Похорони меня в полночь

Ворочаясь с одного бока на другой, неожиданно отдали глухой болью ребра. Всё тело ныло, а голова, такое чувство, будто хотела вовсе отклеиться от костей, оставляя хозяина и уходя своей дорогой. В выпирающие кости давил жёсткий матрас, а коричневые волосы разметались по белой маленькой подушке. Тело укрыто ватяным одеялом, а правая рука всё так же сжимает теплый шмат ткани с меховой подкладкой, кой так приятно отдавал знакомым мужским парфюмом. Ноги подтягиваются к груди, тем самым заставляя парня принять удобную позу калачиком. Костлявые руки обхватывают колени, а глубоко внутри органы снова пронзает мерзкая, ненавистная им боль. Голова с растрёпанными, немного кудрявыми волосами зарывается в тощие колени, обхваченные цепкой хваткой рук, прижимающиеся к друг другу и не позволяющие расправить уже ноющую спину, хрустя при этом позвонками. При скрежете костей Дазай всегда думал что он наконец-то сломается, отправится на благословение в мир иной, при этом падая на холодный пол в попытках сократить неумолимый накат резкого наслаждения, от, казалось бы, всеми нелюбимой боли. Он не любил муки от безграничного океана ломоты в теле, в избыточном количестве терзающих мыслей, такого поганого чувства неполноценности, но он так же всегда стремился к ним, заставляя себя ощущать хоть самую малость, напоминая себе что он всё ещё жив и имеет возможность ходить тощими ногами по дрянной земле. В тот момент, когда голову озаряет резкий накат пульсирующей, отбивающей размеренные стуки ломоты, мыслям ясно даётся понять, что позднее встать не получится, обрекая вновь разлеплять веки и наблюдать глазными яблоками всё такую же отвратительную картину, как вчера и позавчера, как месяц назад, два, три, пять; он мог продолжать до самого своего рождения, но что ему это даст? Только знание о своей никчёмности, о коей Дазай Осаму и без постоянных напоминаний знал и помнил, не давая себе прожить без этого и минуты. Карие глаза вновь распахнулись, опять видя тот же пейзаж из окна третьего этажа, деревья, такие же пятиэтажные дома, в некоторых окнах горит свет, а более редко — настольная лампа. Солнце не светит, давая серым, пока ещё не ставшим грозовыми тучам полную власть и контроль над погодой и настроением людей. Холодным, сильным потоком льющийся дождь, мочащий макушки невезучих голов, довольно неплохо вгонял в прострацию, давая шанс погрязнуть в собственных мыслях, при этом наблюдая за появляющимися лужами и погружением массивных домов в мокрую реальность. Ему нравились слякоть и мороз за окном, но не переносил он собственных дум и мыслей с ними. Потому надеялся всей гнилой, запятнанной душой на располагающую в дальнейшем солнечную атмосферу, в коей желание задохнуться и повеситься расползались под кожей мерзкими длинными червями. Тело пробил холод, как только парень соизволил сбросить с себя огромный белый кусок тепла и, поднявшись, сесть на кровати, свесив ноги на прохладный, обдающий ледяным накатом стопы пол. Мурашки расползались по внутренностям, скручивая желудок в трубочку, тем самым подавая сигналы о надобности приема пищи. А есть ли у него что-то кроме непонятных таблеток и каплей для носа? Он сомневался. Дождь парень любил; любил заварить зелёный чай, стащить с нижней полки овсяное печенье, разбавить это всё присутствием молчаливого Федора и в тупую жуя размоченное лакомство в чае, наблюдать за происходящим на улице. В любой из пасмурных дней он вспоминал данные мгновения, наслаждаясь не то погодой, не то тёплыми воспоминаниями. Но выходить из своей обители, пытаясь обойти все препятствия на своём пути в виде больших глубоких луж, опавших, цепляющихся за ботинками листьев, ветки деревьев, кои висели слишком низко и всегда заставляли Осаму пригнуться, прежде чем пройти под тем или иным мокрым деревом. Парень еле поднялся на усталых, казалось больше неспособных держать весь его вес, ногах; от тягостных дум, даже только проснувшись, его передёрнуло. С самого раннего утра уже хотелось окунуться в мир сна и сюрреализма. Насколько всё было плохо? Забавно и то, что сколько бы он не занимался самокопанием и разбором собственных действий, сколько бы его не пожирали раздирающие душу мысли, Дазай никогда не мог в полной мере оценить насколько всё плохо. Он понимал, что всё происходящее хорошим не есть, но по шкале от одного до десяти оценить обстановку? Проще вывернуть ногу из суставов и вставить обратно, нежели разгребать собственные чувства с эмоциями. А зачем, собственно? От эдакого знания не станет легче, это не принесёт пользы, да и никак не повлияет данное знание в положительном ключе; тогда и незачем. Он так думал, кажется, всю жизнь? Занимаясь самоанализом, ты в первую очередь признаешь свои ошибки с неправотой; от данного букета ему поплохело. Проходя мимо ванны, с почему-то не закрытой на защёлку дверью, пред карими уставшими, казалось не смыкающимися под трое суток глазами, представляется собою мерзкое отражение в грязном, ненавистном зеркале. По утрам Дазай Осаму презирал себя ещё сильнее, холодным взглядом проходясь по всему периметру тела, кое украшали белые глубокие шрамы. Некоторые, совсем недавние, были воспалёнными и красными, а от единого касания уже окутывало наслаждающей болью до того, что желание сжимать своё запястье, когда-то может совсем отделяя то от кисти, размеренными толчками растекалось тёплой волной. Теперь корпус повернут прямо по направлению к зеркалу, виднеющемуся в дверях, а тонкие пальцы правой руки — с локтя которой свисает мятый, уже не являющийся белоснежным бинт, конец коего оседает извилистым концом на черную домашнюю футболку, — проходятся по, самую малость выпуклым, полосам. Некоторые ощущаются под подушками пальцев с засохшей, кровяной корочкой, некоторые как обычная, уже успевшая зажить, затянутая полоска. У него было много ассоциаций на кого он походит в данную секунду, но унижать себя ещё и таким образом не хотелось. Хотя, казалось бы, куда ещё больше. Осаму Дазай не ведает о таком понятии как «достичь дна». Парень, оказавшись на новой устойчивости под ногами, тут же проваливается за три сотни миль, вновь достигая, казалось не могущей быть, реальной пучины всей желчи и мерзости. Из абстрактных мыслей выводит вновь урчащий, требующий заполнения желудок. Карие очи отведены в сторону, а левая ладонь сжимает правое предплечье. Ему не нравились многие, раздражали и выводили, обжигающая ненависть царила глубоко в сердце, отдавая собою презрением в глубоком взгляде коньячных глаз. Но больше всего он ненавидел себя. Сейчас, сжимая оголённое плечо, с коего свисал растянутый ворот футболки, парень скорее намеревался оставить на теле всю пятерню в качестве синего, ноющего синяка. Осаму довольно пристально сдерживал желание пройти в глубь ванной комнаты с намерениями разбить тревожащий и вгоняющий в тяжкое состояние предмет. Не будь в мире этом тёмных панорамных окон магазинов, больших зеркал, отражающей поверхности, жилось бы ему проще? Или же это лишь жалкий пунктик, кой не давал признать, что дело вовсе не в человечестве, не его хитро-мудрых изобретениях, а просто в нём самом; куда проще винить окружающие моменты, нежели углубиться в суть; но ещё ли не проще попросту не замечать, предпочитая не видеть всей грязи? Смог бы он в полной открытости, содержащей в себе такую недосягаемую им искренность, ответить на поставленный вопрос? Осаму мало на что вообще смог бы ответить. Корпус развернулся по направлению к кухне, а босые ноги продолжили волочиться и шерудить по холодному полу, заставляющему поджать пальцы. — Ты вовсе идиот что ли? — вопрос скорее был риторическим, оттого желание молчать ускользало со скоростью казалось сотни километров в час. Доппо срывал голос и горлопанил во всю глотку уже будто часа два, хотя от силы в реальности прошло минут десять. — Как ты мог упустить Достоевского прямо у нас из-под носа? — офис вновь озарил разъярённый вопль. Активная жестикуляция прямо перед носом давала почувствовать злость к людям, совсем непозабытой, вновь располагающей к себе и забирающей в охапку мертвой хваткой. — Не обижайся, — что? это всё твоё оправдание, Дазай? все ожидали нечто большего. — Уже ничего не поделать. Как-никак все совершают ошибки, — знаешь, какая самая главная? давай, произнеси это. Карие глаза недобро блеснули; но мгновенная концентрация и взятие эмоций под контроль не давали проскользнуть раздражению и усталости наружу, показываясь на всеобщий показ всему миру. — Ты — главная ошибка, Дазай. — уши опять пробил рёв, казалось барабанные перепонки лопнут от только одного взгляда, а тут ещё и ругань. Хотелось просто засунуть указательные пальцы в отверстия ушной раковины и, показывая язык, громко засмеяться. Раздражённый парень был несказанно прав, но какое право имеет он говорить подобные вещи? Осаму сам в праве решать насколько он плох и как ужасен его проступок по меркам аморального общества. Так с какого дива ему высказывают претензии. — Просто ответь, на кой черт ты позволил ему уйти? — он просто… конечно нет, это вышло случайно, его попросту обвели вокруг тонкого, изящного пальца. И конечно же именно от этого сейчас подкашиваются его колени, соединяясь вместе. — Так вышло, Куникида. Просто смирись, — теперь уже полный горечи и растерянности взгляд смотрел на него. Но есть ли ему до того дело? Ни на один вопрос он не мог ответить. — Ты спас меня, Осаму. Обречённый ли даровал спасенье грешному, или же это сам грешный позволил вкусить сладостный плод отступления от «правильного»? Парень задумывался над этим довольно часто, независимо от времени, ситуации, какого-то момента, в черепной коробке всегда стоял въевшийся, словно пролитый гранатовый сок на белоснежный свитер, чёрный силуэт с мерзким, злосчастным оскалом на лице, со впалыми скулами, кой гласил о правильности выбора и никчёмности положения. Тот заставлял уходить в прострацию, по инертности закрываясь ото всех, надевая ненавистную, прилипшую маску. Когда Дазай Осаму действительно мог показать настоящего себя, выставляя открытость с невинностью на показ другим людям? Людям никогда, но что же насчёт несчастного, самозваного божка? Особенно когда его ледяные руки притягивают к худому телу, и скользят по шее прямиком под застёгнутую, пока еще, рубашку. Изящная конечность тянется к верхней полке, если он не ошибался, с разными крупами, дабы открыть заветную дверцу. Правда Осаму немного сомневался в съедобности хотя бы какого-то продукта у него в квартире, но заполнить булькающий, сжимающийся желудок было несомненно чем-нибудь нужно. Карие глаза замечают непримечательный, лежащий в правом углу, не очень большой по размеру и сравнению с другими, пакетик; шерудя пальцами и наконец-то хватаясь за глянцевый край, в ушах раздается щелчок скипевшего чайника и нагретой воды в нём, что гласило о приближении трапезы ещё на пять минут. Содержимое с лёгкой подачи мимолётного движения высыпается в глубь белой, довольно староватой посудины. Очи цвета чёрного чая примечают желтоватый цвет порошка, а в нос ударяет мерзкий, до отвращения знакомый запах. Тот был известен парню еще лучше, нежели лапша быстрого приготовления, и отдавался в памяти тошнотворным, гаденьким вкусом на языке. Левая рука протягивается к горячему чайнику, наполненному до краев кипятком, а в голове пульсирует лишь одна мысль, лишь бы не пролить содержимое на себя. Боль он любил, но не в том случае, когда та доставляет нескрываемые мучения. Вода заполняет ёмкость по края, а правая рука, успевшая взять в кулак железную ложку, принимается перемешивать данное месиво. Кое никак не напоминало действительно пищу, которую дозволено принимать внутрь и это не будет опасно для жизни. Скрючиться где-то под столом, задыхаясь от болей и судорог в животе — невероятно, но не хочется. Но сейчас желание поесть перешагивает всё и сразу, намереваясь оставить парня с очень предполагаемой язвой. Усевшись на жёсткий стул, поставив свое превосходное, аппетитное блюдо на стол, первая ложка, содержащая в себе жидкую, но не совсем текучую массу, отравляется в ротовую полость. Холодный метал отдаёт некими мурашками, очень контрастно сочетается и горячая масса, коя не прожеванной убегает прямо по глотке в голодную пропасть. Пюре быстрого приготовления, более походящее на блевотину, нежели на действительно что-то съестное, отдавало мерзким ароматом и, несмотря на отвратный вид, манило собою пустой желудок. Веки прикрылись, отрезая видимость контроля; юркий розоватый язык прошёлся по передним, верхним с нижними зубам челюсти, собирая всё, то что могло остаться незамеченным и непопавшим на прямую расплату по глотке вниз, прямо в жгучую пасть. Вторая, третья, четвертая ложки летят в рот не иначе, как аист в чистом голубом небе. Глаза закатываются, а внутривенно в него заливается некий прилив энергии и счастья, кое таковым может он обозвать. Кончик металлического прибора скребёт по дну тарелки и зачерпывает всё до единого, не оставляя ни малейшего грамма. Но не успевает Осаму поднести ложку ко рту и вновь вкусить непередаваемый, сейчас кажущимся божественным вкус гадкого растворимого пюре, как до ушей доносится оглушительный, перебивающий трапезу, раздражающий дверной звонок, оповещающий, что вот, какой-то идиот пожаловал, будьте так любезны открыть дверь. У Дазая, замершего в недвижимом положении с ложкой — так и не сунутой куда нужно — у самых губ. В голове вихрем пронеслась пучина мыслей, начиная от того, что нужно пришедшему и зачем пожаловал, заканчивая самым примитивным: а кто вообще посмел сунуться к нему в захолустье, прямиком домой. Живот скрутило лишь от одного предположения прибывшего хозяина ушанки, коя мирно была оставлена лежать на мягкой подушке. По венам расплылось парящее чувство, щёки немного налились красной краской, а сам парень пошёл тихим ходом к двери на подкашивающихся, слабых ногах. От воспоминаний о вчерашнем вечере: хрупкой руке, одевающей на его голову защиту от слякотного дождя и прохладного ветра, губы около губ, язык, почти скользнувший по мягким, приоткрытым, бледно-розовым полосам, растерянный и чуткий взгляд пурпурных очей; натюрморт дополняло и тревожное погружение в сон, когда в ноздри ударял лёгкий аромат парфюма, а в каштановые волосы зарывались пальцы правой руки, конечно, представляя себе другие прикосновения, от другого человека. От всего выше перечисленного набора у парня потянуло в паху приятной нитью, сковывающей мозг и заставляющей обратить внимание лишь на одно, сосредотачиваясь и уходя вглубь спокойствия, совместимого с теплотой. Тело передёрнуло, а карие глаза расширились, он теперь даже не скрывал о жажде и потребности, активно воображая иллюстрируя фантазии в голове от всего накопившегося за последние дни. Ноги подводили тушу к входной, массивной двери, руки сжались в кулаки, а голова замоталась в разные стороны, растряхивая коричневыми волосами то влево, то вправо. Переживание и волнения съедали мерзкую душу, оболочка изнывала от наводящих интригу со смутой дум, по жилам стала течь, казалось, поступая прямо в голову не вонючая кровь — запах которой и близко не был приближен к той гаденькой жиже, кою обозвали съестной пищей, и язык ведь повернулся заявить подобное — а один сплошной Федор Достоевский, выжатый на жидкость и вколотый самим хозяином тела внутривенно. Рука дрогнула, пока поворачивала замок и тянула за ручку железной, холодной если облокотиться спиной, двери. Свет лампочки из лестничной площадки озаряет тёмную прихожую, а взору карих глаз открывается знакомый человек, держащий около груди двумя руками какие-то бумаги. Все лёгкое и воздушное настроение улетучилось в один единый миг, предавая карей радужке глаз недовольный, мало отдающий добром с расположением, отблеск. Череп сразу освятили мысли чем он будет вынужден заниматься ближайшие три с половиной часа.