Похорони меня в полночь

- Ей, Дазай, ну кто там? - карие глаза забегали от одного края двери к другому и мимолетно, все же, поглядывали на внезапного, не ожидаемого гостя в проходном проеме. Голова с каштановыми, от чего-то успевшими потрепаться и распушиться волосами, сразу же повернулась на надоедливый, немного раздражающий источник звука. Темные брови скрючились было домиком, как пришедший человек вытянул изящную руку вперед, якобы спрашивая можно ли войти. Ну, а собственно почему бы и нет? Парню казалось что сегодня, эдакий день открытых дверей, заходи кто хочешь, но не обещаем что рады будут, сгрызут до последней кости и следа не оставят, коль не понравишься ты. Собственно, этим неприятным гостям был некогда Доппо, а вот только что соизволивший пожаловать был весьма к стати, только вот припоздал немного, всего-то казалось бы на один год и пару с чем-то месяцев; ну и пусть, кто не ошибается? Кто без греха по бренной земле то ходит? Да никто, просто некоторые признавать того не желают, продолжая мнить из себя не пойми что и кого, застилая свои очи все большей и плотнейшей белой пеленой. Ну, а плохо ли жить, скажем так, в эдаком розовом мире фантазий? Может, иллюзий. Никто не видит в данном деянии ничего плохого, только вот приходя в суровую реальность повеситься тянет рука. Или не так то работает? Всегда, несбывшаяся мечта, некоторое желание, отзываются в сердце и хранятся из года в год. Забыли ли мы прошлые обиды? До боли обидные слова, коими нас пытались немного задеть, но оказалось что ранили не хуже острого веретена. Может, на некотором мозговом уровне все то и позабылось, но инстинктивно мы все же помним, храним и не смеем забываем. Но если же нам больно лишь от этого, каково же проживать в выдуманном мирке, а после возвращаться в каторжную действительность? Не много ли мы надумываем и представляем некий исход событий, кой никогда не станет таковым? После всего пережитого отвращения, разве хоть кто-то желает возвращаться в мир, наполненный желчью, несомненной грязью, похотью и дизморалью? Ответ, как бы то не казалось странным, есть, и он, неожидаемо но положительный, но вот для всех ли? Существует ведь определенный круг лиц, кои жаждут отгородиться и закрыться, от общества сего, некого контакта, да и в прочем от коммуникации; вот у них будет ответ отрицательный. В частности у Осаму Дазая будет ответ отрицательный. Парень как раз сейчас ведет некие, казалось бы математические расчеты, кои держат в себе вопрос, что же ответить Доппо? А что ему можно то ответить? Ничего сносного, ничего честного, ничего правильного; в принципе, как ненавидел, но постоянно делал Дазай. Года идут а ничего не меняется? Несомненно про него, да казалось бы про все человечество. Посылка? Доставка? Может почта? Есть кое-что несомненно подходящее, но правдоподобное ли? Осаму сомневался. - Сосед за солью пришел! - У тебя есть соседи? Хотя нет, не так; в этом доме есть те, кто не побоялся бы зайти в твои эдакие хоромы, - сказано, понятное дело что с сарказмом, этот парень любил пихать тот куда не вперлось, - хотя, так же, скорее стоит выразиться заросли. - Тогда почему же ты сюда пришел? пауза. Кажется, секунд десять уже прошло, но отвечать ему по видимому, никто и не собирался. - Скажи ему дабы нос закрыл, тут воняет. - Да что.. - не успевши договорить, его внимание полностью отдалось другому, не менее душераздирающему фактору. Тонкие пальцы правой руки, большой и указательный, быстрым темпом направились прямиком к красному, успевшему замерзнуть по дороге носу, в частности дабы закрыть поток необходимого воздуха, не давая ноздрям функционировать по назначению. Фиолетовые, явно бесноватые очи начали отражать собою озорство да веселость. Те искрились неподдельным интересом, и казалось выражали некоторое беспокойство? Хотя с другой стороны, откуда ему то взяться? Не надумывает ли себе шатен лишнего, пока явно пялится в аметистовые глаза и пламя в тех? Кое, казалось бы, готово сжечь дотла и его, и дом его, да и Доппо в придачу; по крайней мере, единый пункт не будет таким ужасно выраженным, ведь какую пользу Дазай Осаму приносит обществу? Он думал, той и в помине нет. Но может ли считаться за некую услугу желание существовать? Просто проживать свою костлявую жизнь не в таком унынии? Иметь в той хотя бы каплю искры. Коль считается то за доброту душевную, Дазай оказал ее в достатке, но вот только кому? Можно ли этого человека принимать за себе подобного? Или же то порождение зла несусветного? В любой из вариаций данного исхода, когда-то ли его волновало общество и мнение людей в целом? Может одного, единого, коего больше не сыщешь с огнем на этом белом свете, но то ли было скорбью?

Может, все заключалось в том, что Осаму Дазай просто не хотел признавать в себе этого?

- Да чем тут вонять может, если даже и не пахло? - казалось ему тише воды, ниже травы промолвил он, надеясь остаться незамеченным. Но когда все шло как парень того хотел и жаловал? Оставалось лишь плыть по течению, надеясь хоть на мимолетный, счастливый исход; который, казалось светлой голове парня, обходил его самого путями разными да несчастными, через лес свернул, по прямой потащился, но увы, долгожданного там и не оказалось, витал по закоулкам мрачных, сырых улиц, распространялся в воздухе словно неистовая гадость, был везде, всюду и всегда, но никак не достигал самого главного, самого обреченного, носящего в себе хмурое несчастье. Думы о везучести ни в коих разах не оканчивались добром, исходы разнились не часто, но в том или ином расположении духа приобретали свой уникальных, оригинальный поворот. Он мог пойти средь густой ночи в стародавний бар, в коем бы напился в тряпочку и безвольной куклой, может придерживая за талию девушку левой рукой, шел себе обратно домой; дабы под его не совсем легким весом прогнулся зашарпанный матрас, холодный и сырой, который не вызывал не единого счастья либо же хотя бы отблеска того в карих, усталых очах. События могли развернуться с легкой подачи нервозности и раздражительности до того, что парень молча шел в маленького размера ванную комнату, приступая к тому, о чем пожалеет в дальнейшем, будет винить, избегая зрительного контакта с кем-либо, и конечно же, в первую очередь с самим собой. Дазай Осаму не очень любил оставаться один на один с самим собой, своим некогда дарованием промозглым разумом и норовящими просочиться чувствами, одиночество гложило, предавая еще большей отстраненности от себе подобных, в частности от своего ближнего окружения; с другими, эдакими коллегами, пассиями, да и просто знакомыми, ему с каждым днем все труднее давалось найти тему для разговора, шутить, вообще существовать в кругу ближних своих. Он не желал кого либо видеть, но так же ненавидел оставаться один; Дазай всегда думал о смысле жизни, но всегда приходил к одному и тому же выводу, кой заключался в едином того попросту нет; Осаму резал себя, истязая и наказывая за каждую дурную несостыковку в своей жизни, но он так же призирал боль, как и тех людей, кои поступают так же как и он сам в частности. Вся составляющая ненавидела самого себя, но к действиям так никто и не решался подступиться, раскрывая руки и становясь на путь искупления с гнилой расплатой. Мысли с каждой мимолетной секундой пожирали все больше, загребая в охапку истерзанное тело, ему приходилось возможным лишь сжимать ладони в массивные кулаки, да впиваться полумесяцами ногтей в тонкую, блеклую кожу немного теплых ладоней. И кажется, опять вслушиваясь в довольно не громкий, но успевший показаться визгом голос парня, который просиживал табурет на кухне и по сию минуту разбирал важные документы по новому делу, копаясь, стараясь найти хоть малейшую зацепку, да и иногда коротко язвить, выдавая глупые реплики из своего рта. Из кухни вновь доносится грубоватый, успевший за два с чем-то часа надоесть, вместе с тем перевариваясь в желудке и подталкивая глотку изображать блевотные позывы голос, кой и так в последнее время часто преследуют его, где бы то не было, в офисе, на лице, да даже в собственной, прохладной постели. - Тобой и воняет, - он принимал душ день назад, как от него нести то может? Или же действительно, и он то в таком виде пред ним появился.. - а что думал, пахнешь лавандой да ромашками? - коньячные глаза налились злобой, почернели и приобрели отблеск жажды гадкой, бордовой крови, которая, как ему самому казалось, подошла бы именно Куникиде, именно на лице, кое залило бы в первую очередь, ведь если и приступать к действию, то первоначально, конечно, Осаму лишил бы бескостного языка, вырывая тот на корню, отсекая возможность и далее лепетать подобный сюр. Пальцы впились в ладони, из которых по заглушенным ощущениям - ибо злость накатывала скоростными волнами, наполняя худое тело до основания и полностью, оставляя с собою лишь одну невзрачную на первый, быстрый взгляд равнодушных глаз деталь - скоро бы начали стекать, капая на ворсистый, светло-коричневый ковер, струйки алой жидкости, чудом идентичную с какой-то там кровью. Не успел парень сам, снова, прийти в чувства, как его вытаскивает из задумчивости и некой стыдливости чужая, холодная правая рука, сжимающая всю пятерню пальцев на худом, тощем предплечье, кое сам Дазай и вовсе перестал ощущать, концентрируя внимание лишь на едином прикосновении и морозном, опаляющем приятной дрожью взгляде, который пробирался в самое нутро, в самую его суть, а после начиная вести свои раскопки, вытягивая из некой "подопытной крысы" все что надо, и все то, что смог ухватить с собой, наполняя черепную коробку до верху не важной, в каком-то роде не имеющей значения информацией. Достоевский всегда любил позабавиться, и даже предположить то, что великий даже не предполагал о внеплановом приходе чрезвычайно надоедливого, идеалистичного коллеги в виде Доппо Куникиды, было бы глупостью да детским лепетом; Федор Достоевский намеренно пришел именно сейчас, постучал в дверь именно в ту долгую минуту, и теперь стоит так близко что хочется выть, ибо его дыхание слишком ледяное, слишком теплое и слишком учащенное, просто слишком. И Осаму не кажется что он сможет справится с этим, по окончанию просто встречаясь лицом с твердым полом, кой в данный бы момент содержал в себе не плохую такую альтернативу зрительному контакту, кой, по всей видимости не предоставляется возможным выносить и терпеть, просто утопая в омуте лиловых глаз. - Знаешь, если все действительно так, как он лепечет, то мне, наверное, не следует затыкать носа, лишь наслаждаясь твоим запахом. - Сердце колотится, в висках стучит, а желудок отдает скручивающейся, приятной болью; наверняка Федор был единственным, кто мог бы искажать ненавистные мучения в нечто прекрасное и чудесное, кое хотелось бы зарыть у себя в глубинках черного, ели отбивающего свой ритм сердца, храня над душой, проникаясь каждый раз, как только представляется возможным. Осаму льнул, а Достоевский поддавался; Дазай выдвигал обвинения, а Федор принимал их все, в свою очередь выстраивая новые идеи, гласящие собою некоторое очищение мира сего, от грешников, от паразитов, и конечно от себя самого, но то великий всегда оставлял на последний, окончающий всю данную идиллию черед. Переступая через деревянный порог маленькой, но таки уютной квартиры, Федор Достоевский в свою очередь тоже сделал выбор, незначительный, но идти на риски, никогда не входило в его любимые увлечения. Строго распланированный план, с правильно выстроенной пунктуацией событий привлекал куда больше, в некотором смысле грея душу и давая жить намного спокойнее. Но не пойти на риск, при этом зная, что именно такое вторжение будет гласить себя удачным? Извольте, не по его грамотной, самодовольной натуре. Дазай словно статуя, поблек, не двигаясь, смотрит прямо в глаза и не выражает ничего кроме удивления, с эдаким беспокойством; но так же, которое мог разглядеть лишь сам Федор, другие узрели бы лишь стеклянный, черный взгляд, не выражающий собою ничего, кроме жгучей незаинтересованности, с эдакими нотками ненависти, не на людей, на мир скорее в целом. Но, по сути то, у кого из нас, чистых либо греховных, правильных или же переступающих за ярко выраженные границы дозволенного, нет обиды с некоторым чувством несправедливости? В таком или ином случае нам все же, когда-то не повезет, то может будет не значительный момент, а может все повернется так, что изменит то все твою жизнь кардинально, переворачивая с ног на бедную голову, и никогда не знаешь наверняка в какой исход все вытечет в дальнейшем. Он уже было хотел сказать что-то, выразить негодование, смущение, невнятный словарный поток, но уже Достоевский вряд-ли разберет, ведь помещение снова оскверняет голос Доппо. Но кажется, на повестке вечера не плохие новости, ну, почти. - Дазай! Кажется, мне все таки пора. Уходить буду. - Из кухни донеслись характерные звуки откликов передвижений, а сам Куникида направился таки в сам коридор, казалось бы, в самую гущу наполненных интригой моментов. Лицо искажается, а на выражение отображает весть спектр возможных эмоций. Внутри все трясется, а нутром, живым, переживающим и волнующимся, парень принимает необдуманное, поспешное решение, ведь вытолкнуть сильным толчком за входную дверь куда проще, нежели упрятать не очень то и компактную, если так посмотреть, тушу в не совсем большой, но сейчас Дазай думал, что Федор поместился бы, наверняка, шкаф, стоящий прямо около промерзшей правой стены. Сердце глухо колотится, а ноги несут к ручке двери слишком быстро, неимоверно нервозно делая пару шагов к тому, дабы прикрыть за вечерним гостем дверь, убирая все следы его пребывания в данной идиллии. Хлопок закрывающейся двери и правая рука дергается, как только владелец убирает ее с такого важного, играющего несомненно не последнюю роль предмета. Разворачиваясь, парень прислоняется спиной к холодной, железной перегородке, учащенно дыша и быстро моргая, пытаясь настроиться на позитивный лад и все же в полном здравии выпроводить хоть и немилого, но все же не вовсе плохого гостя. Хотя, конечно по большей части Осаму все так же жаждал вырвать на корню его дрянной, поганый язык, вместе с тем может выбивая парочку белых зубов, зачищенных до несомненного идеала и глянцевого блеска. Как только мгновенное, забавляющее представление окончено, как по щелчку мгновения из углового прохода появляется он, герой мешающий жить припеваючи главному, выгоняя своей персоной еще и близкого, к коему так тянет человека. - А где сосед? - Как хорошо что он не обращает внимания на подобные вещи, на грязной душе сразу же становится легче. - Ушел уже. - А соль? Какая соль? - Ка.. - точно, соль. - А не нужно стало, так подумал и решил что без нее нормально будет. - Нервозность выдавала с потрохами, отдавая на съедение укорам и угрызениям совести. - Тогда ладно. - Начиная натягивать обувь, в невзначай проговаривает Доппо. Обувка, куртка, легкий шарф и проверка документов в черном портфеле, все на месте, ничего не забыл, очки как и всегда красуются на тонкой перегородке носа, предоставляя глазам способность ясно, зрело и полноценно видеть, будь то окружающий мир, или же Дазай Осаму, который уже отошел на шаг назад от двери, терпеливо наблюдая за сборами партнера. Шаг, второй, и Куникида уже на пороге выхода, такой долгожданный финал скучной истории, предполагающий начало более интересующего продолжения в последующем. - До встречи, Дазай, - нога переступает через вне гласный порог, а одни губы промолвили некоторое заключение, которое, как думалось самому Доппо, никто так и не услышит, - питайся, пожалуйста, правильно. А не каким-то стародавним, мерзотным пюре. Осаму так и не услышал, а вот у Достоевского в мозгу передернуло.