Похорони меня в полночь

Ты помнишь как сделал это? Ты не мог забыть так скоро. Карие очи распахнулись, а в голову лезли самые грязные воспоминания из не такого уж и далекого прошлого, что заставляло ежиться, поджимая колени под себя, и вместе с тем зарываясь тонкими пальцами в темноватые, пушистые волосы. Он ненавидел себя за многое, не мог простить все, кошмары, кои навещали его изо дня в день никак и не способствовали облегчению, а парень и не хотел, продолжая мерзкое существование с кошмарным будущим. Осаму отчетливо помнил, как под его пальцами трещали хрупкие кости, как перья осыпались на холодный линолеум, падая вместе с тем и на костлявые ноги, заставляя отступать назад, оседая на твердую поверхность табурета. Тягучим ирисом внутри пробуждался ужас, сводящий с ума, так же доводящий до изнеможения. Руки тряслись, а на подушках пальцев отчетливо была видна алая жидкость, капающая медленными, вязкими каплями к месту приземления легких, цветных перьев. В радужку коньячных глаз ударил ужас, трепет с мелкой дрожью пронзили шатающееся тело, а желудок выворачивало наизнанку, подавая рвотные позывы. Зачем ты сделал это? Тебе стало легче? Он не знал, но с подступающим ужасом продолжал принимать все до единого жуткие, мучающие до некой безысходности мерцающие в темной ночи кошмары. Свет бледного месяца, кой заглядывал в открывающее вид на безлюдную улицу окно, отражался в зрачке стеклянных, уставших глаз, пробираясь прямиком в недры сознания и гнилой души. Отблеск распространялся по всей небольшой комнате, располагая гнетущую, но в тот же час спокойную атмосферу. Веки вновь прикрылись, но как по щелчку пальца в мрачной темноте глаз вновь возник преследующий образ, тот блуждал на задворках разума, подлавливая момент, в который можно было бы напасть, сталкивая в неведомую бездну, обрекая падать спиной в низ, крича во все горло, моля закончить весь данный несомненный бред. Вина по сей день преследовала его, заводя в глубокую могилу, но угрызения скорее он чувствовал не от совершенных действий, а от бездушно расстроенных очей, глядящих на парня, ищущих хоть малейшее объяснение увиденному. Подоспевшему так же не было жаль птицу, вытащенную из железной клетки, теперь уже с переломленной шеей и расплющенным правым крылом, кровь с которой залила добрую часть непрогретого, окрашенного теперь в червовый цвет пола. - Зачем ты это сделал? - аметистовые глаза не выражали обиды, их в тот момент гложило понимание с пустой скверной. Дазай Осаму никогда не лил слез, соленых, мерзких, пустых и безвольных, кои по-тихоньку могли сочиться из светлых, прямолинейных глаз. Парень всегда остерегался, прежде чем выставить кому-либо на показ свои истинные чувства с безобразными, густыми эмоциями. Да он и не показывал вовсе, навеки пришивая лишенную всякой морали и чести маску безусловного шута и праздного клоуна. На все общее обозрение не было выставлено ничего, тогда как белые стены его квартиры почти каждую скверную ночь слышали жалостливый крик с мольбой о некой помощи. Предметы его могли узреть как скрючивается тощее тело, а бледные, длинные пальцы зарываются каждодневно в густую копну каштановых, приятно пахнущих цитрусом волос. Дазай Осаму безвольной игрушкой стоял в большой ладони мира на костлявых коленях, уже не имея ни малейшего желания продолжать дальше, двигаться вперед, беспощадно с неким укором и вызовом глядеть в черствое, знал он уже гнилое, будущее. Ранее, от всей навалившейся гущи яростно давящих событий, предоставляла помощь вынутая из холодных пальцев ментоловая, не совсем успевшая дотлеть сигарета, коя, как и все прочее никогда не могла обеспечить должного, долгого эффекта. Но толи от душащей безвыходности, либо же из-за норовящей вырваться наружу струйки червонной крови, просачивающейся сквозь жилистые вены, оседающей на пол и отображающейся, в тот же час и замирающей в карем зрачке стеклянных глаз, ледяным ужасом, он всегда ассоциировал себя с неполностью погашенной сигаретой, которая, как по воле случая всегда в дальнейшем обращалась в ненужный, воняющий окурок. Помогали и фиолетовые, черничные глаза, кои глядели через раз неподдельной заботой с эдаким беспокойством, было то от непонимания, или же некоторого осуждения, парень так и не смог выяснить, копошась в черной словно мгла душе, пытаясь тем самым разобрать что же все-таки к нему чувствуют, каковой стороной повернуто сердце эгоистичного человека к нему, жажда съедала не иначе как капли холодной росы, отживающей свои последние мгновения на зеленой, мелкой траве, высыхающие с первыми лучами палящего солнца; но так и не получилось, так и не понял, оттого и встречает сонные кошмары, доводящие до изнеможения в густом, безмерном одиночестве; давящими прямо на легкие, дающие чувство осознания того, что не долго выдержит еще, не справится, падая в промозглую, неподвижную бездну. Но оттого ли плохо? От этого ли ложатся тяжкой ношей на него гнетущие, не приводящие ни в кое разумное русло угрюмые мысли, от этого ли он не может сомкнуть веки ночью, продолжая перебирать все норовящие высочиться из слабого тела думы? Дазай не знал, не верил, не хотел, просто продолжая сосуществовать, взымая вину на себя, да встречая свои же ночные вопли в одиночестве. А в голову лез лишь тот самый парень, кой, не побоится он подумать, заграбастал себе его во все власти, распоряжаясь как угодно, ловко дергая на тонкие, невидимые для простого глаза нитки, напоминающие натянутые струны, к которым только попробуй прикоснись, те сразу же разорвутся отлетая в разные стороны, при том ударяя по бледному, худому лику, оставляя после себя кровавую, красную ссадину, коя не сойдет еще очень долго, напоминая о случившемся изо дня в день, при каждом мимолетном глядении в отображающее зеркало. На часах три ночи, а разум плавно перемещается во вчерашний чудный вечер; эмоции плавно переходят на второй план, а пред карими глазами всплывает животрепещущий образ человека в зимней, меховой шапке. *** - Впустишь? - аметистовые очи глядели из под чуть осунувшихся, синеватых век, выглядел он устало и довольно болезненно, но он то будет, если образ его не разбитый будто бы, а сам он не производит первое впечатление словно побитая псина? Кою казалось выгнали из пристанища с неделю назад, и до сего момента та просто блуждала по мокрым, сырым улицам, разыскивая хозяина. Определенно был бы не Федор Достоевский, из своих плоти да крови, весь перепачканный в чужом озере мрака и желчи. - Если посмею не впустить тебя, какова цена ? - Сожгу твой дом. - Пафосно и с легко ощутимым сарказмом. Только в радость, казалось бы, но тут еще и отказать требуется. А Дазай так сможет? Другим - да. Федору - ни в жизни; да и после смерти, очень мал процент будет. Молчание не душит, не обвивается толстой лианой вокруг тонкой шеи, переплетая свои черные концы, но затягивать неотложные дела тоже не имеется желания; ведь когда как не сейчас, оба, совершенно казалось бы освободившихся, видно по осунувшимся блеклым лицам что уставших от всего на свете парней, смогут поговорить? Хоть немного, самую малость, обсуждая самые терзающие вопросы, открывая свои карты, обозвавшие себя «козырями», тыкая теми пафосно с толикой превосходства прямиком в гримасу. Будто бы пиная прирученого, домашнего животного носом туда, где он напакостил, но в упор не замечал своей вины, лишь вырываясь и непрерывно скуля. Федор был напакостившим. Осаму тоже. Но вечности должно было хватить, дабы разобраться во всех интригующих нюансах. - Страшно? - скорее до дрожи интересно. *** Чтобы самый запоминающийся диалог из ихней непринужденной, если может он так выразиться, беседы? Не то чтобы, но искры, разожженные в лиловых глаза, его говор с интонацией, медлительной и приторной, коя принуждала сходить с ума, задыхаясь от собственного положения в мире, от того, что рядом стоящий и не твой вовсе, а лишь простой знакомый, враг, мог Осаму выразиться точнее. Хватало в тягучий плен и то, как смотрелась его тонкая, блеклая шея, на которую попадал тусклый свет от лампочки, дающей обзор на лестничную площадку, промерзлой и отдающей эхо, коли кто-то надумает поговорить в данном месте. В холодных ладонях тот придерживал какой-то черный пакет, в коем после оказались продукты. Зачем? Понятия не имеет; так как продукты есть, приправы есть, посуда, да тоже вроде присутствует, только желания нет, а тогда заморачиваться тем более не проявлялось инициативы . Но все же оказалось великий смог удивить, своей изобретательностью, интеллектом и сообразительностью; еда была запаяна, но уже готова, даже отдавала отблесками почти что испарившегося тепла. Такой расклад событий ему неимоверно припал на душу, но надолго ли. *** Как только Доппо соизволил покинуть лестничный проход, железная дверь при закрылась, так как до сего момента та была открыта на все общее обозрение, заходи кто хочешь, всех любезно примем. Голова, черепная коробка которой уже жаждала предвкушения сладостной битвы, некого состязания, в кое всегда превращались их до боли скудные диалоги, уже было заглянула за обжигающую морозом дверь, как краем правого глаза он замечает что никого нет, будто бы и не было. И что это? Как данное чудо природы парню накажут пояснять, перво-наперво у себя в мыслях. Федор попросту исчез, не оставив после себя ничего, пустоту и мрак, распространяющийся большим пятном по маленькому, скверному углу. Привиделось? Но тот отчетливо запомнил тяжкое прикосновение ледяной руки к его костлявому, дергающемуся в последствии левому плечу; парень так же помнил изящный жест, коим Достоевский в одно мгновение стер принципы с моралью и честью, погружая в мир комфорта да усыпанных печалю о далекости ихних тел дум. Осаму Дазай почти всегда проигрывал, но то волновало его в самую последнюю очередь. Так значит, он решил что на сегодня достаточно? Федор, кажись, даже не удосужился забрать свою наилюбимейшую шапку, так же уходя к себе в логово ни с чем, в холодном, голодном одиночестве. Как, собственно и припёрся, заставляя Осаму каменеть и ежиться, то ли от смущения, то ли от подступающей к глотке паники, так как два заклятых врага, один, с кем парень работает, жутко язвительным и жаждущий быть превосходным, идеальным, без отблеска сомнений чистым; и второй, враг всея народа, злыдень йокогамских улиц, которого, точно уж не ждут ни в одном доме, даже до ужаса скупом и старом. Почти. Столкнутся два этих метеорита, несущих в мир свое мнение, кормящих с медной ложечки своими надеждами, желающими добиться своей справедливости, и что Осаму Дазаю прикажете делать? Так мало того, побоище ещё и в его хоромах происходить будет, уплетая свои плоды в примитивное, не очень далекое будущее. И труп, кой определенно будет, и будет не просто «случайно упал и виском о гостряк ударился», как бывает в этих именованных сюжетах в пожелтевших газетах :«какой-то по счету разбогатевший олигарх, умер, ибо вот такой неуклюжий рисинкой подавился. Так ещё и горе то какое! Молодую девушку на самообеспечение бросил! Вот гад позорный!», подобное и рядом на стояло бы с тем, что могло устроить то бешеное комбо. Скорее, по большей части Куникида, но то ли важно? Заляпанна, угробленна, так ещё и наспех обозвана квартира не выдержала бы такой нагрузки, да и сам Дазай, вероятно тоже. Он ненавидел кровь, приходил в ужас, заливался не естественной краснотой и падал, сгребаясь в охапку, в далекие глубинки своего никчемного, чрезмерно любопытного разума. Алая жидкость отдавала в висках неимоверно болезненными воспоминаниями, противными моментами и глазами, цвета завядшей, пожухлой сирени, кои смотрели, прожигая пепельную, черную дыру, наверное преисполненные резким желанием уничтожить. Ведь любимый попугай «Крыс» был, казалось, так дорог самому обладателю тех чудных очей. А Осаму уничтожил, раздавил собственными ручонками, лишая птицу на малейшее спасение и достойную смерть. Он ненавидел себя; ненавидел резать эластичную кожу, на коей сразу же обосновывалась, принимая свое законное место лужица кровяного выделения, стоило только прикоснуться острым предметом, объяснялось то всегда тем, что тонкая она, с рождения самого; ненавидел свое существование, которое с большим стремлением хотел завершить, нежели попытаться предпринят попытки что-либо исправить, повернуть ситуацию в лучший, светлейший исход, чем то было ранее. Но вот идут месяца, года, а второсортный Осаму Дазай никак не меняется, вызывая у своей давней публики не обрывающийся гогот. Кто публикой являлся ? Представая пред карими глазами не иначе как бельмо на дергающемся от всего того навалившегося глазу. Судьба матушка, которая вела по украшенной лепестками алой розы, несущей в себе значение скорейшей кончины, дороге. Вела прямо, держа за дрожащую, совершенно пока ещё не испачканную в грязи и пакости мира, руку, наставляя, повеливая что и как делать требуется, ведя шаг за кромешным шагом, не отпуская ни на долю тягостно тяжёлого мгновения. Она, не скрывая того, потешалась над бедным парнем, вводя его во все большую западню, и с каждым разом все быстрее отрезая протянутые вперёд руки искренней помощи. Потешалась и не жалела, продолжая свои хитрые махинации все более изощрённо, гадко, и с неким азартом, смотря, что же будет далее, и на коем моменте парниша ручки то свои опустит, оставаясь в жадных лапах мира сего пластиковой марионеткой свисать. Да, как говорится не тут то было, в жизнь его грязную и тихую сам Бог пожаловал, наведался и казалось совсем уходить не намеривался, навечно повязав себя и бедолагу крепкими, жгучими узами; разом расправляясь с гнусной старухой-безжалостной судьбой, связывая почерневшие, обгорелые руки в тугой узел, не давая возможности вырваться, освободиться от цепкого заключения. Осаму Дазай ненавидел, презирал, жгучим пламенем в нем вилось желание уничтожить все и вся, оставаясь меленькой, затухшей звездой в данном безжалостном мире, быть совсем одним, и больше никогда не замечать на своей персоне колючего взгляда живых глаз; совсем один, не брошенный, не оставленный догорать словно ненужная, отдающая едким смрадом церковная свеча, парень сам таковой путь избрал. Но то ли было верным? Дазай неистово запутался и не мог разобраться в себе, но одно единственное тот вкрепил в свою голову неизменно прочно, всегда следуя, повинуясь без малейшего сопротивления. Уже довольно расстроенный, потухший черным пламенем, он поплелся в пустую комнату, собираясь отпустить свое затяганное судьбою тело на холодную, жестковатую, как ему сегодня показалось, кровать. Дрожь била через край, а тонкие руки тряслись, не сильно, но ощутимо то было, что ставило в неистовый, скромный вопрос: от чего так холодно? Отопление работало, батареи горячие, да даже чаю выпил; правда дешёвого, больше смахивающего на залежавшуюся пыль на массивном шкафу, кою решили собрать, сортируя в полупрозрачные пакетики, при том выдавая за действительный напиток «чай с ароматом малины». Вспоминая, припоминается ему, что сие чудо света лежало с пол года в темном шкафчике на кухне, без единого использованного пакетика. Он сам чай не любил, не понимая всего фанатичного отношения, но и не презирал, всем видом показывая что коричневая жидкость омерзительна на языке, а вкус гадкий и терпкий; ему было все равно что пить, но вот друг его вечный, любитель поболтать о нравах, медленно перетекая во что-то более масштабное, закрывая рот оппоненту, уже будто бы ведя рациональный монолог с самим собою, перескакивая с темы на новую, не оставляя ни малейшего шанса всунуть постороннему свой длинный, безкостнный язык, любил, да того сильно что каждый раз приходя, самолично шел заваривать теплое вариво. Оседая на кровать, коя отдавала ароматом шампуня с гелем для тела, он учуял нечто ещё, отличающийся, непривычный запах, который, как помнил его нос встречался, но выбивался из тухлой повседневности. Голова повернулась, в попытках отыскать посторонний предмет, мешало неимоверно, хоть и ощущалось довольно приятно, усыпляюще; в черепной коробке всплывали картинки, не иначе как двадцать пятый кадр в каком-то фильме, быстро прокручивались все теплые фрагменты, заставляя прикрыть чайные очи, погружаясь в мир дум и прошлой привязанности. Оба лежали молчком на теплой, прогретой их собственными телами кровати; время шло быстро, учащенно билось мелкой дрожью сердце, не то от интимности момента, то ли от бешено навалившихся, грозящих подорвать, разрывая Осаму на куски мыслей, воспоминаний. То все хотелось сохранить, оставляя на глубоких задворках памяти, бережно храня и никогда не теряя, желание приостановить тиканье тихих часов, мерно отбивающих прошедшие секунды стрелками, выключить во всем мире звук, оставляя лишь их собственный, и никакая врезавшаяся в темное окно птица, похоже воробей, не помешает, отвлекая от важного события. Губы в остатках слюны, но остающиеся сухими в любой момент, нежно утыкаются в макушку чужой головы, имеющей на себе черные, длинноватые волосы, достающие до костлявых плеч. Нос вдыхает аромат приторно сладкой черники, Федор Достоевский сколько Осаму его знает, всегда использовал именно этот шампунь, не решаясь обмениваться ни на какой другой, ведь как, один единственный и навсегда. С производства уберут, даже не знает что делать будет, вряд ли так просто смириться с огромной потерей. Пах он приятно, хоть и через чур то было для него; стойкий, немного грубый парфюм так же врезался в ноздри, играя невидимыми нитями с шампунем. Те кружились над самим Достоевским непрерывным вихрем, даруя окружающим незабываемое ощущение. Только вот те лишь любоваться могли, тихо надрачивая в темной, кромешной комнате, лёжа на упругом, старом матрасе, пачкая руки в грязи выделений собственного тела, а он то здесь, рядом с этой ходячей прелестью, тихо сопящей под бледным и впалым лицом. Но казалось тот не спит, а лишь притворяется, поджидая удачного момента дабы открыть атаку, покамест находясь в оборонительной позиции. Ну и пусть, казалось самому Дазаю. Ведь пока рядом присутствует данная личность, он готов пройти сотни кругов каторги, ещё и дольше оставаясь, лишь бы не уходил, ещё бы только один последующий день провести таковым образом, под конец опадая неимоверно уставшим. Размышления вращаются, пытаясь пробить упрямые кости черепа, кой так и не имеет желания трещать по швам, оставаясь стоять в уверенной стойке. А тонкие пальцы правой руки зарываются в прямые волосы, начиная перебирать темные пряди. Забавно, ведь как все может обернуться лишь за один несчастный месяц сухого ноября. Осаму всегда гневался на старушку-судьбу, коя повеливала всем и вся, не оставляя ни единого, своего выбора на стоявшую посреди горла ситуацию. Та властвует и казалось бы превосходит самого бога, обходя того изворотливо, с неким оскалом на угрюмом лике, но господь то намного чернее, зловеще и изобретательнее ее самой. Тот передвигает свои черный фигурки на шахматной доске умело, расчётливо, не боясь по надобности жертвовать и самим ферзем. Но есть ли у него слабость? Ведь он так отчаянно, казалось бы, всеми силам пытается отгородить, защищая от надвигающегося удара несчастную пешку, которой, извольте, положен не очень то красивый, а тем более уж и счастливый финал. Все сходится лишь на том, что пешка та - орудие несусветное, похлеще холодного оружия будет, разнесет все в щепки да не заменит того даже. Федор именно такового мнения? Но что-то последней извилиной в розово-серой жидкости подсказывало, что не в том всем дело, другое значение та имеет, да никак раскрываться не желает. А он ждёт, терпеливо, уверенно, вновь теряя очередную зловещую фигуру, сброшенную с игрового поля не иначе словно та - гадкий, мерзко пахнущий мусор. Но может, пешка, черная, с круглой головкой и продолговатым туловищем, стоящая на твердой поверхности разного окраса клеточек, и есть самая главная проблематика всей чудовищной партии? Ведь только благодаря ей, противница неизведанная судьба, так активно одерживает верх, не давая своему противнику и шага мелкого ступить, без единой потери. Все то отвлекало, а голова - положенная на лицевую сторону ладоней, скрещенных в лёгкий замо́к, а локти упираются в очертания острых коленей - разрасталась тягучими, словно липкая, уже порядком пожеваная жвачка, домыслами. О Федоре, о жизни, о такой обидной несправедливости этого мира. Новыми приливами в карие озера глаз поступали все большие обиды и все меньшее желание существовать. Да и когда Дазай Осаму жаждал этого? Казалось бы, ничего не способно вывести парня из некого состояния транса, задумчивости и промозглого самокопания, разбирания себя на кровавые части, в глупых утехах себя пытаясь понять хоть что-то. Но выходило то из рук вон плохо, попросту ужасно. Безобразный гнев было наполнил его лёгкие, стараясь как можно глубже просочиться в гнилое нутро, зарождая и свое маленькое гнёздышко; Как вдруг в дверь резко постучали. Ногой, кажется. Потому как звук был более грубый, более подходящий на отбивание ботинком, нежели пальцем голой руки. Тяжёлый звук доходил до уже успевших мысленно завернуться в наиболее тонкую трубочку ушей, разрывая внутренности и играя своей надоедающей мелодией вновь и вновь, не собираясь заканчивать ни на мгновение. Тощие ноги несут быстро, огибая маленькие преграды стороной. Такие как - бросилось ему в уставшие глаза - порог, находящийся меж освещающемся светом блеклым, но жёлтым, коридором и темной спальней, в которой находились лишь единая кровать, прикроватная тумбочка, да и вешалка под одежду, на коей красовались почти все голые тремпеля, ведь одежды у Дазая было мало, да что там: две пары штанов, одни из них он носит каждодневно, ходя туда-сюда и на работу, и на внеплановую гулянку в осточертелом баре; так же две кофты, одна из которых рубашка, а вторая вязанный, объемный свитер с горлом, Дазай приобрел его, кажется, прошлой зимой, в то время стояли лютые морозы, только попробуй без десяти слоев одежды выйди, сметёт да никто и глазом не поведет, а кому то надобно, никому. Вот на этом обширный гардероб и оканчивается, не учитывая четырех пар носков, три из которых одинаково черные, а одни белые, со снежинками, самые любимые его. Только не носит их совсем, бережно храня на крайний случай. Вот парень у двери, а вот уже и замочек проворачивает бледненькой правой ручкой, опираясь верхней частью тела в холодное железо двери, и внутренне надеясь что действительно не какой-то там сосед, действительно за солью пожаловавший. Ну а кто ещё? Кому понадобился снова? Розовую жижу, с извилинами и не предоставляемую для человеческого ока, осеняет мысль прикрепить снаружи деревянную табличку, с довольно таки утвердительной надписью: «Не входить. Не стучать. Никому не рады.» Только вот быстро Осаму мнение свое меняет, как на пороге возникает образ миловидно улыбающегося Федора, кой кажется что-то говорит, послышалось ему просьбу войти. – Впустишь? ***