Похорони меня в полночь

— Федор Достоевский — Кем этот человек был в его жизни? Был ли он в ней по сей день вообще? Или же исчез из неё так же болезненно и внезапно, как и появился, оковывая Дазая вновь в цепи одиночества и отчаяния, убивая всю надежду на освобождение, совместную с радостью внутри и настоящей, живой улыбкой, так красиво украшающей лицо шатена. Как бы то ни было, какие бы отношения не связывали их, переплетая меж собой узами привязанности и одержимости, сковывая их наслаждением и комфортом — сейчас они не вместе, а сердце пропускает удар вовсе не от близкой, холодной ладони, поглаживающей горячую щеку, так быстро почему-то становящуюся красной, а всего лишь от созвучного имени и упоминания другого, заставляющего, — хоть и невольно, — скручиваться низ живота, а внутри и вовсе испытывать некий экстаз и расслабление; мозг туманится и уже точно не способен рационально мыслить и выдавать здравые идеи; в самой груди расплывалось желание и потребность запустить руку в штаны. Остальное потом, остальное не важно. Они сами выбрали этот путь, предпочитая быть удушенными и раздавленными, погрязнуть в собственных воспоминаниях и мыслях, нежели открывать собственную душу, признаваясь в сокровенном, отказываясь от выбранного пути и всё так же предпочитая оставаться заложником собственного разума и идеалов; всё дальше отдаляясь от социума, предпочитая оставаться в тени и громкой компании самого себя, обрекая снова с пят до головы окунуться в работу и будничные дела. Карание грешных например Упрямство и гордость послужили тем, что мимолётное спокойствие заканчивалось на слишком часто появляющемся имени в их сознании; всё до единого опять начинало плыть, разнося последние выжившие нервные клетки в щепки, стараясь оставить ничего, — лишь жалкую пустышку, — пытаясь уничтожить всё с остатком. Тонкие пальцы зарылись в каштановые волосы, на этот раз уже, кажется, не пытаясь лишить себя столь обыденной вещи. Теперь внутри зарождалась безысходность, переполняло желание просто упасть на тощие торчащие колени и завыть от мрачной ситуации. Только ему так может везти. Осаму Дазай ведь везучий человек? Со своими тараканами в голове, кои, казалось, уже давным-давно пробрались в само живое нутро и властвовали как им угодно, управляя хрупким телом за ниточки, крепящиеся по всему периметру, не пропуская собой ни единый миллиметр кожи, приносящие неистовые мозоли и кровоточащие раны, которые, можно было догадаться, гниют и заростают грязью; ещё немного, и руки отвалятся полностью, оставляя на своём месте лишь рекой льющуюся алую жидкость и лоскуты мяса; к коим если притронуться — можно ощутить под подушечками пальцев гладкость и чрезвычайное тепло. Его съедали полностью, неведомо: есть-то тараканы или же другие мерзкие, порочные существа; но то, что ему доставляют неудобство собственное тело и разум — факт. Но ему ли не плевать? Хозяину сосуда нет дела, а другим и подавно. Всегда так было. Он эдакий Арлекино из всеми известного итальянского жанра «дель а́рте». Маска шута и неистового гения въелась по самые гланды, раздражая собою всё живое внутри; напускное безразличие завладело с остатками; а живые и настоящие переживания скрыты под грудами грязи с желчью, кои своим нескончаемым запасом поражают и заставляют захлёбнуться в собственной никчёмности. Все знают, что у бинтованного клоуна всё хорошо: он не переживает ни за одну прожитую минуту, по вечерам выпивает в баре, пытаясь отдохнуть и найти прекрасную на вечер. Не из-за того, что на душе будто камень лежит, прижимая собой к холодному полу и, кажется, уже не собираясь убираться и покидать шатена. Вот и сейчас, стоя посреди уборной и смотря в малость грязное зеркало, Осаму Дазай не знает, что делать. Он как всегда был уверен в своих силах и стальном уме, но под конец рабочего дня всё встретившее его спокойствие и самоуверенность быстро улетучелись, оставляя заместо себя лишь дрожащие конечности вместе с кашей в голове, вызванную паникой и безнадежностью, кои зарождались в черепной коробке вместе с худым костлявым телом ещё с самого первого дня после ухода Федора; но видимо и тот был не таким уж долгим, раз через год обладатель аметистовых очей вновь объявился и — ему лишь казалось — затеял коварную игру. Это ведь интригует. Кровь в жилах стынет, а желудок делает кувырок назад от мыслей, что вот они опять вместе, опять выбрали тропу азарта и неведомой им самим некой вражды, которая, в свою очередь, всегда бы оканчивалась одним единым исходом — хлопающий глазами Дазай, пристально смотрящий прожигающим взглядом на лицо оппонента, заглядывающий прямо в глубь, намереваясь отыскать у парня напротив ту же жажду и желание, сопровождающиеся нетерпением и розоватыми горящими щеками; и столь серьезный, спокойный Достоевский, смотрящий куда-то в область рта шатена, говорящий всякий лепет. Ничего не важно в такие моменты, после жестокой и суровой игры в перетягивание каната: кто сильнее заденет, кто уверение скажет и переплюнет второго игрока, оставляя задыхаться в раздражённости и разочаровании в собственном себе у разбитого, так называемого корыта. И кто по итогу остаётся ни с чем? Никто. Кто-то, как всегда, поддаётся вперёд и втягивает в увлечённый, мокрый, с толикой жадности, поцелуй. Далее всё по сценарию, но каждый раз словно первый: опаляющие прикосновения чужих близких ладоней, пробирающихся под мешающий слой ткани, кой зовётся в мире «одежда»; приглушённое томное дыхание, совместное с горящим, полным эмоций взглядом, который скользит по изворотливому телу, пока правая ледяная рука пробирается в мягкие каштановые и обожаемые волосы; от этого набора в голове всегда перемыкало, а мозг начинал подавать соответствующие команды подмятому под партнёра телу. С другой стороны всё было не лучше, лишь накатывал и расплывался ненавистный жар, кой был вызван, — он хотел так думать, — белой зимней ушанкой; никак не человеком, над которым Федор Достоевский сейчас нависает и одерживает власть. Тогда всё было настолько хорошо; от нахлынувших вновь воспоминаний накатили вдобавок чувства разочарования и грусти, хотелось просто забыться и уйти куда подальше, но единственная остановка и конечная станция была уже очень хорошо изученным баром и бокалом виски с коняьком — отличный набор, ему нравится. Только вот и туда он пойти не сможет. Уже и позабыв, из-за тягостных и волновавших раздумий о давнем друге, Осаму только сейчас вспоминает, выходя из не очень благоприятного и хорошо пахнущего сортира, о том, что назначена у него встреча с прекрасной дамой, в таком замечательном дешёвом кафе. Ему очень повезло встретить столь глупую и недалекую девицу, так очарованную его внешностью и согласную пойти куда угодно. В голове возникает внезапный, но вполне резонный вопрос: это она мира не знает, или же это Дазай его познал слишком печально-хорошо? Эта девушка столь наивна и глупа, что не понимает таких, по сути, очевидных намеков о том, что больше, чем одна жаркая ночь — хотя с ней и не факт, — им точно не светит? Или это «парень на одну ночь» прогнил до хрупких костей и теперь может мыслить о людях лишь в данном ключе, не обращая никакого внимания на чувства остальных. Но нужно ли это ему вообще? Нет. Ответ очевиден и прост, словно спросить у человека старше девяти: «сколько будет два плюс два» — каждый ответит правильно. У Осаму та же ситуация, только вот так ли она бесценна как «два и два»? Вопрос аналогичен и не требует больше внимания к себе, задавайте следующий. За раздумьями: долгими и тягостными, важными и печальными, сбивающими с толку и беспокоящими дурную голову, время проходило незаметно и быстро; вот он здесь, а уже через мгновение в пункте назначения, якобы «одна нога здесь, другая там», слишком похоже и совпадающе: ему нравилось и это приводило в некий экстаз. Задевал лишь поток дум и их скверное содержание; потоки беспокойства и отчаяния находили при каждом удобном и подступном моменте, кажись, стараясь свести с ума и довести до панической истерики; было невыносимо, наравне с ужасным. В тощем высоком теле потихоньку разрасталось желание свернуть себе шею и пройтись по оголённой части острым, заточенным до идеала ножом, заставляя отвратительную кровь вытекать и осквернять собою всё в округе; заливать пол и размазываться по всей поверхности, начиная стекать и по груди с костлявыми выпирающими ребрами, переходя на выстиранную светлую одежду, пачкая и заставляя поморщиться. Боль бы пульсировала по всему гнилому, кровоточащему, сгибающемуся пополам телу, отвлекая собою и предсмертными судорогами парня от всего, что волновало прежде на этом белом свете, уводя за собою всё далее, в самые недры ада и оставляя чахнуть в горячем котле. Иллюстрации собственной кончины кружили в голове вихрем, танцуя свой замысловатый танец, отбивая чёткий ритм по стенкам черепа и заставляя голову болеть, пульсируя от ненавистной боли, а к горлу подступить тошнотворный ком, предостерегая, что очень в скором времени организм может выдать мерзкую, скорее всего жёлтую, смердящую жидкость, коей будет являться давным-давно съеденная пища. Когда последний раз он нормально, по-человечески ел? Кажется, это был год тому назад, когда он ещё мог познать и наслаждаться прелестями совместной жизни с тем, кого в твоём родном городе прозвали «демоном». Федора всегда забавляла эдакая данная кличка, заставляя при упоминании подняться уголки тонких губ, а на лице отразить настоящую полуулыбку. Опять Федор? Снова печальный, выражающий эмоции взгляд. Осаму Дазая заставляли чувствовать, даже находясь за три чёрта от него. Насколько же сильно и прочно ему промыли мозги? Да достаточно, на этом можно и остановиться. Но ведь он сам позволил себя поймать и подмять под себя, быть погребённым тягучими и холодными лапами, кои кощунственно было так обзывать; тонкие пальцы, хрупкие кисти рук, изящные конечности и костлявые запястья забрали его с собой, не оставляя ни единого шанса на выигрыш, замыкая за собою все двери на тысячи замков, — конечно не имеющих копии, — и оставляя подле себя на пожизненно. Но был ли он против? Если бы его не покинули эти чудесные и хрупкие руки, только если бы его не оставили одного, оставляя после себя лишь жалкий силует и отголоски в сознании от прикосновений: Осаму Дазай был бы счастлив остаться в этом насовсем. Но что же сейчас? Сейчас он открывает прозрачную дверь довольно красивого заведения и входит внутрь, опять пряча вытянутую руку в глубокий карман бежевого, развивающегося на ветру пальто. На улице довольно прохладно и сыро, было стойкое ощущение того, что пойдёт дождь. И берегись тот, кто выйдет без защищающего оружия, ещё и отвечающего за роль защиты. Карие глаза бегают туда-сюда по просторному, но довольно скудному на интерьер помещению и выискивают девушку в белом гольфе и длинною в пол чёрной юбке; на ногах должны быть обуты кожаные сапоги, а из верхней одежды лишь чёрный лёгкий плащ. И всё же во встречах вслепую есть парочка минусов: первый – то, что очень сложно и напряжно найти нужного тебе человека, а второе… о втором он узнает слегка позже, начиная ненавидеть и проклинать сегодняшний паршиво проведённый день. Карие очи натыкаются на крашенную брюнетку: в точности в таком образе, как упоминалось ею раннее; ноги несут Дазая к чудной девушке, а тело приземляется на стоящий напротив прекрасной дамы стул. Он замечает её голубой цвет радужки глаз, а на лице проявляется милая улыбка, явно не от всего сердца, но, кажется, голубоглазая даже не планирует замечать этот нюанс, до конца дней своих недолгих оставаясь в неведении. — Приветик, надеюсь я не сильно опоздал? *** Его лицо выражало крайнее недовольство и озлобленность, кажется, на весь мир, либо на всю вселенную разом. На голову начинали лить капли сырого, ненавистного им дождя; шапка совместно с его одеяниями начинала мокнуть, а ноги всё дальше ступали по слякотным, увеличивающимся лужам. Настрой был ни к черту, в животе с самого начала дня начинал зарождаться мерзкий узел желчи, коя накапливалась, судя по состоянию и размеру, годами, не меньше. Тощее лицо, начиная от раздражающего утра и заканчивая гнилым вечером, показывало крайне отвратительные эмоции, заставляя поморщиться ещё больше. Руки в, теперь уже мокрых карманах, по дороге к пункту назначения всё сильнее сжимались в кулаки, пластина ногтя всё больнее впивалась в кожу ладони, наверное намереваясь прожать до плоти сырого мяса, а ярко-алую жидкость вытекать маленькой струёй, стекая по запястью и до локтя, затем падая на пол и пачкая собою дорогу. Каждый раз проходя мимо человека бросающего окурок на сырую землю, видя, как пьяница выпивает посреди улицы, а на того глазеют малые дети, органы сворачивались в трубочку, а в ротовую полость поступала новая порция мерзкой слюны с толикой отвращения. Рвотные позывы всё так и норовили перестать напоминать о себе и уже наконец-то вылиться наружу, даруя ноздрям кислый запах желчи. Ноги не хотели сгибаться всякий раз, когда на него обращали внимание и тыкали пальцем молодые девушки, а после между собой хихикая и обсуждая красоту прошедшего мимо парня. Внутри зарождалось желания и мысли о том, чтобы не намеренно, совершенно случайно, быстро свернуть тем всем грешным, не знающим порядка, шею. Притащить куда-то за три погибели и вырвать глотку, уходя как ни в чём не бывало по своим делам и оскверняя свои уши тягостными, предсмертными воями эдакой жертвы. Скорее хотелось отвлечься, скорее хотелось войти в тёплое помещение и снять с себя груды барахла, даже любимую шапку отбросить в сторону и уйти в закат; по телу бы табуном распространялись тепло и уют, разом бы позабылись мысли о наказании виновных, в голове стоял бы лишь тихий шёпот раздумий, а сознание воспроизводило бы соответствующие изображения, якобы предавая думам красок и насыщенности. Жаль лишь, что думает он совсем не о прекрасном. Когда он думает о нём, внутри становится пусто; Федор Достоевский не любил размышлять о Дазае Осаму; Если так подумать, то когда у него внутри было не пусто? После ухода забинтованного гостя и наблюдений за ним из окна, в черепной коробке потоки информации и размышлений буйствовали; было стойкое ощущение того, что вот ещё немного – и он сойдёт с ума. Конечности не хотели слушаться, напрочь забывая, кто их хозяин и кому нужно повиноваться в беспрекословном жесте. В желудке было пусто, а перед фиолетовыми глазами прочно стояла яркая картина ошарашенных карих очей и тёплые, ни разу не забытые, прикосновения. Их лица столь близко; жалкие миллиметры разделяют их двух, не могущих и шагу ступить без другого, чьи дни тянутся словно вязкая субстанция без единого гнилого выражения в свой адрес. Они нуждались в друг друге, они выудили из совместного времяпровождения выгоду. Каждый сам за себя: будь то спасением от одиночества и непозволением себе упасть всем телом в неизведанную бездну или же шансом найти соперника по разуму и хорошенько поразвлечься. Оба выполнили свои цели, оба нашли для себя в друг друге то, что искали; обрели наконец-то желанное спокойствие и благоговение хотя бы на миг, но тогда почему после ухода так пусто? Снова. Почему он сейчас лежит горсткой перегоревшего пепла и образно 'плюёт' в потолок, кажется, намереваясь просверлить тот взглядом; а в голове настоящий апокалипсис и штурм, всё разом распространяется под кожей и пульсирует тягостной ленивой болью в голове; по жилам растекается стойкий образ и выражение лица недавнего миловидного гостя. «Недавнего»? Уже вечер, Федор. Худая рука потянулась к рядом лежащему старому гаджету – то был подаренный сенсорный телефон, уже не пойми какой модели: давно это было. Осаму как дурак бегал и упрашивал принять скромный презент, так как на ту «барахлыгу» уже взглянуть страшно: кажется, ещё чуть-чуть и она подорвётся, оставляя после рук Федора лишь жалкие ошмётки. Тощий тонкий палец правой руки нажал на кнопку включения, и на тусклом, мигом загоревшемся экране высветились сегодняшняя дата и время, 7 октября, 20:58; сколько же он безвылазно лежит грязной тряпкой и проводит самоанализ? Долго наверное, но, кажется, ещё не достаточно, так как аметистовый взгляд переходит с даты и времени на фото блокировки: улыбающийся во все тридцать два Осаму, тиснувшийся поближе и обнимающий левой бинтованной рукой за тело; и не выражающий ничего на лице Федор, стоящий смычком и пытающийся не притянуть ещё поближе, сжимающий правую руку в кулак, заведённый за спину, лицо не выражало ничего, а глаза блестели словно у кота, объевшегося жирной лакомой сметаны. Парень долго рассматривал данный снимок, так долго находящийся на самом видном месте, не дающий хоть немного отпустить смешного и глупого парня, так сильно засевшего в закисшую душу, но служило ли причиной одно несчастное, казавшееся столь важным фото? Не хотелось знать. — Ненавижу тебя, — последний раз глянув на светлое, ставшее лишь воспоминанием изображение. Телефон с силой выброшен из рук вон куда подальше, а веки прикрыты; их, кажется, сейчас лучше не открывать. Локоть левой руки положен поверх, а в голове производится мысленный отсчёт. Жить не хотелось, хотелось умереть. Доходя костлявыми ногами до светлого, ограждённого низким, маленьким и белым забором здания, через стеклянное панорамное окно фиолетовый взгляд замечает столь чудесную, неотразимую и привлекательную картину: некая девушка стоит около маленького столика, рассчитанного на двоих персон, активно жестикулирует руками и довольно широко открывает рот, кажется, она точно не поёт и не пытается придать руками трагичности выступлению. На негодующую смотрят с не скрывающимся интересом и увлечением: когда та протягивает руку к чашке с какой-то жидкостью, по цвету, кажется, напоминающую кофе, и выливает всё содержимое до крохотной капли на своего, уже скорее всего бывшего, избранника. На каштановые волосы выливается некая субстанция, напоминающая кофе; брюнетка, устроившая данную сцену, направляется из заведения и от составлявшего ей компанию парня вон; ноги несут Достоевского как можно быстрее и скорее, тонкая рука тянется к ручке двери и намеревается открыть, как на него налетают и врезаются прямо в грудь мокрого пальто, а в глазах напротив читается горечь, совместная с обидой. Из голубых глаз льются солёные слёзы, размазывая и стирая собою всю тушь и подводку, кои были нанесены на худое лицо. Голова поднимается от влетевшей в него бедной и огорчённой девушки и крутится по сторонам: на него уставлена туча заинтересованных взглядов, и лишь один, не выражающий никакого интереса и сожаления к данному происшествию. Карие и фиолетовые глаза пересекаются. Желудок стягивает жалостливая судорога.