Твоими молитвами

В воздухе пахло надвигающейся бурей, но не это заставляло беспокоиться. Были дела значительно важнее (в разы паршивее). Такой гость (какой к хуям гость, это его хренов корабль), как Стид ёбаный Боннет, всегда приносит с собой неприятности (он их олицетворяет). ...Палуба кренится под мощным напором волны, ударившей в борта корабля. Иззи скользит по влажному от воды настилу и врезается в чью-то грудь, не успев ни опомниться, ни выругаться. Он вскидывает глаза чисто по инерции, – ни больше, ни меньше – ему не интересно с кем он столкнулся (если только самую малость). Молния изрезает тёмное мрачное небо над их головами. Иззи вздрагивает всем телом и не знает почему – то ли из-за яркой вспышки, то ли из-за того, кого видит в полушаге (ближе) перед собой. Его держат за плечи, очень уверенно и крепко, будто не собираются выпускать, не собираются позволить прорваться дальше. Где-то там – Эдвард вступил в сражение с Боннетом. Бога ради, это вовсе не сражение, – это признание – они кричат и захлёбываются эмоциями, стараясь их выплёскивать также бурно, как хочет ночное небо исторгнуть из себя ливень, как хочет море залить их потоками солёной воды. Если они не пойдут на дно морское к голодным акулам, то утонут в этих оглушающих, удушающих, омерзительных чувствах, которые (до сих пор) являются чем-то невъебенно важным на этом говёном судне, где все влюбляются, ебутся и сходят с ума от всего этого соплежуйского дерьма. И это мерещится самой убедительной угрозой, что не под силу перебить по опасности ни одному шторму (по крайней мере проблеваться с этой безмозгло-романтичной хуеты тянет несоизмеримо сильнее). Это невыносимо. Этот сироп в сахаре из чувств – мерзкий и отталкивающий. Лишающий здравого смысла. Почему бы просто сразу не объявить себя мягкотелым слюнтяем, вытянуть чеку из гранаты и не засунуть эту самую гранату себе в задницу? Так хотя бы этот позор закончился быстрее. И ладно команда потеряла (или вовсе никогда не имела) жёсткий разум, но если подобное произошло с капитаном – можно считать, что смертный приговор подписан. Так что они в любом случае все теперь трупы – днём раньше, днём позже. Только они подохнут не как настоящие пираты, а как потёкшие мозгами тряпки, размазанные по полу, в куче соплей и дерьма. Во время ебучего шоу талантов. Заебись. Пусть они теперь хоть перевернутся нахрен. Эти любовные выяснения – самое отвратительное, что Иззи видел в своей грёбаной жизни. Он перебарывает порыв сплюнуть себе под ноги и решает не смотреть, отворачивается – (не) осознанно, (не) желанно отдавая всё своё внимание тому, кто перегородил ему путь. Тому, кого он (не) ждал. Немыслимо. Он жив? Как? Это невозможно (приносит облегчение) и необъяснимо (заставляет собственное сердце громко стучать по барабанным перепонкам). Почему он не сдох – и в противовес – хорошо, что выжил. Пусть и ненадолго (теперь ненадолго). Если ему удалось выжить, то лучше бы он сюда не возвращался. Лучше бы держался подальше. У Сприггса удивительно спокойное выражение лица, и, глядя на него, можно подумать, что ничего особенного не происходит. Что корабль не кидает из стороны в сторону, норовя перевернуть. Что вокруг никто не суетится и не кричит. Что капитаны не выясняют отношения, изливая свои сердечные переживания у всех на виду. Что перед ним не Иззи Хэндс, первый помощник Чёрной Бороды, которого Сприггс теснит к мачте. Даже если они не переживут шторм – тому, кому уже довелось умирать, нечего страшиться, так ведь? Зачем бояться смерти, если уже с ней знаком? На Сприггсе не повязан его до ужаса нелепый красный шейный платок. Ворот его рубахи небрежно распахнут. Шея беззащитно обнажена, но его это будто не волнует. Охуевший Сприггс удерживает Иззи на месте, смотрит своими блядскими глазами, взмахиват ебучими ресницами. Нихуя не кокетливо. Он серьёзен. И эта его серьёзность, это его спокойствие – как удар в солнечное сплетение, от которого перекрывает дыхание. — Оставь их, — голос Сприггса звучит ровно, чётко и предупредительно. Он говорит без насмешки и кривляний. Сприггс сейчас полная противоположность тому, к чему Иззи привык в его поведении (эта была самая непонятная привычка в его жизни). Им не довелось плавать вместе долго, но за такой короткий срок Иззи привык (болезненно-страстно, до острых пиков, вколачивающихся под рёбра) ненавидеть, как Сприггс манерно тянет гласные, смакуя их и перекатывая на языке. Как он шлюховато строит свои сучьи глазки. Не человек – а чёртов хитрожопый лис (Фэнг быстро повёлся на его смазливую мордашку и елейные завлекающие речи). Язык Сприггса хотелось откусить, а глаза вырвать из его глазниц. Чтобы они вывалились, и их сожрали рыбы, ибо нехуй отвлекать Иззи своими настырными (невероятно гипнотическими) взглядами и режущими словами. У Сприггса красивые глаза (они завораживающе меняют цвет в зависимости от освещения), и Иззи привык ненавидеть факт того, что к нему вообще пришла подобная слабовольная мысль и поселилась в его голове. Иззи хочется вскрыть себе череп, чтобы вытащить оттуда эту мерзость. Все несвойственные для него мысли, которые думаются про этого пиздёныша. Которых вообще не должно возникать у Иззи в голове. У Сприггса жалящий язык и никакого уважения к чужому авторитету. Но Иззи так отчаянно привык к их случайным встречам в коридоре, в столовой, на палубе. К их обменам остро-накалёнными: — Что за походка, Сприггс? Всю ночь ебали в жопу? — Что за истерики, Игги? Или у тебя эти дни начались? Иззи привык его замечать. Всегда. Везде (конечно, всё было только ради пользы дела, ради чего ещё?). Просто о враге (безусловно, о враге) собирать информацию никогда не будет лишним. Шантаж никто не отменял, даже если в первый раз он со Сприггсом не сработал. Всё потому что у изворотливой суки оказалось более существенное знание об Иззи. И надо было, если не обзавестись бо́льшим количеством козырей, так хотя бы уровнять эту несправедливость (не то чтобы Иззи верил в справедливость). Размышляя таким образом, Иззи позволял себе ловить отзвуки голоса и смеха Сприггса. Прислушиваться. Присматриваться. Люциусу вообще нравилось смеяться. Он часто улыбался и смеялся – заразительно и задорно. Много шутил, язвил, острил, фыркал, прыскал, хмыкал. Порой что-то фальшиво напевал под бренчание Френчи на лютне; или в тишине, когда чирикал в альбоме; или на камбузе, когда смешивал свой любимый фруктово-алкогольный фреш (Иззи запомнил не только само слово, а даже как делать это чёртово пойло, но уже не мог объяснить себе, для чего ему это знание). Сприггс много рисовал (наверняка, всякие непотребства) и записывал разную ахинею за Боннетом. Много трепался со своими дружками и обсуждал с ними всякую поебень. В любое время суток зажимался с кем-то из команды по углам. Он вообще был в высшей степени нахальным, тактильным и общительным, этот хитрый лис. Любил болтаться без дела, обниматься, лобызаться, хватать всех (конечно, не всех, а только избранных) за колени, локти, руки, плечи (вероятно, и за все остальные части тела тоже). Иззи он никогда не хватал. Вообще не прикасался. Иззи не уверен, что не отгрыз бы этому сластолюбцу руку (скорее от испуга, чем от злости), если бы он попытался. Иногда Иззи ловил на себе его задумчивые взгляды, словно Люциус хотел к нему подойти и что-то сказать. А иногда эти взгляды казались напряжённо-выжидательными, будто Люциус боялся (или ждал), что Иззи сам к нему подойдёт и что-то скажет. Вероятно, Иззи это всё додумал сам, и это полная чушь. И всё же все эти разнообразные мелочи откладывались где-то в сознании. Иззи запоминал каждую из них и вскоре совсем перестал понимать, на кой чёрт ему это сдалось и что вообще с этим делать. Никакого шантажа в итоге не случилось. Иззи ещё не доводилось видеть Сприггса таким серьёзным. Вот к этому Иззи не привык. Он чувствует руки Сприггса на себе, и к этим ощущениям он не привык тоже (к счастью, он не был избранным), поэтому настораживается и теряется. Но не отшатывается, не огрызается, не вырывается прочь. Палуба подпрыгивает на волнах, грозя вот-вот выскользнуть из-под ног. Люциус его буквально удерживает на дрожащих ногах от падения, помогает сохранить равновесие. Иззи хочет злобно зашипеть (или жалобно заскулить), но он молчит, (не) тянет за одежду ближе к себе, судорожными пальцами комкая на груди Сприггса влажную от солёных брызг рубаху. Просто он жив, и хочется убедиться, что это по-настоящему (абсурдно). Иззи смотрит в лицо напротив, замирая на вдохе. Подбирает слова, – хочется злые и язвительные – но горечь холодит щёки изнутри, едко оседает на кончике языка. Невозможно. Невозможно. Невозможно. Голова идёт кругом (это всё чёртова качка). И дыхание так близко (живое и настоящее). — Ты жив, — наконец выдавливает из себя Иззи хоть что-то связное. Что-то очевидное и глупое, но необходимое. — Твоими молитвами, Израэль, — тянет Сприггс гласные, и это уже более знакомо (привычные интонации почти успокаивают, и смысл слов доходит не сразу). — Твоими молитвами. Дерзкий. Как и всегда. А над морем – небо в слезах.