Похорони меня в полночь

— Мы должны приложить все силы и поймать его наконец. На сей раз Федор Достоевский не должен уйти прямо у нас из-под носа. — Почему вы так категоричны? Возможно, он славный парень и по вечерам подкармливает бродяг с бездомными животными, — после сказанного на него посмотрели муторным и раздражённым взглядом, кто-кто, а Фукудзава умел говорить и без слов, заставляя желудок сжаться от дискомфорта совместного с неким отвращением. Слова были излишни: Федор Достоевский никогда не был благодетелем. Оба человека, находящихся в просторном, слишком ярком, как ему показалось, кабинете, это знали. Весь мир ведал о том, кого из себя представляет Федор Достоевский, каждый верил и знал что «вон тот в зимней ушанке, с чёрными, нет, погодите, с красными, или же с синими? он, по-моему, вообще без глаз был, нет?» — мерзкое отродье, кое нужно уничтожить и забыть как страшный, тревожный, кошмарный сон. Тогда почему этот «ужасный» так упорно и напористо не даёт пойти на дно уже такой долгий промежуток времени? Держит за израненную руку над пропастью, не давая упасть окончательно, разбиваясь и ломая все, казалось бы, крепкие кости, превращая те в порошок так не тщательно перемешавшийся с бордовой вонючей кровью и внутренностями, теперь уже ставшими наружными, не дававшие спокойно и безвозвратно развеяться по потоку ветра, оставляя весь смердящий запах себе и уже холодному бездыханному телу, на которое в первые же секунды слетелись зелёные противные мухи, начавшие противно жужжать, воспроизводя свою непонятную никому мелодию слишком громко, намереваясь заставить уже исчесанные кровоточащие уши свернуться в трубочку. То ли было помилованием и снисхождением великого? Или же ещё один способ из тысячи заставить помучиться перед трагичной, жалкой кончиной? Дазай не знал, да и не хотел особо. Но то, что именно Федор дал повод не умереть в собственной блевотине, было как факт; истина, если угодно. — У нас есть время до начала зимы. Далее будет очень затруднительно выявлять его местоположение. — Понятненько. На этом всё. Пусто. Финал, не дающий дышать полной грудью, принуждающий колени подгибаться и дрожать, опадать на пол и биться в смутной агонии, а мозги пульсировать тупой болью, кажется, намеревающейся разорвать черепной ящик на части; совсем близко. — Вот. Ну представляете, как так получилось? — крашенная, уже порою поднадоевшая брюнетка всё не умолкала, продолжая рассказывать глупые истории из своей, казалось ему, жалкой жизни. Немного пухлые красные губы всё больше заходились в улыбке, а из основания глотки выдавались противные для ушей и восприятия звуки, отдалённо напоминающие смех. Она смеялась. После каждого второго сказанного слова девушка прикрывала рот правой рукой и тихо хихикала, заставляя обращать на неё внимание и просыпаться жгущему кожу презрению. Что же такое та может вспоминать и так утробно ржать? Дазай не понимал. Дазай не слушал. Лишь изредка переводил на скучную особу тёмный пустой взгляд карих глаз и выдавливал на лице подобие милой полуулыбки, поднимая лишь уголки сухих потрескавшихся губ, даже не силясь сделать что-либо большее; а после короткой переглядки вновь возвращался в свой лихорадочный мир реки мыслей и океана чёрной безнадёги, поднимая чашку тонкой рукой за маленькую ручку белой миниатюрной посудины, теперь уже со сладким, карамельным кофе, посыпанным крошкой чёрного шоколада, которое он любил слишком сильно, только сейчас оно было не таким, у Федора всегда выходило лучше. Федор… Интересно, а что он сейчас делает? Над каким хитроумным и замудрым планом напрягается теперь, заставляя мозги вскипать и хлебать чай в лошадиных, удвоенных порциях? Или же он сейчас так же думает о. — Дазай, вы слушаете? — думает о том, как бы поскорее завести идиотку в постель, а после свернуть голову где-то в тёмном углу. Голубые глаза всё ещё уставлены на него, а неразумный, наверное, всё же слишком глупый и наивный мозг ждёт такого простого ответа. Разве непонятно? — Да, конечно, — кажется, цель полового акта с прекрасной милой леди почти полностью отвергнута и обсуждению не подлежит. На горизонте появились более важные и интересующие планы, нежели полуторачасовое слушание бессмысленного лепета краем уха, а после — максимум час времяпровождения в дешёвом смердящем мотеле на не раз использованной и жёсткой кровати, с уверенностью в тысячи процентов с нестиранным, измазанным спермой, грязным матрасом. Но почему бы просто не начать плыть по течению и пойти на поводу у глупых, ожидаемых вопросов? Дазай Осаму живёт таким образом практически всю свою сознательную жизнь — несознательной он не помнит. Так почему бы сейчас — когда его сжирают изнутри незнание и тревога, перемешанные с неким интересом и ожиданием, поглощает всё больше собственный разум, намереваясь завладеть пустой, хрупкой оболочкой, разрывая обладателя на шматы, пока в желудке будто мышь повесилась, а её шерстяное маленькое тело окутал жгут с колючими, ранящими «лишь посмей двинуться не в ту сторону» шипами, уже начинающими изрезать и ранить, колыхая и направляя немощное тело в коконе туда-сюда, словно марионетку, пуская по кругу и обрекая булькаться в желчи и ещё неокончательной блевотине — не остановиться и не попробовать прикинуться непонимающим идиотом? Отличное развлечение перед приближающимся штурмом. — Тогда что я говорила до этого? — она издевается? Ему-то откуда знать? — Что-то о том, как тебе удалось заполучить столь прекрасные и проницательные глаза? — коньячные очи вмиг наполнились очарованием и восхищением, а изящные пальцы потянулись к лежащей на столике женской руке. — Это вовсе не так, вы чего, — внутри бушевали смущение и неловкость от сказанной ранее фразы и из-за действий сидящего напротив парня, так охотно берущего в охапку левую руку, на пальцах которой красовались железные, тонкие, отдающие холодом колечки, в свою большую тёплую ладонь с немного шершавыми подушечками пальцев. С чего-то негодование и обида от незаинтересованности партнёра вмиг улетучилась, оставляя вместо себя лишь приятные эмоции, зарождающиеся где-то на поверхности, заставляющие красные губы вновь показать лёгкую улыбку и радость на лице, тихо посмеиваясь и говоря за оказанное внимание благодарность. Ещё немного — его нервная система окажется на пределе. Уши скручивает в тягучую трубочку, а из глубин горла подаются вполне резонные и понятные сигналы, обозначающие скорейшее извержение на чистый пол заведения, образуя собой лужицу. Пальцы левой руки начинают сжиматься, впиваясь полумесяцами ногтей в нежную кожу ладоней, намереваясь раздереть ту до видимого розоватого мяса. Желание отстраниться и не открывать ранее свой рот на данный момент превозмогали в тысячи и сотни раз, хотелось поскорее направиться домой и улечься на мягкий диван, включая мозговую деятельность на всю и утопая в домыслах и никогда больше неосуществимом прошлом. В голове стояло две чёрные потрёпанные двери; каждая, казалось, сулила лишь мрак и всё такое же никчёмное утро на завтрашний день, всё такой же пустой желудок во время обеденного перерыва, — так как лень выходить поесть, предпочитая оставаться в тёплом помещении офиса, — всё такой же повторяющийся вечер и беспокойная ночь, куда он не сунься — последовательность и окончание будут одинаковыми, не будет нового и прекрасного, всё это осталось за спиной и памятью, обошло Дазая Осаму стороной, давая насладиться лишь жалкие мгновения. Остаться здесь и киснуть в скучной компании или же захлёбываться в таком уставшем, казалось законсервированном мозге — выбор был непрост, но итог довольно ясен. Почти. Как же пара слов иногда способна изменить ход и последовательность событий. — У вас более красивый взгляд, нежели у меня. В голове происходит паника. Кажется, вспоминание разблокировано. — У тебя такие красивые глаза, мне хочется смотреть в них вечно, — ледяная рука проходится с щеки до тонкой шеи, призывая стаи непрошеных, вгоняющих в большее возбуждение мурашек, кои проходятся табуном по всему периметру тела, и хочется думать, что именно они заставляют костлявые колени подгибаться, а горло выдавать тихое, почти недосягаемое до слуха оппонента, учащенное дыхание, так и норовящее сорваться на несдержанный непристойный звук. Мягкие подушечки пальцев, кои легли на выпирающее плечо, начинают теребить край ворота чёрной футболки, — Ты мне это позволишь? — фиолетовый пронизывающий взгляд направлен прямо внутрь. — Да? Большое спасибо. Но мне кажется, на этом нам нужно сегодня закончить, — забинтованная рука убрана в ту же секунду, как воспоминания озарили черепную коробку. Он еле сдерживался, дабы не высказать всю свою желчь девушке прямо в лицо, обрекая оставаться в слезах и заходиться в тягостных рыданиях. Было уже всё равно. Сегодняшний вечер, да и в принципе день: всё пошло под откос, покатилось с высоты Эвереста, пересекая все границы и морали дозволенного. Вся жизнь Осаму Дазая была не такой, с самого рождения каждая мелочь начала проскальзывать сквозь пальцы, осыпаясь на землю и сыплясь словно трухлявый песок; весь он был за границей дозволенного, его всё устраивало, до одного момента. Сейчас сладостными бутонами внутри расцветало такое стойкое и рьяное желания смыть себя и свою тушу в унитаз, освобождаясь от таких тягостных оков сего мира, сжимающих запястья тяжкими кандалами и преследуя цель стереть те в кровь и мясо, показывая взору кровавые, белый кости, коим так же предназначался не длинный промежуток существования. Он хотел забыть, он не хотел вспоминать хотя бы сегодня, хотя бы на один вечер, но когда всё шло так, как того хотелось? Да практически никогда. Головой и разумом вполне сносно завладели и не намеревались оставлять в покое, доводя до изматывающего безумия и жажды уничтожить в себе всё живое и отрезать потоки подаваемых эмоций в сердце, оставаясь безвольной пустой куклой. Так жилось бы куда проще. Почему вообще «жилось»? Умереть где-то средь тёмной ночи около окраин дорог и шумного леса, под громкий лай собак, перекрываемый лишь гулом проезжающего транспорта. Луна светила бы слишком ярко, одаривая ночную темень белым светом, украшая собою чёрное пустынное небо, оставаясь с ним до самого рассвета, после исчезая, предаваясь печальному расставанию, продлевающимся до нового погружения города в пустынный и глухой мрак. Жёлтые маленькие огоньки звёзд отблесками бы доносились до взора глазного яблока, отдаваясь красотой и причудливостью глубоко в сердце, заставляя замлеть и насладиться трепетными миганиями, некой простой, доступной всем красоты, но отчего-то замечаемой лишь сейчас, когда конечности поджимаются, а по пустому желудку скользит мерзкий ком, распространяющийся по всему организму далее. Земля холодная и твёрдая, лежащие на ней миниатюрные камушки щебня давили бы в спину и отдавали тупой, сочетающейся с колючей болью в лопатках и по всей длине позвоночника; резко захотелось бы встать и принести себе одеяло с подушкой, наслаждаясь прекрасными видами совместными с тихим потоком ветра, изредка дующим в лицо. Внутри было бы спокойно, мозг не пытался держать власть и принудить задыхаться в собственном прошлом, было бы хорошо и пусто, самоконтроль совместный с расслаблением накрыл с головой, давая наконец забыться и оставить всё позади. От разбитой головы текла бы тонкая струйка крови, после растекаясь и превращаясь в огромную лужу, в коей уже купалось бы бессознательное тело, пачкая чистую светлую одежду. Веки прикрылись, а в глазах мутнело, все детали и чёткие изображения расплывались, оставляя вместо себя жалкие, такие непонятные разводы; окружающая картина стала расплывчатой лужей, отдавая в мозгу неким непониманием и страхом, вызванным неизведанностью. Но похолодевшему синему телу, отключенному сознанию и когда-то разумному мозгу не было дела: липкий, сдерживающий страх ушёл в бездну, отдавая все полномочия безрассудности с наслаждением от такого желанного, преследуемого множеством годов покоя; ситуация позволяла растворяться в себе и отдаться ощущениям полностью. Дазай Осаму был не прочь повторить данные фантазии, но, кажется, опять не сегодня. Возвращаясь в липкую надоедливую реальность, он замечает, что на него повышают голос, и, кажется, пытаются в чём-то упрекнуть, но есть ли ему дело? Абсолютно, точно нет. Но вот мыть голову и отстирывать рубашку, испачканную и пропитавшуюся сладким кофе — совсем не хочется, совсем лень. Не будь некого дресс-кода и понятия об ухоженном виде: парень ходил бы как последний бездомный, не стирающий вещи месяцами, да вообще не стирающий и не моющийся. Они ведь делают это? От силы раз за два появления ливня. Звучит жалко. Но он, живущий в довольно приличном доме, по всем нормам с комфортными условиями, чем отличается от сказанного и людей, прожигающих отведённые дни словно скот в загоне? Будь его воля — променял бы любые деньги за обретение покоя со спокойным ритмом сердца. Бьющимся, а не безвозвратно и глухо остановленным. Осаму думал, что жизнь и есть один сплошной загон, в коем люди подобно скоту дерутся друг с другом и вгрызаются в глотку «ближнему своему», пытаясь выжить и забраться на почётный пьедестал, служа красивой мёртвой картинкой, стоящей у всех на виду, обдавая себя завистливыми, мерзкими взглядами. Что означали «правильность» и «смысл жизни»? Разве недостаточно того, что ты кому-то дорог, и тебе дороги в ответ? Разве «правильность» не заключается в том, дабы тебе было хорошо и спокойно, оболочка не нудила от тягостной загруженности, а голова не подавала сигналов о взрыве из-за перенапряги и удручающих мыслей? Разве недостаточно того, что тобою просто не дёргают за ниточки, а конечности двигаются по своей воли; внутри каждодневно не скручивает внутренности, и ты в коем-то веке способен открыть очи без сожаления о наступившем новом дне? Когда ты дорог любимому человеку, за тебя готовы жизнь отдать и удушить себя же собственными руками, только бы ты был счастлив? Это ли не «правильность» и «смысл»? Дазай не знал, но за эти, казалось, непостижимые вещи, был готов отдать всё до последней капли, хотя бы в последние мгновения существования становясь действительно счастливым. Маленький тусклый свет, проскользнувший из такой же чёрной тени в его дрянную, наполненную горечью жизнь, смог показать беззаботность и отчуждение от забытья и беспомощности, даровавший новые чувства и неизвестные ранее эмоции, так прочно скрывающиеся под грудами жестокости и шутовства. Лишь на мгновение, в котором внешняя оболочка становится чувствующим телом, а железные оковы отпускают уже успевшие посинеть запястья. Достоевский, пояснив, как должно быть; показав мрачный свет, казалось, способный осветить всю планету: запутал еще больше, меняя приоритеты и сбивая мысли с нужных потоков. Но было ли существование такой проблемой? До встречи с ключевым изменением его всё устраивало, и никакое мгновение не вызывало чувства обделённости. Был ли показавшийся ему свет наградой и надеждой? Или же это лишь непотребные, второстепенные вещи? Всё так же не появлялось желания копаться во всём этом дерьме. Да сейчас и возможности не представится. Он начинает чувствовать, как его голова намокает, а по лицу и вдоль по шее начинает литься тёмная, горько пахнущая, но сладкая на вкус жидкость. Веки быстро прикрываются, отказывая себе в возможности смотреть на кафе и девушку, стоящую теперь около него. Кажется, его слова задели её слишком сильно. Даже не преследуя цели расстроить человека, он сумел сделать это. Гордись собой, Осаму. Ты снова обогнал их всех. Когда некий «ливень» — заключающийся в перевёрнутой, наполненной содержимым чашке — закончился, карие глаза приоткрылись, а напряжённые плечи — кои поднялись до самого подбородка, таким образом втягивая голову с каштановыми мокрыми волосами, пытаясь пережить и не помереть от успевшего остыть, вылитого на него кофе, которое призвало маленькую атаку непрошеных волн мурашек по телу — расслабились: спина выпрямилась из состояния «три погибели», а позвоночник устрашающе хрустнул, кажется, тоже выражая своё недовольство данной ситуацией; карий взгляд поднялся и начал озираться вокруг, ожидая увидеть всё ещё стоящую около рассерженную девицу, держащую в одной руке уже пустую чашку, а во второй чёрный плащ, кой, по всей видимости, мало поможет от наступившего дождя. Но посудина мирно еле покачивается, лёжа бочком на столике, а от устроившей драму и след простыл. Оставались во внимании лишь косые и интересующиеся взгляды, казалось, хотевшие сожрать целиком и обглодать твёрдые кости, залезть прямиком в кишечник и, захлёбываясь в нём, дёргать руками и искать суть конфликта с интересующими деталями и фактами; как жаль, что такой возможности тем никто не предоставит, оставляя до скончания дня и до поздней ночи оставаться в неведении, а потом умопомрачительная история — которую, казалось, можно было бы рассказывать поколениями, передавая от отца к сыну как священную реликвию, — быстро забудется, теряясь где-то на задворках памяти и ещё в туче подобных ситуаций за всю прожитую жизнь. Корпус разворачивается к выходу из заведения, глаза пустые и глубокие, не выражающие ни сожаления ни грусти, ни печали ни радости, ни-че-го, замечают смутно знакомый силуэт, кажется, в который врезалась ошибка данного вечера девушка, как там её звали? Дазай уже не помнил. Аметистовые очи смотрят прямо на него — вечер обещает быть интересным. Копания в себе и думы о порочности жизни можно отложить на потом: в чёрный, глубокий, ещё пустынный ящик, в который не подходил ни один аргумент в пользу «просто поразвлечься», всё так же продолжая разгребать и увязать в пучине мозговых извилин; но, кажется, Осаму нашел достойный, стоящий довод в свою пользу. Сухие губы ломаются в кривоватой — но остановившемуся прямо в дверях казалось настоящей – улыбке. *** Растерянность, неожиданность, предвкушение: весь спектр подобных чувств поглотил его, разливаясь под кожей словно введённый наркотик, протекая по венам и достигая извилин головного мозга, ударяя желанием не хуже чугунной сковородки. Капли воды, опадающие с небес и бьющие прямо в лицо, великому уже не кажутся огромной проблемой, — наоборот. Вышедшая дама очень была бы не прочь пройти в тонкой одёжке по ветреной мокрой улице, ну, или ему так казалось, и вовсе не хотелось чувствовать сожаление к её персоне. Столкновение не продлилось долго, просто не могло, ведь внутри ожидает более значимое событие, нежели стоять и глазеть друг на друга, имея в напарниках непонятную, уже чем-то успевшую не приглянуться, девицу. Тонкая рука, закрываемая тканевым рукавом рубашки и чёрного тёплого пальто, довольно быстро одёрнулась; ноги, носящие на себе успевшие заляпаться в грязи и промокнуть в холодной воде дождя дезерты, явно совсем не подходящие для данной погоды, зашагали вновь вперёд; а мягкие тонкие губы лишь открылись в мимолётном, тихо сказанном слове «извините». Фиолетовые очи даже не смотрели в сторону ревущей дамы, у которой размазалась косметика по всему миловидному лику, делая ту похожей на призрака тьмы. Дверь захлопывается с тихим звуком; некая аудитория разделилась надвое: первые заинтересованно смотрят на облитого Осаму, а вторые зло зыркают в сторону Федора, кажется, намереваясь вызвать из недр его души совесть и заставить покаяться в безусловном преступлении. Не дождутся. Нет у него совести, да и сердца тоже; кем, как не простым смертным, напуганным прошлой атакой некого «демона в зимней шапке» знать такие мелочи? Не ясно. Но довольно очевидно то, что если он сейчас не выпьет горячего чаю и не согреет жалко-болезненный организм — не видать ему ни почётного звания, ни осуществлённых планов; о наличии совести и её отсутствии Федор Достоевский подумает позже, лет эдак через десять. Сейчас голову, укутанную в тёплую ушанку, заботят совсем иные вещи. Как раз одна из них довольно быстро и настойчиво идёт прямо к нему; внутренности скручивает непрошеный узел, окутывающий мерзким жаром, а до ушной раковины правого уха доносится знакомый, столь близкий голос, намеревающийся однажды свести с ума и не оставить иного выбора кроме как подчиниться. — Приветики, давно не виделись, — слова тягучие и оседают в горле мягким комом, заставляющим задыхаться и покорно ждать собственного удушья. Парень около него заставил удручённое, на грани терпимого, состояние резко сойти на «нет», придавая весёлости голосу и живости взгляду карих глаз. Её никогда не было, но Федор всегда умел открывать людям взор на самое сокровенное, оголяя до костей и оставляя вывернутым наизнанку задыхаться от собственной ничтожности. — Не так уж и давно, — парень подходит к ресепшену и ведёт мысленную войну с самим собой, казалось, ещё немного, и одна его половина начнет сжирать и калечить вторую, пытаясь как можно скорее отвоевать свою, казавшуюся верной позицию. Причиной послужила столь важная и основная тема его жизни, коя никак не могла быть отставленной в сторону и забытой на какой-то промежуток времени: с каким вкусом всё же выбрать чай? Лимон или малина? Либо вообще кофе взять? Кажется, это будет слишком по-издевательски по отношению к рядом стоящему, облитому Дазаю. — Кажется, день назад? — так как подают в таких заведениях чаще всего дешёвый шмурдяк, он решает действовать опрометчиво и интуитивно. — Не помнишь? Оно и неудивительно, такие планы важные впе– — Какой вкус? — перебивать собеседника не входит в его манеры, но чрезвычайная ситуация, пусть извиняет, да и о чём важном Дазай Осаму может толковать на людях? Нет такой темы для разговора. — А, что? — какая разница вообще? — Наверное, просто зелёный, — его собеседник так же быстро сливается, как и появился. Ну и где тут веселье и отвлечение от нудного бытия? Хотя, уже сам Достоевский являлся отличным способом забыться, оставляя все переживания за костлявой спиной и погрязая в такое нужное душевное спокойствие; но так же за эти проведенные минуты требовалась столь дорогая и истязающая плата, коя после разъедала изнутри, заставляя тонуть и болтыхаться в собственном самоанализе, а желудок наполняться вновь появившейся желчью. Но сейчас-то что? Всё нормально. Оставляя рот закрытым, он обрекает собственный мозг закисать и плавиться от ненастных мыслей; от заставляющих скрутиться желудок дум; от такого ненавистного и мерзкого себя. Не было бы его – не было бы проблем, кои каким-то образом всегда и везде поспевают за тощим телом, бегущем на порядком уставших ногах, — Да, дайте мне пожалуйста зелёный чай, и. находя где бы то не решило укрыться; практически всё. — Ты что-то будешь? приносит лишь, — Эй, Осаму. кажется, его кто-то зовёт. страдания. Так ли оно на самом деле? — Эй, — изящная, как всегда холодная рука; от погоды никогда не зависело, когда не прикоснись – всегда ледяная, словно с морозильной камеры вышел; трясет за исхудалое плечо, преследуя желание привести задумчивого, слишком отстранённого парня в себя. — Ты ещё собираешься донимать своими заумными диалогами? Конечно. Пока есть такая возможность, он будет ошиваться рядом с ним, донимая не важными, скучными вопросами, приклеиваясь словно жвачка на подошву старого ботинка, так одиноко лежащего на морозной дороге. — А ты как думаешь? — ухмылка, словно гласящая, что он является неким победителем, казалось, среди проигравших, озарила его лицо. — Думаю, тебе стоит ответить на мой вопрос, — аметистовый взгляд бегает туда-сюда: то на Дазая, то на стоящую за ресепшеном девушку, и, казалось, та также ожидает ответа, смотря большими выразительными глазами прямо на него. Вся горделивость с напускной радостью растворилась в тот же миг, казалось, в обжигающей кислоте, и та больше не подлежит возврату. — Ам, ну. я, — что за вопрос был? повторите пожалуйста. — Он ничего не будет, спасибо за ваши ожидания, — края розоватых губ приподнимаются, даруя милой девушке очаровательную улыбку. Осаму Дазай готов раствориться в этом, уходя на дно с данной обворожительной картиной перед глазами; но не тогда, когда его гордость и умение быстро мыслить задеты. Не сейчас. — Почему это? Может я хочу. — И чего же ты хочешь? Тебя блять, целиком и полностью, вот уже как один год, полтора месяца и три чертовых дня. — Уже не важно, — действительно? — Вот и отлично, — правда что ли? Холодная рука, с длинными и столь элегантными пальцами, забирает через пару минут свой долгожданный, горячий, и невероятно, но ароматный чай, поддаваясь в тягучие нотки тепла и приятного вкуса, возвращаясь к своему неожиданно появившемуся собеседнику. Игра разума и логики началась.