Похорони меня в полночь

Рука, сжимавшая объёмный шмат ткани, сшитый с меховой подкладкой, изредка подрагивала и отдавала тенью на белое одеяло, укрывавшее тощее тело, так же обременяя своей тяжестью; тонкие пальцы зарывались в вещь, кажется, не собираясь расставаться с той до тех пор, пока владелец самолично не прийдёт и не отнимет из рук, разрывая и без того почти мёртвое, не отдающее ритм сердце, на малые, крошечные лоскуты, возвращая и натягивая на голову при уходе белую тёплую шапку обратно. В голое шёл сумбурный табун мыслей, въедающийся в сознание и не дающий от большого потока обдумать всё по порядку. Ново-начавшийся день близился к своему логическому, такому желанному завершению, но события, шедшие по всему дню были столь неясными, наверное не созданными для понимания; сегодняшний сценарий, от которого хотелось выть, обвиняя всех на свете, царапать лицо и с него плавно переходить на шею, раздирая гладкую кожу, так туго сдерживающую червонную кровь, позволяя в кои-то веке вытечь на поверхность, растекаясь по истомленному телу, в первую очередь задевая тонкую, задетую не один раз острым лезвием, шею. Всё перемешалось в одну сплошную жижу, в коей было намешано всё, открывая свой список гаденьким, паршивым утром, заканчивая огорчённым, незамысловатым вечером, быстро, как казалось самому шатену, перетекающим в тёмную, печальную ночь. Ему ли думать о «печальном», когда в мире происходит так много, пруд пруди, отвратительных и ужасных вещей? Да, он этим и должен заниматься, так как его лично коснулась, даже можно сказать «оккупировала в цепкие, изящные лапы» одна из «отвратительных» проблем общества; Федор Достоевский никогда не был почётным гостем средь обычных, простых людей. А кто был-то? Такие, как известно, сменялись один за другим, на место старых всегда приходили, заменяя бывших коллег и обещая «работать усерднее»; всё чаще менялись приоритеты, мнения людей обретали новый смысл из-за каждого ново-сказанного слова, новой статьи в газете, или для более продвинутых — публикации в интернете. Всё менялось быстрее, нежели перчатки у хирурга, в головах людей всё чаще происходил некий сдвиг, кой подвигал содержимое черепа, вновь наполняя непотребным мусором. В какие времена куда не глянь: всё было по-разному, население планеты всегда делилось не то что натрое — на десятки с тысячами разных мнений, и те, у кого в рядах было более большое количество людей — всегда одерживали верх, даже не имея при себе верного, рассудительного решения; порядки в мире всегда были таковыми, всех всё устраивало. Присоединиться к более влиятельному кругу всегда намного проще, нежели строить собственное утверждение, продвигая то в массы, ища сторонников, надеясь на то, что тебя всё же кто-то услышит и поймёт; гораздо проще было пойти по проложенной дороге, нежели вытаптывать, заливая фундаментом, свою собственную. И речь даже идёт не о взрослении и обретении «новых приоритетов» с измененными, мерзкими взглядами на этот мир, скорее просто о глупом следовании за обществом и массами, стараясь всячески не быть отвергнутым и непонятым, о навязанном мышлении, кое так прочно въедается в корку мозга, что сперва ты даже не понимаешь о том, что интересующее тебя — лишь фальшь, коя так или иначе везде преследует тебя. Дазай Осаму с такими мыслями тоже не являлся ожидаемым в этом пустом мире. Он и сам себя в нём видеть не хотел; по всему телу пробежала волна воспоминаний, оставаясь где-то далеко в сосудах и мешаясь с жидкой вонючей кровью, коя так и норовила выплеснуться наружу. — Что должно произойти, дабы ты перестал делать это? — глаза Федора в тот момент были наполненный не скрывающимся, настоящим беспокойством, так чутко игнорируемым большое количество жалкого времени. От этого хотелось задохнуться, скручиваться в костлявый ком всем телом, и разрывая на себе одежду, отдаваться прямиком в искусные руки волнующегося парня около сидящего и ждущего, пока гадкая жидкость, текущая прямиком из вен наконец-то остановится, переставая вытекать и капать на белый ворсистый ковер. — Полагаю, я должен умереть, — обсушенные узкие губы приподнялись в улыбке, а правая израненная рука стойко начала ощущать, как её сдавливает ледяной холод, исходящий от подрагивающих пальцев. Достоевский не был одарен силой, но даже так, без особых усилий мог подмять Осаму под себя но в такие моменты, когда его переполняло чувство злости, голова думала что взорвется, а желудок скручивало мерзкой болью, на подсознательном уровне просыпалось и обдавало приливом энергии — где-то глубоко в лёгких — нечто живое и инстинктивно избегаемое долгое с большим количество времени. — Так поскорее уже сдохни, — умелые пальцы вновь принялись обматывать белоснежный, пока ещё чистый бинт вокруг немного продолжающей кровоточить руки, от запястья до локтя. Кто дёрнул его спросить об этом? Он знал, каким будет последующий ответ, он предполагал о удивлённом выражении лица напротив сидящего; языку ясно было велено молчать, не шевелясь, и лежать в тёплом рту смирно, но злосчастная глотка начала выдавать звуки раньше, нежели парень успел перегородить путь, отрезая все тропы к наступлению. — Погоди. Это беспокойство или пожелание смерти? — карие глаза, кои до этого были стеклянными и холодными, выражающими лишь отстранённость с мыслями о неком «своём», показывающими лишь пустоту, наигранно заискрились поддельным интересом с некой долей блеска непонимания. Никогда не было сказано об этом вслух, никто не упоминал и старался как можно быстрее вычеркнуть из памяти, но глупые с наивными беспокойства оседали в груди тяжким камнем, намеревающимся раздавить, превращая ещё живое тело в лепёшку из костей и плоти, перемешанных с содержимым желудка и густой, грязной кровью. — Как себя чувствуешь? — этого стоило ожидать. Тощие пальцы сжали предмет в руках слишком сильно, скорее намереваясь разорвать тот в клочья, нежели оставить в целостности и сохранности до скорого возвращения, наводя на себя и своё существование суровый гнев великого. Сам отдал, нечего жаловаться после. Сам виноват, знал кому доверяешь. — Виноват ведь только я?.. — коньячные стеклянные очи прикрылись, а поверх легла такая мягкая, погодите. пахнущая его запахом шапка. Аромат немного резкого, но столь приятного парфюма, перемешавшегося с, кажется, черничным шампунем, бил в ноздри и вгонял в состояние будто обладатель зимней шапки здесь, он рядом, а всё, что произошло за этот чертовски порочный год — всего лишь ошибочная игра разума и плод больных фантазий; хотелось поверить в это и сойти с ума, зарываясь носом в кусок одежды, прижимая ту так сильно и близко, будто хочешь задохнуться, уходя от реальности окончательно, принимая такую дурную темноту и поддаваясь в её тягучие, манящие за собою лапы. Мозг перестаёт так стремительно глотать ещё не успевшую перевариться информацию, потихоньку сбавляя обороты на «нет», переставая функционировать полностью, даря обладателю не вечное, но хотя бы не долгое выпадение из реальности, именуемом простым «сном». *** — Дай хлебнуть. — Пойди и купи себе сам. — Ты ведь уйдёшь, пока я буду ходить туда-сюда. — Разумеется, — не хотелось; компания детектива давала чувство спокойствия, кое так редко в последнее время навещало самого Федора, не давая утонуть в тягостном желании просто исчезнуть. — Тогда на кой черт мне идти обратно? — это была придирка из ничего, оба прекрасно понимали, что нельзя просто так идти и разгуливать по окраинам города, тыняясь по грязным, теперь ещё и сырым закуткам. Но было ли то обыкновенной дуростью, или же гениальным умыслом божьим? Оба некогда гения — причины бедствий, оба, чьи сердца с душой были спокойны, наслаждаясь лишь мгновениями когда второй рядом, шли прямиком по холодным лужам, ведя себя прям к порогу детективного убежища. — Я лишь предлагаю решение твоей проблемы, — кажется, ноги ведут его в смутно знакомом направлении, пока промокшие листья решили шерудить под подошвами ботинок. — Просто дай мне попить. — Нет, — дорога, ведущая не пойми куда, так ли важна? Когда около него идет человек, от которого распирает до скрежета костей и бульканья в желудке? Федор Достоевский явно не прочь помочь утолить жажду, вместе с тем помогая рядом идущему не свалиться с ног; но фраза, сказанная накануне, коя так шустро и резво встряла в потоки мыслей, въедаясь в черепную корку, не давала покоя и грызла всё сильнее, заставляя проводить тонкими пальцами рук по — уже измождённым, затасканным — губам. «— Косвенный поцелуй» *** В тот момент хотелось просто, без лишних противостояний, поддаться вперёд и стереть ту дерзкую ухмылку с бледного осунувшегося лица, заменяя всё лишь двумя мимолётным движениями: Вырвать тот недокурок, коему суждено было прожить не более двух затяжек, из тощих пальцев, выкидывая куда подальше, забывая после насовсем; Заткнуть разом неумолкающий, выдающий какой-то лепет с несвязными предложениями рот. Желательно сразу своими губами, дабы ограничить все способы отступления наперёд. Кто бы мог подумать, что великий, кой так хладнокровен и бесчувственен, способен так ворошиться из-за обыкновенного, повёрнутого самоубийцы? Осаму Дазай никогда не был обыкновенным — оттого всё и пошло. В жизни Федора Достоевского не встречалось людей более прекрасных, нежели Дазай Осаму. От потока нахлынувших мыслей хотелось развернуться, уходя обратно в свой покой и прострацию. Но дурной нрав никогда не позволял взять верх над собственным телом, и от этого он сейчас мирно шагал, а в голове прокручивалась недавняя встреча. *** — Тогда я сам возьму, — забинтованная рука, коя была защищена от лютого холода лишь белой рубашкой с бежевым пальто, потянулась прямиком к бумажному стаканчику, содержимое которого так охотно заливал внутрь себя составляющий компанию парень, согревая себя изнутри, добавляя эффекта и снаружи, прижимаясь кожей пальцев вплотную, впитывая в себя всё тепло и подавая его приятными волнами по телу. — Ещё чего, — правая рука поднята вверх, а левая так жалостливо и принуждённо опущена в карман, дабы не растерять подаренное тепло горячим, согревающим стаканчиком секунды ранее; фиолетовые и карие взгляды пересекаются, а правая нога вступает прямо в слякотную лужу, обрекая ботинок захлёбываться в грязной воде, но тело не слушается, — кое так сильно по-видимому хотел сдержать шатен, — несмотря на жертвы поддаваясь вперёд и влетая прямиком в удивлённого, растерявшегося Федора. Обоим никогда не нравилась данная им разница в росте. Не оттого, что она являлась маленькой, не оттого, что большой. Было раздражающим то, что её вообще не было, и при малейшем близком контакте: когда носки ног придвинуты вплотную, а якобы не виноватый, не понимающий взгляд направлен прямо внутрь, намереваясь вычерпать весь твой запас жизненной энергии чайной ложкой, оставляя лишь свой, впечатанный образ в сознании, намереваясь завладеть тобой не иначе, как куклой; а кончики обоих, немного покрасневших и ледяных от холода носов соприкасаются, оставляя лишь жалкие, такие избегаемые сантиметры, вы смотрите друг на друга словно два истукана, разом дожидаясь, пока один из вас сделает шаг назад, пытаясь пробормотать лепет с, кажется, извиняющимися мотивами. Но имеет ли прощение смысл, когда тебе хочется совсем не того, чтобы краснеющий и смущающийся дурак отступил, начиная говорить словно мантру оправдания? Ему казалось, что нет. Бумажный стаканчик с чаем, коим так охотно не хотел делиться обладатель, был выпущен из руки и унесён потоком морозного ветра, а содержимое разлилось и расплескалось, создавая компанию мерзкому дождю на холодном сером асфальте. Было не жаль, было совершенно плевать, до тех пор пока карие, столь чудесные, почти всегда пустые глаза смотрят только на него, бинтованные руки придерживаются за худые плечи, а от изобилия данного человека скручивает живот и непонятные ощущения с чувствами растекаются по телу, заливаясь в вены, кажется, руководствуясь мотивами свести с ума, добивая окончательно. Интересно, а Осаму так же хотел остаться в этом навечно? Желательно без Доппо, так охотно направляющегося им навстречу. Желание вырвать ему хребет, оставляя подыхать с открытым ртом, из которого обильно бы вытекала прозрачная липкая слюна, коя капала бы на пол, тяня за собой тонкую нить, вперемешку с густой, почти что чёрной кровью, так в избытке выкашлянной с раздертого, покрасневшего горла. Этот парень ему никогда не нравился, как Дазай вообще работает с ним? Убил бы на месте. Но, кажется, не сейчас и не сегодня: слишком людно, да и заявлять о своём возвращении в таком дурном свете не особо хочется. — Я, прости, наверное стоит… — растерянности и стыду не было предела, те распространились в организме словно кусок отрезанного холодного масла по горячей раскалённой сковороде, так и норовящей обжечь чувствительную кожу растопленным, уже жидким продуктом, кой брызгает и шмалит во все стороны. Дурной, тормозящий на данные минуты жизни разум, только сейчас начинает улавливать, что вроде как стоит отстраниться, отходя назад, клятвенно прося извинений. Шаг назад. Попытка номер два. Кажется, его держат крепкой хваткой, не давай сделать ни шагу. Секунду. Это он держит и двигает Федора за собой при каждом движении, не давая спокойно отойти хотя бы на несчастный шаг; хочется сквозь землю провалиться, ей богу. — Прости, я. — тонкие пальцы костлявых рук убраны в ту же секунду, а коньячного цвета глаза мечутся туда-сюда, кажись, больше не имея энтузиазма взглянуть в те что напротив: аметистовые, завораживающие глазные яблоки, так красиво скрывающиеся под бледными веками, имеющими при себе чёрные, словно смоль, длинные ресницы, каждый раз парящими при закрытии и открытии бездонных очей. — Всё хорошо, зайди со своим коллегой в какой-нибудь магазин и купи себе воды, — влажные, только что повидавшие скользкий язык губы расплылись в секундной, чарующей улыбке, от которой, ему казалось, он мог выжить из ума, а костлявые колени вмиг подкоситься, опуская тело до уровня штанов ближе стоящего. Аметистовые глаза заискрили искренним дружелюбием и беспокойством. В лицо ударил сильный, доводящий до обморожения костей ветер; под ногами зашуршали сухие, намоченные листья, таким нежданным, принуждающим достать зонтик, суровым дождём; парень, чью голову теперь согревала тёплая шапка, отступил правой худой ногой назад, вступая в новую, успевшую набежать за считанные минуты лужу, так бессовестно моча уже успевший захлебнуться и потонуть бедный, предназначавшийся для носки весной ботинок; взгляд коньячных непонимающих глаз мотается из стороны в сторону, пытаясь разглядеть тёмный силуэт спины отдаляющегося, говорящего о каком-то коллеге парня, так тревожащего нестабильный рассудок. Ничего. Пусто. Сплошь да гладь большие скопления людей, смеющиеся подростки, идущие скорее всего домой старики с большими пакетами из продуктовых магазинов, обнимающиеся около зданий парочки, все, только не тот, кто ему нужен. — Эй, Дазай, — на плечо положена массивная рука, заставляющая обернуться и повести голову на говорящего, смотря прямо в глаза. — Откуда у тебя эта шапка? Утром ведь не было. — Купил по дороге, нравится? — у Федора, от понимания всей ситуации и, пожалуй, сложившегося пазла сей картины в мозгу, желудок поспешил скрутиться, обдавая жаром все внутренние органы, заставляя поежиться, ещё долго размышляя о накативших чувствах. Хотя, казалось, проще некуда; стоял вопрос лишь о том, было ли то неким жестом заботы или же простым холодным расчётом с интересом о том, что скажет Осаму и как себя поведёт: даст понять или же нет, о контакте с врагом и его стороной. Всё было так просто, но отчего-то казалось до невозможного сложным. — Думал, ты украл её у Достоевского. Уже потянуло идти блевать где-то в кустах. — Рад, что сумел облегчить твои страдания, — теперь хотелось блевать ему, а тёплая шапка согревала немного липкую, не так давно облитую голову. *** Мужчина, вжимающийся в холодную стену промокшего дома; трясущийся, не иначе, как опавшая с дерева сухая листва; на лице отображался весь спектр данных человеку эмоций, он мог начать перечислять от страха, перемешивающимся с ужасом, до под тысячами замков скрытой, лютой, горящей гадким, чёрным пламенем ненависти. Забиваясь в ледяной закуток, перед блестящими с мерзким непониманием глазами застыла пугающая, заставляющая выжить из ума картина: странный человек смотрит на него безумным тёмным взглядом, казалось, чёрных с фиолетовым очей, а его дряхлое, со свисающей кожей тело разрывается в щепки. В эту ночь лил холодный, сильный дождь. *** По новостям ранним утром сообщили о смерти некого бездомного, уличённого в торговле людьми, разыскиваемого с 2016 года.