Похорони меня в полночь

Было прохладно, по худощавому телу то и дело бегали мурашки туда-сюда, кажется, не намереваясь прекращаться до самого отключения сознания. Его покрывали два махровых одеяла, кажется, обычный человек спёкся бы от такого, скорее скидывая сие прекрасие и идя за дозой прохладной воды на кухню, но холод так и норовил просочиться в изнеможённое, такое замученное тело, пробирая до костей и разъедая внутренние органы. Живот скручивало, а желудок то и дело делал сальто назад, воображая из себя акробата. Или же это лежащий любит экстрим и жестокие игры? Не хотелось разбираться и в этом, пищи для размышления было предостаточно — на годы и годы вперёд хватит насытиться. Парень никак не мог привести мысли в порядок, все будто сговорились и налетели на него, подобно сильному вихрю, предавая отголоски воспоминаний к танцу. Даже после ритуала в ванной, который сопровождался лужей крови на полу и исполосованными конечностями — не полегчало, пришлось лишь мыть пол и тратить воду, смывая алую жидкость с рук. Всё было плохо. От осознания, что он встретил Федора — не легчало, лишь сердце гулко начинало биться, стараясь выпрыгнуть из своей обители наружу, разрывая фарфоровую кожу и превращая ту в лоскуты мяса, нарекая обладателя задыхаться в облегчении и предсмертных судорогах. По телу прошла ещё одна волна холода, и теперь, кажется, отвращения. Он завязал с этим, бросив всё на веление судьбы в ту злосчастную ночь, нарекая себя уйти от покоя и такого дорогого человека. По всем признакам они не стали близкими, так хотелось думать, но почему-то каждого грызло желание, растекаясь по венам горькой жидкостью, ощутить прикосновение другого вновь. От нарастающих дум становилось всё хуже; пальцы рук всё активнее сжимались в кулаки, а дыхание учащалось до слишком быстрого, вздымая грудную клетку очень высоко, и заставляя лёгкие работать в ультра режиме, намереваясь довести те до критического состояния, и кажется, никто не собирался доплачивать за переработку. Сон то подступал, то отходил на задний план, не зная, где ему лучше остановиться и занять своё место. Всё металось слишком быстро, казалось, будто по черепу пошли трещины; ещё немного и его содержимое вылезет на поверхность, оставляя на белой простыне сгустки крови и розовой жижи, пачкая при этом и каштановые волосы. Лёжа на спине можно насладиться прекрасным видом потолка: столь белый и опрятный, хочется раствориться в нём, растекаясь по данному прекрасию словно растаявшее мороженое. Карий взгляд всё тупился, намереваясь прожечь дыру и поприветствовать соседей сверху. Ну а что? Ничем плохим не занимается, чего можно было бы стыдиться. У него отсутствует эта функция тоже. Почему бы и не проведать стареньких дедушку и бабушку, которым так не нравится «бинтованный дрыщ», кажется, до жжения в горле и поджелудочной. Ему лишь в радость, такую милую реакцию у них вызывает — хочется раствориться в улыбке и исчезнуть, словно белая тучка в грозовом небе. Перескочив от столь болезненной и запутанной темы на милых старикашек, веки сами по себе стали прикрываться, а сон всё же наметился взять лидирующую позицию, тем самым одерживая верх и выпихивая из головы все раздумья, оставляя те покоиться до завтра на третьем плане в глубоком ящике сознания. Карие очи и вовсе перестают видеть белый слишком притягательный потолок, а веки опускаются до конца, в голове наконец-то наступает тишина и покой. *** В голову будто ударяет заряд молнии, сонные глаза вмиг разлепляются и озираются вокруг, пытаясь увидеть… опасность? Наверное. Изящная рука, на которой виднеются глубокие порезы, — некоторые совсем новые, покрытые запечённой красной корочкой, — тянется к тумбочке, на которой лежали мобильный и пачка сигарет. Он сейчас не отказался бы взять второй вариант и пойти прикурить на балкон, обдавая едким табачным дымом весь периметр улицы. Но пальцы подхватывают старенький телефончик, кажется, оставшийся со времён динозавров. Экран светится и показывает сегодняшнее время: 8:47. Устройство откидывают в сторону, а у парня происходит резкий подъём: на работу-то в девять. Сонный взгляд мечется туда-сюда, не зная, что делать в первую очередь. Пойти в ванную. Умыться. Обмотать с бёдер до шеи всё бинтами. Он опоздал. Дазай Осаму никогда не славился как человек, находящийся за рабочим местом в положенное время, но пять раз за неделю? Извольте. Для него впервые. То для шатена и неудивительно, заснул ведь ближе к трём часам ночи, до этого не сомкнув ни разу глаз. Из круглого большого зеркала на него вновь смотрит его двойник, не выражающий никаких эмоций, въедаясь раздражающе сильно вглубь кожи, заставляя вновь расцарапывать, намереваясь вытащить эту гниль из себя. Пустые тёмные глаза так же смотрели сквозь, изредка опускаясь на шею и предплечья, вновь вглядываясь в свои шрамы. Двойник в зеркале был до ужаса похож на него самого, стоящего по среди ванной и сжимающего пальцы в кулаки, это вряд ли сулит о чём-то хорошем. Лицо, тело, одеяния, волосы, взгляд — всё это было его, а из зеркала смотрело чудовище, кажется, немереваясь затащить на ту сторону и оставляя биться в конвульсиях. Где-то очень глубоко скользили мысли, что всё не так плохо, что всё это лишь дурная картинка, не отображающая его самого. Он не такой. Не хочет быть таким. Но всё наводило на обратное, заставляя желудок скручиваться и подавать рвотные позывы. Каждое утро он ненавидел себя. Безэмоциональное лицо, пустые глаза, запятнанное тело и уродливый человек в отражении — со всем этим он сталкивался утром, стоя в ванной и отстраняясь от мира сего, наматывая километровые стены. Заканчивая марафет, в голове возникает мысль, что он не почистил зубы, и даже не ополоснул рот, слишком отвлекаясь от будничных дел, предпочитая им раздумья о собственной жизни и о её тягостных задачах. Всё разрешается тем, что парень решает зайти в кафе около офиса и купить ядрёный кофе. Он не любил его, вкус отвратительный и горький, но бодрит хорошо, да и вонь изо рта перекрывает: значит хорошо, на вкус плевать. Выходя из тёмной квартиры, кажется, Осаму даже не пытается раздвинуть большие шторы и впустить в помещение дневной свет. Чёрт ногу сломит, так ещё и беспорядок кругом. Но ему ли есть дело? Главное — есть крыша над головой, а остальное — детали. Как хорошо, что идти до главного офиса от силы минут семь, а если быстрым шагом, то за все пять успеет. Представлялось возможным и сорваться на бег, но мысль была быстро откинута, так как упасть по среди улицы замертво не хотелось. Ел он, кажется, в четверг; на обед были отвратительные макароны, приготовленные Куникидой. Очень мило, что коллега переживает за него, но принимать его стряпню организм Дазая точно отказывается. Умереть от отравления тоже не хочется. Слишком мучительно и долго. Есть варианты попроще и быстрее. Хочется уже поскорее выпить отвратительно горького кофейку и прийти в себя, уходя от недо-кофейни лёгкой походкой. Не тут-то было. Забинтованная рука дёргает раз, второй, с силой пытается дёрнуть ручку двери в третий, но ничего: заперто. Внутри всё рушится, а карие глаза натыкаются на большую надпись, повешенную изнутри: «технические неполадки. закрыты на неопределённый срок». И что делать? Осаму Дазаю нет разницы: случилось что-то там или нет, ему просто нужно взбодриться. Наконец-то прийти в себя и выкинуть из головы дурные мысли. Тонкая рука дёргает в четвертый раз, а правая ступня проходится по низу коричневой двери, выражая всю ненависть и негодование в одном жесте. На него странно смотрят. Ну и пусть. Время 9:36. Утренние сборы занимают слишком много времени, нужно опять начинать спать в бинтах. Неудобно, некомфортно, давит, жмёт чешется и натирается, но зато наутро быстро встал, оделся и пошёл. Федор определённо навязал ему дурную привычку о собственном комфорте и снятии бинтов. Влетая в помещение с его коллегами, кои уже работают более получаса на своём рабочем месте, парень озирается и ищет карими, замешкавшимися глазами… рабочее место? Кажется, на нём уже кто-то удобно сидит и вроде как не планирует уходить вон. — Дазай, — он вздрагивает и поворачивается на зовущий его голос. Куникида как всегда был одет с иголочки. На него зыркнули недовольные глаза, как бы оповещая, что данная беседа не сулит ничего хорошего. Оно и неудивительно: опоздал; не сдал отчёты вовремя; подвёл коллектив. Да и вообще, поднимите руку, кто считает Осаму плохим — опущенных не найдется. Разве что одна, изящная и хрупкая, убившая собою ни одну грешную душу, но так и не тронувшая самого главного грешника, оставляя покоиться на дрянной земле и даруя тёплые прикосновения. Лишь она имела смысл. Лишь к ней хотелось прислушаться на самом деле. Так и не начав слушать уже монолог Доппо, он пошёл разбираться: кто такой умный и смелый, посмел сесть за рабочее место самого Дазая Осаму. Но когда он дошёл и обратил внимание, никого уже не было. Смельчак так и не был схвачен с поличным и смылся в туман. Хрупкого плеча сзади коснулась тяжёлая рука, голова вмиг была повернута в сторону тронувшего, а карие глаза моментально расширились и уже были готовы испепелить ходячего трупа взглядом. Нельзя; никому; только ему было дозволено. Пустой желудок сжался, и парню уже начинало казаться, что он начнёт блевать желчью, так как ничего съестного не поступало очень давно. По телу будто пустили тысячи вольт, всё прошибло током; рука на долю секунды дрогнула, а взгляд перекосило. Посмотри тогда директор, стоявший у него за спиной и хотевший обговорить «важную», только сегодня утром поступившую информацию, прямо в средину зрачка Дазая, жахнулся бы и отошёл на метр, а сердце забилось до того часто, будто хотело бы покинуть сдерживающий барьер в виде тела и разорвать то на куски. Желудок вновь скрутило от подобных мыслей. Ему нужно либо поесть, либо изолироваться от общества; в частности от слишком тактильных людей. Просто от всего человечества. Буря во взгляде погасла так же быстро как и вспыхнула, улыбка натянута на истощённое лицо, а руки сжаты в кулаки. Кажется, сейчас он думает о том, как в них эстетично и красиво смотрелась бы шея около стоящего. Тонкие пальцы сжимали бы, надавливая на больные точки и перекрывая все возможные способы вдохнуть, тем самым заставляя задыхаться и пытаться ухватить ртом такой нужный воздух; конечности трясутся, очи вылезают за орбиты глазниц, губы размыкаются и смыкаются, безуспешно пытаясь дать лёгким хоть единую кроху кислорода, язык молит отпустить, из глотки вырываются сдавленные, тихие просьбы прекратить, остановиться и отпустить; но зачем тогда делать неугодные действия? Кишки скручивает и это заставляет попытаться согнуться пополам. Голова некой «жертвы» туманится, пространство искажается, а зрение выдает совсем размытую картинку; всё расплывается и отдаляется, искажённая реальность настигает крупной тучей, кажется, и это скоро исчезнет. Сердце колотится, страх разъедает и оплетает лианами всё тело, сжимая собою внутренние органы; и уже кажется, будто не человек с оскалом на лице и таким ужасающим взглядом отнимает у тебя жизнь, а ты сам прекращаешь её, переставая отбиваться и становясь заложником своего страха. А после, закотившиеся глаза застилает толстенная пелена, даруя райское наслаждение от извращённой мести за протянутые лапы и забвенный покой. Рука на шее разжимается и бездыханное тело падает на пол, оскверняя собою линолеум. — Дазай, ты слушаешь меня? — из настигнувших мыслей вытягивает голос извне, заставляя прийти в себя и посмотреть заторможенным взглядом на зовущего его человека. Живого. Явно не собирающегося двинуть кони. А ведь он почти что похоронил его у себя в голове секундами ранее. Приговаривая навечно гореть в аду и с каждым новым днём содрогаться от боли всё сильнее. Это он плохой или мир прогнил до костей? Федор бы сказал о том, что и то и другое — смердящая грязь, но Осаму хотя бы понимает свою никчемность, признавая и отбрасывая на задний план; тогда как остальные поглощены ложью и притворством, а перед их глазными яблоками ясно виднеются горы мусора и блевотины, но ни один не хочет видеть, продолжая рассказывать о «жестокости» мира сего. И кажется, их все устраивает, никто не хочет ничего менять. А разве кто-то должен? — Да… Конечно… О чём вы хотели поговорить? — Ты точно слушал? — мужчина задаёт этот вопрос, кажется, в воздух, так как видимо никто не планирует отвечать на него. Ничего не остаётся кроме того, как продолжить: дело действительно очень серьёзное, — Давай для начала пройдем к моему столу. Лишние уши нам сейчас точно ни к чему. — О чём сверхважном вы хотите мне рассказать, что никто не должен услышать? Солнце летит на землю? Или распространяется новая волна чумы? — из головы вовсе вылетели недавние события и такие тягостные моменты из прошлого, казалось, будто всё пришло в норму, так и должно быть. Бездельничество на работе, некие помутнения рассудка, постоянные мысли о еде и пустом желудке; проходя в просторный, отделенный кабинет от остальных работников, шатен сразу примечает кресло и подлетает к тому, падая всем весом. Голова поднята вверх, коньячные глаза уставились в белый потолок, тело расслаблено и кажется, сейчас он как никогда настроен на разговор. Ему так кажется. Следующие слова рушат все его спокойствие, очи наполняются шоком и интересом, спина выпрямлена, а голова смотрит точно по направлению к говорящему. — Федор Достоевский был замечен на улицах Йокогамы. Предполагаемо — он снова хочет напасть и сделать шаг, приближающий его к своей цели.