Танцуй и думай, ебись и плачь

Сегодня моя мать назвала меня шлюхой. Мы с ней болтали по телефону, и она спросила: — Какие планы на вечер? — Пойду с мальчиком в бар, — ответила я. — С которым мальчиком? С Артемом или с Сашей? — С Кириллом. Мы недавно познакомились. — Ну ты и шлюха! Она с презрением бросила это мне в уши и перевела тему, будто и не пыталась меня только что оскорбить. Милым тоном заговорила про соседскую спаниельку. Ларочка научилась выполнять команды «голос» и «умри», а я — сиди, обтекай. Как много мама не знает. Ей бы и слово «шлюха», наверное, мягким показалось. Они с папой в разводе уже лет пятнадцать, и она любит подчеркнуть, что ни с кем, кроме него, не спала. Прямо-таки кичится этим — хотя было бы чем! Будто собственная отключённая сексуальность делает человеку много чести. Даже религии, которая бы предписывала блюсти целомудрие, в мамином мировоззрении не существует. «Не безбожница, а атеист», — гордо говорит она, если кто-то пытается ее в этом упрекнуть. Я тоже так умею: не шлюха, а экстраверт; не блядь, а общительная; не безработная, а художник на фрилансе; не стонота и истеричка, а пациентка с биполярным расстройством. Об этом же, но поэтично зачитал один молодой вечный еврей: не «спонтанное самовозгорание», а «маниакальная депрессия». О диагнозе мама тоже не знает. Я рассказываю ей о выставках и заказах, о тусовках и мужчинах, — но только не о врачах, рецептах и аптеках. Желтые круглые таблетки мне нужны, чтобы думать: как машинное масло нужно ржавеющему механизму, чтобы двигаться. Зеленые длинные, с риской посередине, — чтоб голова меньше болела. Они улетают пачками, и если выпить их слишком много, то начинаешь терять координацию — зато чуточку слабеет боль. Я говорила об этом неврологу и просила выписать что-то помощнее, но та громко цыкнула и послала меня на хуй. Синие капсулы на букву «Ф» я пью по утрам — чтобы стать пустой и звонкой, катиться по своему дню, как полый пластмассовый мячик по ламинату: тук, тук, тук-тук-тук-к-к-к!.. В обед и вечером — белые таблетки помельче, тоже на букву «Ф», — чтобы днем быть спокойной, а к ночи стать тяжелой, свинцовой и провалиться в зыбучий сон. И снова синие «Ф»-капсулы утром: одно круглобокое «Ф» перетекает в другое «Ф» — бесконечность, замкнутый круг, Уроборос: сам себя нивелирующий, сам себя жрущий. Я проглотила вечернюю белую таблетку, пока Кирилл выходил в туалет. Его не было минут пятнадцать, а я переписывалась с Ваней и Костей. Потом телефон сел до десяти процентов, его пришлось выключить и стало скучно. В этом баре крутят рок-хиты; треки Rammstein, Linkin Park и Placebo тихонько пилят мне голову болью во лбу и висках. Официант принес Кириллу горячие чесночные гренки, и от их аппетитного запаха меня тошнит. Говорят, на антидепрессантах набирают вес, но с тех пор, как я начала их пить, моя старая одежда стала мне совсем велика. Говорят, психофарма отнимает у пациентов либидо — и, видимо, передает мне, потому что моего хватит на десяток фригидных девчонок. Я и до терапии хотела много и часто — а на таблетках стала бешеная. Сейчас на меня просто дует кондиционер — и от касания воздуха по моей голой шее бегут мурашки, а между ног тяжелеет. Кирилл пахнет хорошими сигаретами и туалетной водой «Фаренгейт». Меня раздражают его родинка над бровью, легкая асимметрия губ и его слишком короткие волосы, сквозь которые видна кожа головы — бледная, как дешевое молоко из тетрапака. Мы сидим за маленьким столиком друг напротив друга. Кирилл пьет пиво с гренками, у меня — только вода с газом: я не голодная. Я пытаюсь с ним говорить, а он что-то пишет в телефоне, машинально поглаживая мою руку. — Достаточно взглянуть на несколько работ художника, и поймешь, чем живет этот человек, — говорю я. — Он часто писал молодых танцовщиц, и все они неземные, прекрасные. Его картины дышат любовью к женщинам. — Ага, — отвечает Кирилл, мельком подняв взгляд от экрана. Он меня не слушает. Да и ладно. Я и не рассчитывала, что он будет слушать. Пошла я на хуй со своим Эдгаром Дега и своими танцовщицами. Я беру сигарету из его пачки, которая лежит на столе. Он тоже берет сигарету, сначала дает огонька мне, потом закуривает сам. — У моего друга сегодня праздник, он зовет в ночной клуб, — говорит Кирилл. — Поехали со мной? — Да, — отвечаю, — конечно. Лучше бы поехали трахаться, а то как маленький. Кирилл платит по счету в баре, платит за такси, платит за вход в клуб. Мне так это видится, словно он вносит на мой счет депозит, который потом захочет потратить — и я надеюсь, что секса ему хватит, и он не станет требовать завтрак. Мы оставляем пальто в гардеробе и проходим в клуб. Я здесь раньше не бывала, но это место мало чем отличается от других: рвущая перепонки танцевальная музыка, тяжелый подвальный воздух, дым сигарет и кальяна, неоновый свет, толпа бухой студентоты и смутное чувство того, что я белая ворона в стае голубей. Чужим не ощущался только тот клуб, где в зале сосутся смазливые мальчики в кожаных шортах, а на сцене отплясывают травести, обдолбанные кокаином. Помню, как уезжала оттуда вместе с Кэт — тридцатилетней пацанкой с андеркатом, кольцом на большом пальце и глазами такими ясными, каким в Петербурге никогда не бывает небо. Мы с ней провели три чумовых недели — и, не сговариваясь, перестали друг другу писать. Друзья Кирилла уже заняли стол в углу зала. Это гиковатые ребята в толстовках: один лысый, второй — бородатый и взъерошенный, и с ним вместе — неприметная девчонка в очках. У третьего парня — мелкий пучок на макушке и сбритые виски. В черной толстовке и с этой нелепой прической он похож на завязанный мусорный пакет. — Это Рита, — представляет меня Кирилл. Я вмиг оказалась в центре внимания. Очкастая смотрит на меня, как на полу-божество: симпатия и любопытство, оттененные легкой завистью. Взъерошенный кидает долгий сканирующий взгляд, а потом стыдливо утыкается глазами в стол. Лысый меня рассматривает, характерно задерживаясь взглядом на лице, груди, бедрах. Мусорный пакет старается не пялиться, но смотрит чуть искоса и улыбается. Всё просто до безобразия: Кирилл привел меня сюда, чтобы выебнуться перед друзьями, какая у него козырная чикса. Розоволосая богемная неформалка — существо, которое не встречается в их повседневной реальности. Кирилл представляет мне всех троих парней — но я забываю, кто из них Лёша, а кто Саша, через несколько секунд. Кирилл обращается ко мне: — Что будешь пить? — Воду. — Мы сейчас. Парни уходят к бару, и мы с очкастой девчонкой остаемся вдвоем. — Я не расслышала, как тебя зовут? — переспрашивает она. — Рита. — Лида? — Рита. Маргарита, как пицца и коктейль. — А-а, — тянет она. — Красивые волосы. Если бы она знала, как часто я это слышу. Почти так же часто, как слово «шлюха». — Ты красивая, — добавляет она. А Кирилл и взъерошенный ее даже не представили. Я пригляделась, и не такая уж она и блёклая, как показалось сначала. Переодеть ее, поменять очки, причесать — и будет очень милой. Еще милее она будет без одежды и без очков. — Ты тоже красивая, — отвечаю я. — У тебя хорошая геометрия лица. Она смущается и даже не сразу вспоминает ответ: — Спасибо. Возвращаются парни. Для меня Кирилл принес высокий стакан и прозрачную бутылочку-цилиндр. Можно было взять что-то попроще, я не просила его покупать именно «VOSS». Я что, похожа на анорексичку? Ах, да. Похожа. Но те дурехи думают, что это круто и модно: антидепрессанты и сигарета вместо завтрака, астеничная конституция и торчащие ребра. У меня так совпало. Я за этим не гналась. Кирилл бросает свою черную пачку сигарет на стол, и я сама беру оттуда одну и подкуриваю. Сейчас в остальных сыграет стадное чувство… Да, лысый вынул из кармана «Винстон», Кирилл тоже полез в свою пачку, а мусорный пакет достает вейп. — Я курить бросаю, — говорит он — то ли с гордостью, то ли оправдываясь. Ну, удачи, хоть я в него и не верю. Трещит в фильтре капсула, и ментоловый холодок щекочет язык, царапает горло. Я курю молча и не встреваю в разговор. Праздник сегодня у лысого: он обмывает новую машину. Они нудят о подвеске, о посадке, плавном газе, кожаных сиденьях… Тоска какая. Делать нечего. Очкастая тоже скучает: шарит взглядом по толпе, с излишним интересом разглядывает меню, свои погрызенные ногти, стол… В приглушенном свете клуба черты ее лица выделяются четче, ярче. Хочу ее нарисовать. Из своей сумочки я достаю карандаш, а вместо бумаги сойдет и салфетка. Пусть будет в ракурсе на три четверти… Твердый круглый подбородок, широкая нижняя челюсть. Скулы-яблочки. Высокий прямой лоб, ровные брови-нитки. Нос чуть с горбинкой. Глаза — большие, яркие, у правого чуть опущен уголок. Губы овалом. Чёлочка и длинные волосы. Обычная внешность, а сердце в груди подрагивает, и голодное чудище внизу живота делает изнутри цап-царап. Чудище, цыц: она натуралка. Остались очки, и вместо ее занудных прямоугольных я нарисую круглые. Мягкая форма очков сглаживает резкость линий ее лица; с этой деталью портрет становится гармоничным, завершенным — насколько завершенным может быть скетч, набросанный за несколько минут, как придется. Я протягиваю салфетку очкастой. Она смотрит на свой портрет, сперва недоверчиво хмурится, но медленно расплывается в улыбке. Она показывает салфетку своему взъерошенному, тот кивает ей и кидает на меня задумчивый взгляд. Очкастая светится, глядя то на свой портрет, то на меня. Кирилл, увлеченно болтавший про парктроники, вдруг замолк; он тоже берет салфетку посмотреть. — Ого, ты когда успела? Красиво, — говорит он, рассматривая рисунок. Кирилл даже не замечал, чем я была занята. Зато теперь он будто бы вспомнил, что рядом с ним есть я, и обнял за талию. Я хочу его внимания: прижимаюсь ногой, глажу его бедро, и он иногда трогает мою ладонь в ответ. Мне этого мало; я ловлю его за запястье и кладу его руку к себе на колено. Кирилл поглаживает меня; я чувствую его тепло сквозь капрон чулок, но он почти сразу убирает руку. Ну и ладно, нет так нет. Дважды мне повторять не надо. Болтовня не прекращается. Салон, подогрев, поворотники, бампер… Надоели они мне. Зачем идти в клуб, чтобы пытаться общаться, перекрикивая музыку? Да о такой ерунде. С ними скучно. Не хочу здесь сидеть. Я в клубе, в конце концов, — пойду на танцпол. — Куда ты? — Кирилл ловит меня за руку. — Я хочу потанцевать. — Я чуть позже к тебе приду, — кричит в ответ Кирилл. Встав, одергиваю платье, поправляю волосы и ныряю в людское мельтешение. Толпа вокруг дрыгается и толкается, кишит телами не в такт и не в тему. «И даже если ты накрутишь бигуди, е-е-е», — навязчивая мелодия громыхает в ушах. Я ловлю бит и кружусь на каблуках, подняв руки. Вижу симпатичного паренька в клетчатом по правую руку; он смотрит на меня из-под длинной челки. Я танцую раскованней, глажу ладонью себя, удерживая его внимание. Парниша в клетчатом кидает еще один взгляд, потом другой. А я — ему. Он милый, и я бы его — да, я бы его очень даже да, — лишь бы был совершеннолетним. Установив зрительный контакт, он медленно делает шаги в мою сторону. Я танцую на месте, но взглядом даю сигнал — давай, не бойся, иди ко мне. Этот клетчатый — очаровашка: слегка отросшие русые волосы, курносый, на щеках пятнышками цветет румянец. Подвыпивший. Он подошел близко, и я делаю шаг к нему, врываясь в интимную зону. Мы почти одного роста, но на каблуках я чуточку выше; от него пахнет «Аксом», и я почти чувствую, как от его щек и шеи идет манящее тепло. Большие оленьи глаза, мягкие на вид губы… Он говорит что-то, но из-за музыки мне не слышно — и, мягко прихватив за затылок, я притягиваю его к себе. У него волосы на ощупь, как шелк, и я перебираю их в пальцах. Очень четкий сигнал. — Как тебя зовут? — спрашивает парень. Его влажное дыхание греет ухо, и мое тело реагирует — волной возбуждения, мурашками. Вдруг его хлопают по плечу — это Кирилл возник у него за спиной. Показывает на меня, потом тычет в себя — «брысь, это моя девчонка». Клетчатый отступает и поднимает руку в жесте «стоп» — «я понял». Мы с Кириллом остаемся одни в толпе на танцполе. Мог бы подойти сейчас и снова приобнять за талию, полапать, момент подходящий. Но он просто встает рядом со мной, подергивая плечами в такт музыке. Сердится за клетчатого? — Рит, держи. А то стесняешься, одну воду пьешь. Кирилл протягивает мне голубой коктейль с тонюсенькой долькой лимона. Если и сердится, то не показывает. — С чем это? — Сюрприз. Пробую капельку. В этом коктейле — водка. Неужели так трудно запомнить, что не-пью-я-ал-ко-голь, не пью. Я повторяла ему это раз пять, и почти уверена, что это даже не попытка меня споить, а банальная невнимательность. — Спасибо, — кричу ему в ухо. Избавлюсь от коктейля попозже. Танцевать с ним неудобно, и я лавирую сквозь толпу в сторону, к стенке. Кирилл идет со мной, как конвоир. — Не отходи далеко, а то пристают всякие, — бубнит он. Приставать к клетчатому он мне помешал, значит, буду приставать к нему самому: притрусь поближе, поправлю ворот футболки, будто невзначай скользнув по груди и животу рукой… Он, улыбаясь краешком рта, гладит мое плечо. Я касаюсь его лица, привлекая его к себе и намекая, что хочу поцелуй. У Кирилла в ответ чуть приоткрываются губы… В толпе мелькнуло знакомое голубое каре. Сердце забилось чуть быстрей. Мало ли в Питере девчонок с голубыми волосами? Но это она! Совершенно точно: она. Алиса. Она плывет в неоновом свете, как юркая рыбка: глиттер на ее лице сверкает, как радужная рыбья чешуя. Алиса очаровательно одета: полосатая кофточка, узкие леггинсы, крупные тяжелые браслеты на запястьях. Няшка-милашка, тамблер-гёрл по эту сторону экрана. Как ее сюда занесло? — Пойду с подругой поздороваюсь, — говорю я Кириллу — и срываюсь с места. Я бегу к ней сквозь толпу, трясущуюся под музыку; догоняю почти на краю зала и трогаю за плечо. Алиса поворачивается. Я не слышу ее голоса за буханьем баса, но вижу, как рот открывается в радостном: — Рита! Она кидается мне на шею с объятиями. Маленькая, теплая, похожая на кошечку, которая выпрашивает ласку. Алиса немного пьяна. Сама на мне виснет, а я привлекаю к себе свободной рукой, положив ладонь между лопаток. Алиса привстает на цыпочки, тянется ртом к моему уху. — Видела у тебя на «Девианте» новый арт, — говорит она, пытаясь переорать музыку. — Покрас, как всегда, клёвый. — Спасибо, — говорю я. — Я твой арт с гигантским глазом рассматривала минут тридцать. — Это Азатот, — кричит она мне в ухо, — султан демонов, ядерный хаос. Я знаю, читала. Мы с Алисой познакомились пару месяцев назад на одной маленькой выставке и обменялись контактами, попав друг другу в самое сердце с первого взгляда. Мы вроде бы очень разные — по характеру, стилю, тематике. Я — это портреты, насыщенные краски, контрасты, драма, надлом, надрыв. Алиса не об этом; она — нежная феечка, которая рисует хтонических тварей, жестоких божеств, мрачные вихри и кровавые кляксы. Свою темную сторону она проявляет лишь так, и я хочу узнать ее, проникнуть вглубь ее личности. Развернуть обертку акварельных красок, нежного смеха и звенящего оптимизма, и увидеть ее страшную сказку, которую она выпускает через рисунок. — Что за парень с тобой? — спрашивает Алиса. Значит, давно меня заметила. — Да так, знакомый, — отвечаю я, наклонившись к ней. Она пахнет так славно и сладко, как стиральный порошок и сахарная вата. Ее хочется съесть, ловя губами теплую кожу. — Ты одна? — спрашиваю я. — Да. Я протягиваю ей свой голубой коктейль: — Уже со мной. Алиса мне улыбается, склонив голову набок, забирает бокал и сразу присасывается к трубочке. Я беру ее под локоть и увожу в сторону, к стене. Мы стоим рядом; я не знаю, о чем с ней сейчас заговорить и разглядываю, как блестит глиттер на ее щеке. — Как тебя Сережа отпустил? — спрашиваю я. — А что меня отпускать? Я взрослая. Поссорились, значит. Ее Сереже скоро тридцать, и он думает, что завел себе не девушку, а младшую сестренку или собаку: заботится о ней, даже опекает, но и пасёт каждый ее шаг. «Где ты», «с кем ты», «я встречу», «я провожу», «я не разрешаю», «это сомнительная авантюра». «Сомнительная авантюра» — мое второе имя: я беру Алису за руку и говорю: — Идем танцевать? Она кивает, и я утягиваю ее в толпу. Бокал с недопитым коктейлем Алиса бросает на барной стойке. За мощным битом слышно, как низкоголосая женщина поет по-английски: «Ты никогда не узнаешь, я никогда не выскажу тебе своих чувств». Алиса танцует смешно и дергано, выставив вперед ладони и размахивая головой. Голубые волосы летают из стороны в сторону; их хочется заправить ей за ушко. Я делаю шаг к ней поближе; она делает шаг навстречу. Она нравится мне, конечно, — и я вроде бы нравлюсь ей. Как человек, как художница — точно нравлюсь. Я ловлю ее за руку, и она смеется, танцуя со мной в паре. Я кручу ее вокруг себя, хватая то за одну руку, то за другую, а потом коварно ловлю за обе — и дергаю к себе. Алиса падает в мои объятия и поднимает блестящий, пытливый взгляд. Я обвиваю ее руками, глажу ее спину — уже смело, но еще прилично. Она обнимает меня за шею; я читаю это как «да» и спускаюсь ладонью ниже, к пояснице. Алиса смотрит мне в глаза, не отрываясь. Хочу ее. Хочу ее всю. Хочу трогать ее голое тело. Хочу слышать ее голос. Хочу понять ее нимф и узнать ее чертей. Хочу ее поцеловать. Сейчас. Здесь. Я кладу ладонь ей на щеку и быстро провожу пальцем по ее сомкнутым губам. Молчаливый и ясный вопрос. Алиса мнется. Вроде бы льнет к моим рукам, расслаблена и доверяет, не отталкивает, но и явных знаков продолжать не дает. Она знает, что я в теме. Я этого не скрываю. Она уже поняла, к чему я веду. Давай же, милая, решайся. Тебе нравится мое внимание, я вижу. Твой мужик — скучный грубый шкаф с замашками педофила, а я — я ведь лучше него. Я старше всего на четыре года, а не на десять. Я держу тебя мягче, я глажу нежнее. Хочешь узнать, как я тебя поцелую? Я точно знаю, как сделать тебе приятно. Идем со мной. Я твой белый кролик, Алиса. Я твой мрачный Пьеро, моя голубоволосая Мальвина. Ее накрашенные розовые губы, ее запертые в брекеты белые маленькие зубы — в ней всё магнитит взгляд. Хочу ее целовать. Хочу, чтоб она сжималась вокруг моих пальцев, пока я изучаю ее впадинки и чувствительные места. «Поехали ко мне», — хочу сказать я. — Мне нужно выйти, — лопочет она. — Давай провожу, — говорю я, заведомо понимая, что она мне откажет. — Спасибо, я сама. Отказала. Алиса отказала. — Хорошего отдыха, — говорю я, не настаивая. Я не слышу, но вижу, как она мямлит: «Извини». Я потеряла Алису. Она утекает от меня сквозь толпу. Возле выхода она оглядывается — и палит, что я смотрю на нее, заледенев посреди танцпола. Опустив голову, она уходит — совсем. У меня внутри жжет от горечи и стыда. Пиздец. Я еле дышу. В груди давит, низ живота аж тянет от желания. Алиса от меня убежала, и я теперь хочу трахаться, как жалкая дикая тварь. Если не Алиса, то я сейчас найду, с кем. Это же, мать его, ночной клуб, а я в нем — молодая симпатичная девушка. Кто-нибудь да обратит внимание. Я не то, чтоб умею красиво двигаться. Вернее, совсем не умею, и прекрасно знаю, что я полено ебучее. Но грация мне и не нужна, главное — транслировать призыв: повилять задницей, куснуть губы, побросаться томными взглядами, оголить плечо, приподнять юбку вдоль бедра. Ебашит по ушам и голове доставучая песня про маму Любу. Я танцую так, будто уже ебусь: двигаю бедрами, приоткрыв рот и глядя из-под полуприкрытых век. Интересно, тот клетчатый милаш еще здесь? Не видно что-то. Я бы уехала сейчас с ним. Только представлю, как целую его сочные, девичьи губы… Но клетчатого на танцполе нет, и подмигивает мне только плотный высокий парень лет двадцати пяти. У него над брючным ремнем свисает пузо, да и лицо откровенно не очень, но мне ж на него не смотреть. Я пританцовываю в его сторону — возможно, неправдоподобно быстро, но я не хочу терять времени. Мне это надо. Сейчас. «Она сказала, что я просто блядь». — Познакомимся? — кричит он на ухо. Не хочу. Бесполезное расшаркивание. Я кладу руки к нему на плечи, глажу его, глядя в глаза. Лицо не рассматриваю; только зрачки. Его взгляд жадно и цепко шарит по моему лицу, телу, он трогает мои бока, притягивает за талию к себе. Контакт есть. От него несет потом, мужским дезодорантом и виски-колой. Я трогаю его грудь, поглаживаю спину и льну к его рукам, поощряя трогать меня. Он где-то касается, что-то сжимает, даже мельком хватает за задницу: прощупывает границы. А я позволяю. — Идем. — Я киваю в сторону туалетов. — Это наёбка? — Нет. Идем. Он в ахере. — Ты потом денег попросишь? Это даже смешно. — Мне нужны только ты и твой член. Я нимфоманка. И я не вру. Терпение лопнуло: я беру его за член и яйца, прикрыв свою руку бедром. Он нервно сглатывает, но глазенки уже давно загорелись и бегают, бегают… «Давай, давай, давай»… — Пойдем, — сдается он наконец. Он берет меня за руку, и вместе мы идем в сторону туалетов. Я захожу с ним в мужской, а охранник скучающе провожает меня взглядом. Как же ему насрать. Внутри всё безлико и привычно: ряд писсуаров, ряд раковин, три глухих кабинки. Мы проходим в ту, что дальше всех; она широкая, темная и не очень чистая. Позволяет уединиться, не воняет, запирается — приемлемо. Я задираю до пояса платье и сдвигаю трусы в сторону. Парень протягивает «м-м», оглаживая резинку чулок. Я так одевалась, рассчитывая на Кирилла, но какая, по большому счету, разница?.. — Ты такая красивая, зайка, — говорит парень и расстегивает брюки. Он трогает мою задницу, гладит бедро — и снова задницу, обеими руками. Любитель жоп, ясно. В мусорке на обосранных бумажках валяется шприц. Заведение — дерьмо, больше сюда никогда не приду. Задницы касается подозрительно мягкий и широкий предмет — член, конечно, — и я успеваю возразить: — Гондон надень сперва. — Да зачем? — Как это — зачем? Надевай. — Нету у меня. Мозгоеб. Хорошо, что презики у меня всегда есть с собой. Нашла в сумке, вскрыла упаковку, потянулась надеть… — Давай без него. У меня упасть может. — С ним или никак. Смирился. Член у него… Так себе член. Коротковат, тонковат, зато прямой. Можно попробовать — раком должно зайти хорошо. Я занимаю позу: руки упереть перед собой, ноги пошире, зад оттопырить. Давай, парень, вставляй. Я в предвкушении. Он вошел, и… И ничего. Чувство, словно меня наебали. Какого хрена! Чувствую хлопок бедер о бедра и его живот, трущийся об спину. Хлопок. Хлопок. А внутри — ни-че-го! Сука. Сука!!! Парень бормочет мне на ухо: — Он стоит в резинке. Ты волшебница. Ведьма, тогда уж. Он дергается рвано, неумело. Руки на бедрах почти не сжимает, а так — слабо держит. Возится внутри меня, шебуршится кое-как. Не заводит. Не возбуждает. Даже никак и нигде не стимулирует. Будто и не секс вовсе. Что я здесь делаю? Нахрена я с ним трахаюсь в туалете клубешника? Я ведь этого парня даже не хотела. Мое удовольствие — конечно же, целиком моя задача, но даже зацепиться в нем не за что. Он совсем непривлекателен, полный ноль: ни темперамента, ни члена, ни красивого лица, ни даже подтянутой фигуры… Да что себе пиздеть: он мерзкий, как чертова бабушка. — Что такое? Ты уже кончила? Ой, бля-ядь… Еблан. Как это взбрело в дурью его башку? Что он сделал для того, чтоб я хоть удовольствие получила? Не то, чтоб мне надо, — подрочить себе я могу сама, и сделаю это лучше любого мужчины. Но он даже не попытался! — Сейчас, я гондон поправлю, а то натирает немного. Я солгала: хочу проверить, не снял ли он втихаря. Надо быть вдвойне осторожной — мало ли, с кем еще он ебался без резинок. Презик на месте. Хорошо. Дальше пародируем секс. Из нас двоих он трахается, пыхтит аж, а я будто бы нет. Нечестно. Скучно уже, на нервы действует его мельтешение. Кончай, чувак, как бы там тебя не звали. Мне надоело. Курить хочу. — О да, детка, — пыхтит он, — да!.. Чувствую влагалищем, как он подергивается внутри. Кончил. Что был секс, что не было его. Время потрачено, а удовольствия никакого, но хотя бы быстро разделались. Тьфу. Он еще и целовать полез… Отбиваюсь от него шуткой: — Я на первом свидании не целуюсь. Смеется. Думает, небось, что я так обещаю второе свидание. — Запиши твой телефон и имя, зайка, — шепчет он и сует свой мобильник. Пишу номер, но с ошибкой в двух цифрах. Подписываю: «Оксана». Возвращаю ему телефон. — Чего-то звонок не идет, — мычит он. — Телефон разрядился, — даже не вру я. — Потом позвонишь. — Ну ладно, Оксаночка. Созвонимся. Мерзость какая, «зайка», «Оксаночка»… Я даже имени этого парня не знаю. Спросить?.. Да зачем? Что это даст? Что это изменит? Мы выходим из кабинки. Я подхожу к зеркалу; парень, с которым я трахалась, кинув последний взгляд, выходит. Даже руки не помыл, свинья ебаная. Парень у писсуара смотрит на меня, то ли как на говно на десертной тарелке, то ли как на явление Христа народу. — Что? — спрашиваю. — Ну… Тут мужской туалет. — И? Что возразить — он не нашелся. Тушь на месте, укладка — в порядке, одежда не помята. Так и не скажешь, что только что ебалась. Я тщательно намыливаю руки и споласкиваю под холодной — другой тут нет — водой. — Ты чё, трап? — вдруг спрашивает тот парень у писсуара. Не поняла, что ему надо. — Чего? — Ну… У тебя есть хуй? — Твое какое дело? Он только моргает в ответ, баран. А и пусть посмотрит! Мне скрывать нечего! Я поднимаю юбку и даже сдвигаю в сторону трусы, чтоб ему было лучше видно. — Ебать, — мямлит он, пялясь туда, не отрывая взгляда. — Извините, девушка, бога ради. Ебаный абсурд. Парень поминает своего бога в мужском туалете, глядя на пизду незнакомой женщины. Еще и извиняется. Поправив трусы и опустив юбку, выхожу из туалета и сразу же иду в гардероб. Забираю пальто и спрашиваю у девчонки: — Можно от вас позвонить?.. Синяя «Деу Нексия» уже выезжает за мной. Промозглое ожидание на улице скрашивает тепло от сигареты. Сигарета красивая: длинная и плотненькая, розовая, с позолоченным фильтром, — но безвкусная, как измусоленная жвачка. Прямо как я. Пресная лажа в красивой обертке. Взбесили. Все меня сегодня взбесили, а поворотной точкой вечера стала Алиса. Это на ней я сперва взлетела в счастье, а потом рухнула в глубины злости и отчаяния. Пьешь, вроде, свои капсулы и таблетки — а всё равно штормит. «Нексия» приезжает и останавливается очень близко ко мне, всколыхнув ближайшую лужу грязи. Чтобы не испачкать сапоги, придется сесть вперед. Таксист молодой и плохо говорит по-русски, ну и черт с ним, его работа — не языком чесать. — Ви, дэвущка, кем работаещь? — интересуется он. — А вы кем? — переспрашиваю, даже на него не глядя. Просто так. Подурачиться. — Ви топ-модель? — настаивает таксист. Смешная шутка. — Нет, не модель. — Тогда… актрыса? — В каком-то смысле. — А? Что говорищь? Говорю помедленнее: — Я не актриса. Я художник. Рисую. — Рисунок свой мне подарищь? Поворачиваюсь к нему. Он некрупный и, скорее всего, невысокий. Лицо безбородое, смуглое, с мягкими чертами выходца из Центральной Азии. Милый… Но не сейчас. Я устала. — Извините, мои рисунки дома парень ждет. Интересно, он догадается, что нет там никакого парня?.. Черт. Кирилл. Кирилл остался в клубе, а я только сейчас вспомнила о нем. Да и тьфу на него. Сам разберется и все поймет, не маленький мальчик. Таксист молчит всю оставшуюся дорогу, иногда лишь поглядывая на меня. — Любви вам, счастья больщёго! — говорит он, когда я даю ему пятисотку со словами «не надо сдачи». Я почему-то смотрю ему вслед, а в груди скребет тоска — будто от меня уезжает не скрипучая синяя «Нексия», а улетает синяя птица счастья. Усталость накатывает на лестнице в парадной. Лодыжки дрожат, каждый шаг вверх по ступенькам дается с усилием, словно к каждой ноге привязано по гире. Оказывается, сегодняшний вечер высосал из меня всю энергию. Села моя личная батарейка. В квартире темно и тихо. Ботинок Мари в прихожей нет. Кое-как запираю дверь ключом на один оборот и падаю на пол. Немного тут посижу. Сил нет. Включаю телефон. От батареи осталось семь процентов, а зарядка — в комнате, туда надо идти. Разуваться не хочется. Ладно, я только загляну в ватсап одним глазком… Девять непрочитанных чатов. Мари, моя соседка по квартире, пишет: «Я сегодня осталась поработать и на ночь не приду, убери гречу в холодильник, плиззз». Лень. Да и похуй мне на ее гречу. Мама сбросила фотку племяшки и подписала: «Оксаночка с огурцом». Это, блядь, я сегодня ночью была Оксаночкой с огурцом. С корнишончиком скрюченным. Какие-то дурацкие картинки от парней, приглашалка на пленэр, сообщение от неизвестного контакта: «Маргарита, доброго времени суток! Подскажите по стоимости…» Отвечу на всю эту хуйню утром. Не сейчас. Артур, мой старый друг, зовет на концерт и афтерпати. Обещает познакомить с музыкантами. Потом отвечу, что приду; люблю такие тусовки и новые знакомства. Кирилл понаписал много, но в общем списке чатов светится только последнее: «??? Я же волнуюсь». В жопу его. Даже читать это всё не буду. Телефон завибрировал: Кирилл звонит. — Алло, Рита, ты где? Ты ушла? Мы тебя везде ищем! — тараторит он. — Я уехала домой. У меня голова разболелась. Это почти не ложь: голова действительно ноет, но терпимо. Не мигрень — просто усталость. — Ну бля, ну Рита! Могла бы предупредить! — Прости, что не сказала. — Я думал, с тобой случилось что-то… Он дальше орет — а я не слушаю, мне так на него наплевать. Знает ли он, что я поебалась с тем парнем? Заметил ли, как я клеила Алису?.. Алиса, боже. Жаль до слёз, что не получилось. Она ведь всё поняла, и больше ко мне и на пушечный выстрел не подойдет, к лесбухе приставучей… Я, наверное, и правда лесбиянка. Мне так срать на этого Кирилла, что я даже не знаю, о чем он говорил последние секунд тридцать. — Кирюш, я очень устала, — перебиваю голос из динамика телефона. — Давай завтра поговорим? Сбросил. Похуй. «Низкий заряд батареи. Подключите зарядное устройство». На хуй я вообще включала телефон? Выключить. «Шлюха», — вспыхивает пуш с именем Кирилла. Экран гаснет, превращая мобильник в черный глянцевый кирпич. Набухаться бы сейчас до того, чтоб прополоскало, и отрубиться часов на двенадцать, а проснуться с чистой памятью. Жаль, бухать нельзя. Есть с собой в сумке транквилизатор — тот самый, белый, на букву Ф. Моя бабка пьет его перед сном по половинке таблетки, чтоб спалось крепче. Я пью по две штуки в день, просто чтоб не превращаться в беспокойное раздражительное нечто. Закинусь-ка еще парочкой. Может, так выйдет поспать. Проглотила насухую, просто подкопив слюны во рту. Подействуют только через час, надо ждать, а сигарета осталась последняя. Подкуриваю. Свет от огня зажигалки отражается в ростовом зеркале, которое мы с Мари покупали вместе, когда сюда заезжали. Хочу трахать Мари и смотреть на нее в зеркале — эта мысль вспыхивает внезапно. Мари красивая, но я о ней не думала… Раньше не думала. А теперь понимаю, что в отражении она будет похожа на пятно белил, увенчанное мазком охры. Божественная, как «Рождение Венеры». Вот и не лесбиянка ли ты, Маргарита Петровна? На мужиков лезешь, каких попало, — а чего ради, когда так тащишься от девчонок? Би, лесби — неясно. Одно ясно: дура дурой. Из зеркала на меня смотрит жалкая женщина: сидит на полу, в прихожей, не сняв сапог и пальто. Курит. Горят в отражении кончик сигареты и розовое пламя крашеных волос. Говно какое. Вжик молнии. Шуршание кожи. Бац! Каблук сапога стукнул по зеркалу. Бац! Туда же улетел второй сапог. Тихо, здесь отвратительно тихо — настолько, что слышно, как горит табак. Я падаю на спину — и перед глазами лишь темный потолок. Громко урчит желудок. Когда я ела? Наверное, утром. Что я ела утром? Банан? А что-то еще было? Ноги так гудят после танцпола, что их охота отрезать по щиколотку, да так и остаться здесь, в прихожей. Лежать, не двигаясь, и тихо умирать от жажды. Иссохнуть, начать разлагаться и распадаться на части, стать кормом опарышей, зарасти мхом. Слезы прорвались: бегут по щекам, катятся по шее и груди, затекают в рот. Я лежу в прихожей в темноте, засыпанная сигаретным пеплом, голодная, уставшая, заплаканная. Никчемная и кривая. Я — и кроме меня никого. Только холодный пол, сумрачный потолок и четыре стены. Виноват-то кто? А? Сгоревшая сигарета жжет кончики пальцев и губы. Тушу, обо что придется — о тыльную сторону ладони возле большого пальца. Боль от ожога возвращает в реальность. Отражение в зеркале смотрит опухшими глазами. Косметика потекла черными мокрыми дорожками… Лучше бы я сама потекла. А то ебалась и не кончила. Может, так станет легче? Если я сброшу напряжение? Я трогаю клитор, давлю на него, сжимаю в пальцах, но не чувствую ничего приятного — будто бы коленку себе дрочу. Добавить слюны не помогает — скользит лучше, но ощущений не дает. Ни хуя не получается. Ни-ху-я. Бессмысленный я человек. Слезами забило нос и горло, зрение плывет. Дышать нечем. Может, ну это всё? Запить бутылкой вина несколько десятков таблеток — очень классная идея, заманчивая. Немного страданий от интоксикации — зато потом никаких проблем. В блистере из сумки осталось всего две таблетки. В комнате есть еще, но туда нужно идти, а вставать я не хочу… Да всё равно этого хватит только на то, чтоб травануться. Что ж, суицид отменяется. Снова у меня ничего не вышло. Я ничего не умею. Я никого не люблю, и меня не любит никто. Люди, которые оказались рядом сегодня, — лишь прохожие на улице моей жизни. Нет во всем мире человека, которому бы нужна была я, а не секс со мной, мои бездарные портреты или мои смешные деньги. Секс дает хотя бы иллюзию близости; а если я кого и заинтересую — это ненадолго: увидев меня настоящую, бегут прочь. Я ношу в груди черную дыру, которая рвет и пожирает всё, что к ней приблизится. А сердца, живого человеческого сердца там нет. — Рита! Рита, ты меня пугаешь! Проснись! Сука, как болит-то всё!.. Сквозь веки пробивается серый утренний свет. Который сейчас час? Утро? Или уже день? В Петербурге дни тусклые, как донышко граненого стакана. Мари — я ее по голосу узнала — мягко потряхивает меня за плечо. Проясняется в памяти вчерашний вечер. Клуб, Кирилл, ебля, клетчатый, такси… Алиса. Я лежу, блядь, на полу. Вспотела в этом пальто, как свинья, от меня несёт потом, сигаретами и душным кальянным дымом. Вырубило, как мешком по голове, и несколько часов сна запечатлелись как миг небытия. Я приоткрываю глаза. Мари — полнощекая, белая, в своем красном берете — нависла надо мной и обеспокоенно смотрит. — Ты в порядке? — спрашивает она. — В полном. Это ложь, конечно. — Как себя чувствуешь? Не заболела? — Просто устала. Хочу спать. — Ляг в постель. — К тебе? Молчит. — Ладно, не настаиваю. Просто пошутила, — говорю я, пока она не испугалась, как Алиса. Мое тело — будто кукла, набитая крупой: тяжелое, не гнется, не слушается. Я пытаюсь встать, получается плохо, и Мари подхватывает меня под руку. В прихожей срач и пиздец. Зеркало заляпано грязью, и рядом валяются мои сапоги. На полу — пепел, окурок, таблетки, пустая пачка сигарет, зажигалка, рассыпанное барахло из моей сумочки… — Я намусорила тут. — Иди спать, я уберу. Ох, Мари, солнце мое рассветное. Пришла с тяжелой смены в баре, растолкала меня в прихожей, еще и уборку на себя взяла… Ее белые щечки порозовели от моих слов про постель. Я бы вцепилась сейчас в Мари и не выпускала ее — никогда-никогда. Но ей-то я нахуя нужна?.. Я падаю на свой матрас и ловлю Мари за ногу, чтобы не уходила. Она покорно опускается на матрас и садится рядом со мной. — Что-то случилось? — говорит она. — Ничего нового. Я сама с собой случилась. Мари знает, что у меня с головой не того. Без деталей, просто сам факт. Она вздыхает: — Понимаю. Жаль, что я не могу помочь тебе. — Посиди со мной, — прошу я. Она молча ложится рядом и приобнимает меня сзади: не крепко, а легко, просто давая знать — она рядом. Стыдно перед ней. Очень стыдно. Стыдно, что я представила сейчас, как бы развернулась к ней лицом, засосала ее в губы и трахала бы, трахала, трахала… Нельзя же так. Мы подруги. — Я твою гречу не убрала, — вспоминаю вдруг. — Да пофиг. Мари тоже уйдет. Не знаю, как скоро у нее кончатся нервы — она и так видела слишком много, и она не должна дальше терпеть мои неуклюжие подкаты и тупые выходки. Слеза щиплет глаз, скапливается в уголке, медленно катится вниз по лицу и тонет в подушке. Щека неприятно мокрая, но вытирать я не буду — чтобы Мари не заметила, что я плачу. Когда Мари уйдет, я снова останусь одна. Мне придется искать очередного человека, за которым я спрячусь от своих мыслей. Однажды, возможно, я стану сама себе окончательно невыносима и сделаю что-то необратимое. Но сейчас со мной рядом Мари; она тихо лежит за моей спиной, и холодная лапа одиночества, сомкнувшаяся на моем горле, ослабла. Я дышу спокойно. Я не одна. Хотя бы на эти несколько минут.