоколадом, — и каждый раз это выводило меня из себя. Я что, пудинг, не человек?       Куда большей правдой мне уж тогда кажется то, что, как кто-то выразился однажды во дворе, волосы мои похожи на высохшую и выцветшую на солнце грязь: не тёмные и не светлые, а нечто несуразно среднее. Кроме того, мои спутавшиеся кудри в вечном саботаже, так что остаётся лишь догадываться, что за жуть на моей голове сейчас, после беготни ночью, уличной драки за велик в пыли с утра и пота, текущего от нервозности по вискам весь день. Не знаю, что там Гвен нашла милого.       И всё же кудри сейчас беспокоят меня в последнюю очередь.       — Кто такая Лоретто Тэйен? — спрашиваю. «Мне следовало её знать?»       — Хе, да ладно тебе, сеструха, Лоретто не такой уж и невыносимый, — Йен вдруг ухмыляется, его взгляд блестит. — Хотя да, дух соперничества у него слишком развит, из таких хреновые учителя. Соперникам не полагается делиться своими секретами, им полагается танцевать на твоих костях. Он сожрёт тебя живьём, Елисей.       — Погодите. — «Я запутался». — Он? — Я перевожу глаза с Йена на Гвен. — Или она?       — Всегда звала её она. — Гвен пожимает плечами. — Никто меня не исправлял.       — А я называл его он, — Йен смеётся. — Та же история.       Откусив бутерброд ещё раз, я откладываю его. Какие эти близнецы странные. Обычно я думал о стражниках как о людях непритязательных и поверхностных, готовых выполнять любые указания без лишних слов. Такие люди должны быть скучными, чёрствыми и неинтересными любителями правил и одинаковой одежды… Но пока что чёрствыми выглядят только шаманы, живущие в своей полупустой, как оказалось, храмо-пещере, а Гвен и Йен сияют среди них как витражные стёклышки, которые невозможно как следует рассмотреть и понять.       — Вы сейчас вообще мне не помогли, — говорю. — Как она… он… Лоретто Тэйен выглядит? Физически?       Теперь начинают смеяться оба. Они так похожи, что это даже жутко, будто со мной разговаривают два зеркальных отражения. Гвен затем задорно интересуется:       — Хочешь выяснить, что у неё в штанах, Елисей?       «Хочу?»       — Ну, может.       — Всё равно не выяснишь. Лоретто же не разгуливает голышом. Если б разгуливала, я б знала. Слежу за всеми местными сплетнями, а иногда даже их создаю. — Гвен гордо раскидывает руки на спинке скамейки по обе стороны от себя. — После аурок, сплетни — лучшая валюта. Да и в любом случае дело же не в том, что у кого-то в штанах? Дело в духе, а у Лоретто он свободный. Как у меня. Женский!       Йен возмущённо цокает языком.       — Ухоженные волосы и красивое личико не делают из него девчонку, Гвен. Да и ни одной девчонки ты не найдёшь такой сильной! Она — это он, зуб даю. У нас с ним спарринг как-то был в тренировочном штабе. Забыла, что ли, тот мой здоровенный синяк осенью?       Лицо Гвен серьёзнеет.       — Думаешь, девчонка не способна тебя побить? А я?       — Ты моя сестра. Ты не в счёт.       — Это двойные стандарты! Или ты теперь считаешь только тех, кто тебя заводит? — Ухмылка, на сей раз злорадная, искривляет губы Гвен. — Тогда просто признайся, братуха, ты запал на аурокровку. Ну а так как ты всегда западаешь только на мужиков, то и хочется тебе, чтобы она была он и подходила под твои вкусы.       — Не западал я на аурокровку! — Йен отталкивается от колонны, причём так резко взвинтившись, что у меня самого мышцы напрягаются, точно ожидая, что придётся бить в ответ. — А если ты до сих пор на меня злишься из-за своего бывшего, так и скажи! Не моя вина, что мы с тобой так похожи и он принял меня за тебя, когда…       Гвен подскакивает на ноги, её руки сжимаются в кулаки. Долгий, напряжённый миг они с Йеном буравят друг друга взглядами, испепеляющими как аура для простокровки, готовые, похоже, накинуться друг на друга прям тут. Меня уже и не замечают. Я задумываюсь, стоит ли попытаться их примирить или лучше молчать и наслаждаться представлением, однако до того, как ссора успевает перерасти в рукоприкладство, дверь кабинета наконец-то распахивается.       Перепугавшись, Йен и Гвен пикают что-то об удаче и бросаются прочь из вестибюля.       Поднимаясь на ноги, я наблюдаю, как шаманы, собравшиеся в течение дня, начинают медленно покидать собрание. Пульс учащается в ожидании приговора, но все лишь один за другим уходят, не говоря мне ни слова. Только советник Аргирос, спрашивавший о моей матери, останавливается в итоге передо мной.       — Мои поздравления, молодой человек. Очевидно, сегодня твой счастливый день, — говорит он с одновременно ослепительной и фальшивой улыбкой. Чихать ему, нужны ли мне его поздравления или нет. — Потому что мы сделали невозможное. Мы нашли тебе учителя.       — Кого? — Что-то мне подсказывает, мне это не понравится.       — Позволь представить. Лоретто Тэйен.       ༄༄༄