Жестянка

В домике пахло сухой благодатью разожженного камина. Поленья уже прогорели, но дух еще не утек сквозь щели. Маленькие окошки впускали в комнату мутный облачный день. На столе стояла посуда с недоеденным обедом, литровая бутыль самогонки слегка обеднела. Молодец Черный Ральф, начал осваиваться. И продукты нашел, и дрова, и самогонку. Запасы здесь добротные, Слепой подготовился. И сигарет здесь достаточно, и газа в баллонах на кухне, и заряда аккумулятора для освещения. Вода в колодце, картошка в погребе, даже туалетной бумаги полшкафа. Остаться бы здесь надолго. Навсегда бы остаться. Сам Ральф крепко спал, раскинувшись на кровати худосочной морской звездой. Слепой подошел к нему тихо-тихо, навис, рассматривая и улыбаясь. Он так редко рассматривал Ральфа! Забыл про седые волоски в бровях и узкий участок на челюсти, где щетина не росла из-за невидимого шрама. А на левой руке, на тыльной стороне ладони теперь татуировка с изображением красивой шипастой ящерицы, о которой Слепой ничего не знал. На двух прошлых кругах ее не было. Спохватившись, что рискует упустить момент, Слепой наклонился и ловко приколол выкопанную из снега булавку на грудь, на мятую ткань рубашки. Наверное, недостаточно ловко, потому что Ральф проснулся, стальной хваткой поймал его запястья и повалил на кровать, животом во взрытую простыню. Рывком сменил положение, и теперь сидел на краю, коленом прижимая бедра Слепого к матрасу, одной рукой вдавливая его кисти в спину, а другой — где-то там, в сторонке, копошась. Слепой задергался в нехорошем предчувствии, но без толку — у Ральфа масса вдвое больше и силенки богатырские, не подростковые.  — Явился, пизденыш заигравшийся, — хрипнул Ральф в настоявшейся, вызревшей ярости. — Развлекаешься, сволочонок. Ну, я сейчас тоже развлекусь. Свободной рукой он вытянул ремень из своих брюк и пробно обрушил его Слепому на задницу. Примерился, приноровился и принялся хлестать технично и жарко. Слепой замотал головой, засучил ногами, впечатленный нежданчиком. Это было одновременно смешно и унизительно, и постепенно становилось больно, и как реагировать — неясно. Ох уж эти темпераментные люди.  — Ральф, прекрати, — пробормотал он в подушку, в которую посмеивался и ойкал, слюнявя наволочку. — Прекрати, ну ты чего? Это… негармонично. Удары сыпались один за другим, жесткие, вовсе не символические, и вскоре ему стало совсем не смешно. Вырваться — никак, просить — позорно. Вот же попал.  — Любите шуточки, детишки? — свирепел Ральф. — За шуточки бывают пропиздоны, чтоб ты знал. Слепой нашел зубами край подушки, закусил его и сжался, больше не вырываясь. Тактики борьбы с ремнем он не знал и решил переждать. От боли в мозгу стало глухо и мусорно, как в ящике с опилками. Скоро Ральф уймется, он ведь с непривычки уже, наверное, устал. Еще пара ударов, и все. И еще пара. И… Слепой застонал, от души жалея, что пришел сюда. Шакал ведь предупреждал, что безнадежно! Но Ральф все-таки выдохся. Отпустил жертву, отложил ремень, замер. Слепой осторожно перевернулся на бок, быстро вытер слезы рукавом. Ральф сидел с закрытыми глазами, сдавливая виски ладонями, и был бледным, как кусок туманного неба за окном. Гнутая булавка на его рубашке расстегнулась от резких движений, уколов ему кожу, и упала на постель. Слепой окоченел от волнения. Ральф молча поднялся и ушел на веранду босиком. Уселся на ступени, уткнул локти в колени, а лоб в ладони. Слепой прильнул к окну и наблюдал за ним, не решаясь подойти. Как работает эта штука, которую Шакал с придыханием называет Великой червоточиной, когда рассказывает о ней всем подряд, уверяя, что ее не существует? Ральф должен нырнуть в другой круг, как в книгу с информацией или как в сон с образами и ощущениями? Он просто вспомнит то, что знал, или переродится, сольется с другим собой? Пришедшее к нему он почувствует своим или чужеродным? Какой бардак у него сейчас в голове? По ту сторону от подобного можно свихнуться, наверное, но на Изнанке сознание гибче, диковины воспринимаются проще. И все-таки это жестоко. Слепой плющил нос о стекло, беспокойно переминаясь с ноги на ногу, потея и грызя губу. Ральф должен вспомнить его. С остальным — как хочет, а его обязан вспомнить. Сухая благодать камина уплывала через распахнутую дверь. Время шло, Ральф не шевелился, Слепой потел. Ожидание было невыносимым, желудок сокращался, скручивался и лез к горлу. Подойти, сесть рядом, обнять? Предложить ось, вокруг которой можно крутиться в своем новом хаосе? Получить перченые поцелуи встречи или толчок непонимания? Сработала эта несчастная булавка так, как требовалось, или нет? Слепой не мог сдвинуться с места, а на искусанной губе блестели капельки крови. А Ральф горбился и горбился на ступеньках, и редкий пушок снежинок застревал у него в волосах. Когда трясущиеся ноги перестали держать Слепого, он сел на пол под окном. Он чувствовал, что уже должна настать ночь, но почему-то было светло. Задница болела, но это было меньшей из тревог. Когда Ральф вошел в избушку, Слепой закрыл глаза и обмер, как перед расстрелом. Сцепился с древесиной, перемешавшись с пылью и облупившимся лаком. Несуществующая паутина облепила его щеки, в ней запутались еловый запах и зола из каминной трубы.  — Слушай, Бледный, — обратился к нему Ральф простым, как спичечный коробок, тоном. — Может, баньку затопим, а?