Похорони меня в полночь

Если бы не ветер, дувший на него, и так красиво развивающий чёрные волосы парня напротив, у него на щеках красной краской заиграл бы смущающийся румянец. Парню не было стыдно за свое поведение, совсем нет. Испачкал бы он кого другого, даже спросил, как тому: понравилось ли наблюдать за блюющим человеком. Но тут не «обычный», тут Федор, который чисто из доброты душевной не позволил Осаму спать на холодной улице и грязном асфальте. В груди, от осознания этих фактов, сердце замерло, начиная отсчитывать секунды до остановки; карие глаза заблестели, кажется, начиная освещать собою всё вокруг. Блеск, так красиво отображающийся в его глазах, был ослепительно ярким, и кажется, не очень хотел заканчиваться вновь. Но нет, — через мгновение на лице вновь вырисовывается все такое же, очень знакомое, безыинтересное выражение. И глаза, кои горели и сверкали мгновение назад, словно звёзды в ночном небе, вновь потухли, оставляя за собой лишь безразличие и пустоту. Они были знакомы многим. Каждый, кто возводил взгляд, силясь посмотреть хоть мгновение в коньячные очи — терялся и начинал запинаться, в груди начинало щемить, а органы будто начинали вырезать, проводя по ним острым скальпелем очень долго и мучительно, заставляя жертву задыхаться в агонии. Желудок начинало сводить, и вот уже в следующее мгновение несчастный поскорее старается отвести живые, выражающие эмоции, глазные яблоки. Ему было не впервой; каждый, кто смотрел, выражал страх и отвращение, не пытаясь скрыть тех, настоящих чувств. Но Федор — тот, кто никогда не отводил очей и смотрел до упора, какие бы эмоции не поглощали бинтованного, как бы он не распинался, а внимательный взгляд все так же неотрывно смотрел, кажется, глухо говоря начать играть в гляделки. Осаму всегда проигрывал. Особенный собеседник манил к себе невозможно сильно, и смотреть тому в глаза, не выражая ничего, все так же оставаясь 'пустым' мальчиком, не выражающим ничего, кроме безразличия, становилось действительно сложно. Теперь уже у него начинал скручиваться желудок, напоминая о таком жалком существовании, а орган, что зовётся сердцем, замирал, не пытаясь отбить спокойный, мелодичный ритм вновь. Всё расплывалось; разум начинал туманиться и выдавать вовсе непотребные мысли, — так сильно почему-то въедающиеся в подкорку мозга, — и некоторые из них гласили о «прекрасных аметистовых глазах», невольно сравнивая те с драгоценными камнями. Хотелось утопиться уже не в реке, как было то ранее, а в прекрасном человеке напротив, так пристально смотрящим в его, — казалось ему, — ничего не отображающие глаза. Он проигрывал, всё больше погрязая в тягостных мыслях. И если секунду назад ещё представлялось возможным повернуть голову в сторону, а изворотливому языку пролепетать что-то о «неприятном, пристальном взгляде», то сейчас, сейчас уже нет — шанс безвозвратно утерян, оставив после себя лишь жалкие клочки, за которые так хочется уцепиться; но тело противится, проявляя совсем другие желания. Зрачки расширялись, намереваясь вытеснить собою всю радужку глаз, оставляя лишь чёрное круглое пятно; живот скручивало: но уже, казалось, не в рвотном рефлексе — что-то другое завладевало им, укрепляя свою власть ежесекундно, намереваясь и вовсе захватить худое тело. Уже не хотелось выдернуть из мыслей фиолетовые глаза, так почему-то напоминающие фиалки. Жить все так же не хотелось, но где-то далеко в черепушке развивался червь, жаждущий продолжения некой, казалось бы детской игры. Карие глаза встретились с фиолетовыми. Ветер не был холодным, пробирающим до хрупких рёбер; сегодня он не хотел разломить те на куски и оставить обладателя задыхаться в хриплых стонах, изнывая от острой боли. На улице светило яркое солнце; было то не щадящим ни одного взгляда, но все таким же морозным, не отдающим ни грамма своего, казалось бы, бесконечного тепла. Ситуацию спасало лишь одеяло, накинутое на плечи в ходе долгого повествования о ночных приключениях и теплое пальто с мехом на вороте, согревающее не хуже мощного обогревателя. Осаму завороженно смотрел то на ясное голубое небо, то поглядывал на парня, стоящего около. Было в нём что-то притягательное и манящее, или ему кажется? Быть не может. Только под действием чего-то Дазай смотрел бы на человека дольше пары секунд. Федор всегда выходил за рамки дозволенного. Достоевский стоял молчком уже секунд десять, но реакции никакой. Лишь заторможенные глаза, глядящие на его профиль. Ему это нравилось. Такая реакция могла лишь означать задумчивость и анализирование: кажется, Осаму думает над тем, что бы такого сказануть, чтобы не выглядеть униженным. Будто ему плевать, кто стоит перед ним; будто ничего и не было год назад; будто прошедший год не тянулся словно десять, разрывая грудную клетку всё сильнее, заставляя с каждым днём затягивать шершавые бинты всё крепче, намереваясь и вовсе укутаться в них. Может, в какой-нибудь другой день у него бы и получилось показать свою непричастность, но точно не сейчас. Сейчас лишь рассеянный взор и осмотрительное поведение, анализирование и обдумывание, какой фигурой походить, чтобы не сильно задело тебя самого — но и так, чтобы разгромило противника. Такие выводы делает великий, теперь смотрящий прямо вглубь карих бездонных глаз; ему казалось, будто бы он один так пристально следит за реакцией собеседника, будто он один хочет поговорить дольше, продолжая словесное соперничество до бесконечности. Хочется смотреть дольше. Желание о том, чтобы мир вокруг исчез, оставляя лишь черную пустоту и Дазая Осаму напротив стоящего, начинало гноиться где-то под коркой мозга, заставляя поморщиться и пропустить обращённые к нему слова. — Что ты сказал? — заметивший шевеления губ оппонента, переспросил Федор. Не хотелось. Не очень-то величественно было переспрашивать что-то, делая из себя не «всезнающего» и «всепредугадывающего». Ну что поделать, на этот раз оба показали себя не с самых лучших сторон. Но Осаму облажался больше, что заставляло радости теплиться около сердца. — А? Ну, да… То есть, у тебя пепел на подоконник падает, — сначала замешкался, а после протараторил Дазай. Голова с каштановыми волосами мигом была повернута к окну, разрывая такой быстрый зрительный контакт. Не хотелось проигрывать первым. Голова в зимней шапке повернулась в сторону подоконника, глазами ища пролетевший мимо пепельницы пепел. Хотелось сказать, что он выглядит смешно, надевая данную вещицу даже в относительно не холодное время, но посмеешь — языка лишишься, а раздробленные косточки будут украшать периметр улицы, и дополнять их будут такие мерзкие брызги крови и разорванные кишки, которые вдобавок будут отдавать вонючим запахом, намереваясь запомнить сию картину намного чётче, держа в голове малейшую деталь, не давая забыть ни на минуту. Не очень приятное зрелище, которое некоторые познали и узнали, — жаль только, что без вести пропали, не оставив после себя ничего. Да и выглядел великий в ней довольно привлекательно, и Осаму знает, как тот чудесен без этой колымаги, но нередко молчал в тряпочку, не позволяя желанию сказать «сними» взять верх. Меж тонких пальцев зажата сигарета, изо рта выходит дым, заставляя некурящего зайтись в приступе сухого кашля. Как хорошо, что таковых в данном помещении нет. Оба курящих, оба отвлекаются от реальности как могут, один ещё и по барам ходит, вливая в себя всё содержимое бутылок виски и коньяка. Отличные ребята, только брать пример не нужно — сломаетесь от перегрузки в первый же день, оставляя после себя лишь жидкую субстанцию, воняющую разложенным трупом. Изящные пальцы смахивают помеху на пол, а в голове проскальзывает мысль, что уберет он позже. Не сейчас же веник да совок брать в руки. — Спасибо, что предупредил. Такой внимательный, — последнее вырвалось случайно, насильно загоняя сознание на год назад, заставляя вспомнить моменты, когда он ещё употреблял данные слова по отношению к этому человеку. Тело передёрнуло, по сосудам начало разливаться желание всё вернуть, отбросить всё неугодное и уйти в мечтания надолго, желательно навсегда. Но одному ли так плохо? Конечно нет. Но зная, каково в присутствии Дазая Осаму, хочется завывать от одиночества, наматывая круги по дому, преследуя желание забыться и отбросить всё хотя бы на жалкие пару минут. Всё не так просто. — Да-а, есть такое. Смотри, а то сейчас опять придётся смахивать остатки на пол, — кажется, Федор запнулся. Кажется, у него есть шансы не упасть в грязь лицом остаточно, показывая во всей красе свою никчемность. Сейчас его переполняла именно она, пытаясь захватить полностью, поглотить до единого миллиметра тела, обгладывая кости и, даже не давясь, глотая те целиком. Чувство смущения и собственной жалости распространялось наравне с никчемностью, так же расползаясь по кишкам огромными сгустками. От того захотелось схватиться руками за живот и начать блевать, наконец-то высвобождаясь из цепких лап мерзотной грязи. Омерзение охватило бы с головой, не стоял бы около него человек, кажется, делающий из себя 'всезнайку'; палка в двух концах. Федор заставляет чувствовать себя жалко, своими словами развивая желание скрутиться в клубочек и уйти из мира сего, оставляя после себя лишь записку: «мне всё понравилось, не зовите больше». Федор так же не даёт этому случиться, удерживая изрезанное тело за тонкое запястье, не давая упасть в пропасть и пойти на дно. Человек-медалька, на какую сторону посмотришь — так и будешь думать до конца дней своих, не познавая и другую сторону, известную лишь малому кругу людей. Одному человеку. Тот сейчас стоит напротив и просит отдать свою сигарету. Конечно, зная, как Достоевский не любит делиться своим. Но ему ли жалко? Для шатена — нет. Раньше было так чудесно, только вот дорожить Федор так и не научился, теряя из рук всё что только можно, оставаясь наедине в пустой комнате смотреть в белый потолок, поглощённый мыслями совсем не о важном, но кажется, оказавшимся ценным. Гордость не позволяла вернуть всё назад, да и кому это нужно? Лишь ему и его дряхлой голове, не способной избавиться от столь примитивного чувства. Имя которого он знал, они оба знали; познали на собственной шкуре, стоя лицом к лицу, сплетая тощие пальцы в замок, не силясь отпускать друг друга, но ни один из них не говорил этого вслух; три несчастных слова застревали в глотке, пробираясь прямо в рот, но никак не выходя на поверхность; каждый боялся, ни один не мог сказать этого, всё так же проживая дни в забвении, лишь наслаждаясь присутствием друг друга, но и это не бесконечно, рано или поздно: всё заходит в тупик, и такого манящего продолжения может не оказаться, оставляя главных героев один на один с болью и страданиями смотреть во всё такой же белый потолок, а разуму вырисовывать в тёмной ночи лицо любимого а осознанию, что всё закончилось — не давать просочиться в мозг, всё так же оставляя в утопии и глупых мечтаниях. Их обоих тяготило это, разъедая нервные клетки словно кислотный порошок, который как-то совсем случайно оказался внутри тела, после переходя и в мозг. Но надо ли делать что-то с этим? Не в их компетенции, дорогие, — рыдай, захлёбывайся; первый шаг не по их части, точно нет. Конечно, никто не рыдал, не лил горькие и холодные слёзы, задыхаясь в агонии и в противоречивости собственных чувств. Но осадки горечи хранились до сих пор, выедая чайной ложечкой всё живое, коего и так оставалось меньше некуда. Хотелось биться в конвульсиях и вернуть всё как было, голову не посещали подобные мысли до встречи с Дазаем, что не так? Сигарета. Просьба покурить. Точно. Томные мысли прерываются на осознании того, что он с минуту стоит, глядит вдаль, так и не откликаясь на просьбу столь дорогого гостя. Тот действительно являлся таковым. Не для всех, лишь для Федора. Он оступился, но кажется, парню напротив, чьи глаза загорелись желанием, было всё равно; его внимание было приковано лишь к тощим пальцам, кои меж собой зажимали недокурок, который так хотел заполучить сейчас бинтованный. Вдохнуть тягостный дым, наконец-то приходя в себя; отогнать ненужные мысли о прошлом, о человеке напротив, загоняя те в глубокую чёрную коробку сознания, кою приоткрыть он сможет лишь наедине с собой, показывая истинные чувства. Рука протягивается ближе к Осаму, как бы безмолвно говоря «на, бери, сегодня разрешаю». Фиолетовый взгляд устремлён на изящные пальцы, которые сейчас забирают его единственный шанс оставаться спокойным и всё так же здраво мыслить, не позволяя взять верх тонкой нити сознания, которая посвящена лишь Осаму Дазаю, углубляясь в прошлое, забываясь в нём и уже не силясь вернуться к реальности, утопая где-то на окраинах разума, наслаждаясь спокойствием и отчуждением, кои так долго не посещали великого. Но жалкая прострация не может одержать верх, хотя бы до того момента, пока гортань отвлекается на то, чтобы втянуть горький дым, заставляющий лёгкие покрываться сажей. — Спасибо, — коротко бросает Дазай, уже готовясь ощутить такое притягательное спокойствие и отпустить весь стресс, который смог одолеть его всего лишь за одно утро. Рука тянется к сигарете, забирая и зажимая меж пальцев: средним и указательным. Такое тягостное облегчение, кое так и норовило уйти прочь, покидая Осаму насовсем. Не тут-то было. Едкий дым поступает в лёгкие, тут-то и приходит осознание своей ошибки. Опять он ушел с головой в мысли, опять он не слушает голос около него, опять он выглядит смешно, позволяя оппоненту взять верх. Выходит из головы вновь лишь тогда, когда не ощущает окурка в руках, теперь уже зажимая между пальцами воздух. В черепную коробку как назло только сейчас приходит печальное осознание о том, что сигарета была последней, и не удастся больше войти в зону комфорта, расстилая милую улыбку на лице. — Что? — Федор слышал, что сказал Осаму. Слово благодарности очень редко можно было услышать изо рта шатена. Да скорее Земля станет плоской, а океаны высушат палящее солнце, нежели простой смертный услышит «спасибо» от самого Дазая. Но есть ли тут обычные люди? Да. Но ни один для одного. Так всё и получается. Но всё же уста открылись раньше этой запоздалой мысли, закапывая себя вглубь земли и понимая, что тут-то его неусмотрительность не останется без внимания, а колючие комментарии о растерянности обеспечены минимум на пять с чем-то минут, что великому покажутся вечностью. Никто не смеет критиковать его: его планы безупречны и гениальны, а действия, совершаемые им — совершенны и точны с вероятностью в сто процентов, не требующие осуждений и исправлений. Всё именно так. Никто и не смел. Но сейчас один всё-таки может. И в данное мгновение этот один затеял странную игру, в которой, кажется, намеревался одержать победу. — Косвенный поцелуй, — сделав всего пару затяжек, навеселе говорит он. Федор не услышал: оступился на единый шаг — потерял лидерство и пошёл на дно. Некая игра между богом и гением начинала набирать свои обороты. Теперь голова с каштановыми волосами повернута в точности на Федора, а на губах, от которых мгновения назад был отодвинут уже точно окурок, расцвела азартная ухмылка, будто бы говоря: «ну что, пёс, что ты скажешь на это?». Это было вполне в духе Дазая. «Он ведь не это говорил» — приходит такая нужная мысль тогда, когда Достоевский придумал сто с лишним язвительных ответов, но ни один не был бы по достоинству оценён, так как первоначальная фраза крыла всё, что было на языке у Достоевского. Как бы пара слов не заставила его подумать, а то, что сказал эти пару слов именно Осаму, было очень неудивительно. Вообще нет. Федор даже не пытался отыскать стыда и угрызений совести за сказанное в карих, столь красивых глаза, которые сейчас заиграли красками, и кажется, стали на чуточку живее. Но найти терзания совести в них — как иголку в стоге сена отрыть — не выйдет. Не на того яму копаешь, боженька. Нужно дать ответ, но какой? Какой из ста окажется верным? Такого сложного выбора перед ним не стояло уже относительно давно. Упрекнуть во лжи или же упрекнуть, съязвив, — было очень сложно. Метания в голове продолжались довольно долго — до того, что тонкая рука, обмотанная бинтами, успела протянуться до пепельницы и затушить сигарету, не оставляя от той ничего, лишь жалкий окурок, кой был так чудесен в изначальном виде; манил за собой, заставляя за любую цену брать с прилавка магазина, но давая насладиться собой на малый промежуток времени, после забирая всё умиротворение с остатком, оставляя дальше гнить в жалком мире и тонуть в собственных мыслях. — Можем не косвенно, — срывается с его уст, и те захлопываются так же быстро, как и открылись, не роняя больше ни звука. Аметистовые очи встречаются с коньячными, а сердце глухо колотит, даже не зная, от чего больше: от того, что хозяин сказал глупость, или от ожидания реакции некоего противника. Казалось, будто сейчас его верхняя часть взорвётся и от него останутся лишь жалкие ошмётки, разлетевшиеся по всей комнате, и одаривая одного присутствующего отвратительным запахом кишок и гнили, окрашивая стены и лицо напротив в красный. Слишком тягучими ему казались данные секунды жизни. Осаму же видел лишь спокойное лицо, не выражающее ровным счётом никаких эмоций, такой же усталый взгляд, который, казалось, говорил о скучности этого разговора. Так бы и думал Осаму, нарекая себя замешкаться и отшутиться, будь он обыкновенным парнем, не знавшим Федора слишком хорошо. Даже осознавая некую игру Достоевского, на лице которого не дрогнул ни один мускул за всё время их разговора, крыть было нечем. Начатое им же состязания окончилось для Осаму Дазая проигрышем. Но жалел ли он? Относительно немного, всё-таки Федор был превосходен, и его слова хотелось слушать вечно, погрязая в болоте сознания всё больше, и всё дальше выходя за рамки дозволенного, нарекая себя вновь бить ногами стены от злости, от того, что он снова переступает через свою гордость, ломая ту на куски, стирая в порошок и развивая по ветру, который унесет ту в далёкие тёплые края. Но кажется, это мало его волновало в присутствии великого, лишь на окраинах мозга оставалось осознание, что так нельзя, что точка невозврата наступила уже давно, и возвращаться ой как не нужно. Пробовали, знаем. Но тогда почему желудок всё так же болезненно скручивает от одного взгляда в фиолетовые очи? Почему всё тело содрогается от разговора с ним? Почему колени готовы подкоситься лишь от одного взгляда Достоевского на него? Мысли мечутся, в голове опять каша; глазные яблоки перемещаются то на окно, то опять на Федора, не зная куда деться. И кажется, сигарета не помогла совсем, лишь отвлекая на жалкую минуту, что так мало и так ничтожно по сравнению с целым годом. Паузу прерывает звук телефона. Кажется, у Федора всё же есть знакомые. Рука тянется к карману верхней одежды и достает из него старенький, сенсорный телефон, который представляется Осаму через чур знакомым. Тонкий палец тыкает на зелёную кнопочку, намереваясь ответить и поговорить с беспокоящим, кажется, бессмертным собеседником. За эти двадцать секунд, в течении которых Федор изредка кивал головой, отвечал пару раз «да» и один раз в конце сказал «спасибо», Дазая успели посетить мысли и о какой-то левой пассии, и о том, что сдадут его с остатками органам опеки, но это ведь Федор Достоевский, какие органы опеки? Те, скорее, приедут и его повяжут, а с Осаму проведут профилактическую беседу, покачают пальчиком и скажут, что так делать «нельзя», а на фоне Дазай будет видеть картину скрюченного великого в три погибели, и как тот сопротивляется аресту. Было бы смешно на такое посмотреть. Но, скорее, ночью будет светить солнце, а луна сойдёт с орбиты, чем до Самого Достоевского дотронется посторонний и попытается предъявить претензию. Мигом кучкой пороха станет — не заметит. Посетили мысли и о секс рабстве, но идея была откинута довольно быстро, так как Федор не конченый идиот, ведущийся лишь на деньги. Так ведь? Но всё же такой исход очень мало вероятен. Варианты и идеи кружили сильным вихрем, не намереваясь прекращаться и силясь довести бинтованного до сумасшествия. В голове всё постепенно превратилось в жижу, а карие глаза бегали туда-сюда, всматриваясь в эмоции парня напротив. Всё разрешила фраза, сказанная очень быстро; ему лишь показалось, Федор говорил с сожалением в голосе, а глаза его всё так же ничего не выражали, но всё же оставались столь притягательными и глубокими — в них хочется вглядываться вечно, забывая о счёте времени и застревая в одном мгновении на недолгие остатки дней своих. — Такси приехало, — фиолетовые глаза поднимаются с забинтованной шеи и устремляются прямо в карие очи. Но кажется, нужно добавить что-то ещё, — только давай не как вчера. — идеально, вот она: гениальная и простая фраза; повалит всех, заставляя купаться в собственной никчемности. — А тебе что, не понравились мои обнимашки? Я думал, мы сможем повторить, — невзначай брошено — невзначай и оставлено, Осаму уже развернулся и шёл прямиком к закрытой двери, намереваясь выйти из такой светлой комнаты, а в дальнейшем и из квартиры, которую он ещё не видел, раньше Федор жил в другом месте. — Повторить? Возможно. Только давай без меня, — больно, печально, внутри все разъедает от его желчи и жалкой гордости, но что он может сделать? Лишь смотреть вслед уходящему Дазаю Осаму, и искать, чем бы того задеть, преследуя желание остановить и поговорить дольше. От своих глупых слов хочется выть, раздирая грудь до лоскутов мяса, выпуская гнилую кровь наружу, не оставляя себе ни малейшего шанса на выживание. Иметь бы ещё когти, но тогда городские слухи, гласящие о «кровопийце в зимней шапке» станут реальными, и будет противно вдвойне. Хотя великому ли есть дело до мнения других? Точно не в его случае. А вот до парня, который дёргает ручку двери на себя, намереваясь открыть несчастную, — вполне. — От себя, — всё-таки не хочется, чтобы относительно новую ручку сломали так рано. Осаму, дабы не разжечь в своём нутре желание вести словесную войну вновь, пропустил мимо ушей предыдущую фразу, точно брошенную не от чистого сердца. Федора выдавало что-то, но «что» — было пока не очень легко понять, да и разбираться сейчас — одна морока, хотя осознание того, что Достоевский блефует, согревала внутри, опаляя своим теплом клетку рёбер. — Спасибо, — наконец-то открывая тупое препятствие, кое уже успело записаться в список «врагов номер один», говорит Осаму. Взору открывается небольшой проход; пойдёт налево — на кухню попадёт, по пути и уборную с ванной встретит; там и на входную дверь по периметру натыкаясь, направо — в стену упрётся. Выбор очевиден. Поворачивая налево, невольно разум начинает оценивать интерьер и саму атмосферу. Всё было довольно неплохо, как для однокомнатной квартиры. Всё аккуратно, но мрачновато как-то, по сравнению с той небольшой комнаткой, в которой отдыхал Дазай, так вообще — тьма непроглядная. Но всё же было атмосферно, была своя эстетика и эдакий шарм. Но не сказал бы Осаму, что жильё дорогое — относительно дёшево, так наверное и выбирал Федор. Только зачем вообще переезжал? Чтобы ненароком не заглянул старый знакомый? Да и не собирался тот. Один раз лишь было, и то выгнали грязными тряпками, приняв за алкаша, ищущего собутыльника по имени Федор. Осаму фыркнул. Стоя уже боком к кухне, поворачивает голову влево: светло, виднеется столик и по бокам два стула, красивый балкончик для курящих тоже имеется. Дальше маленькая прихожая, в которой, кажется можно было поместить горы обуви и верхней одежды, но что-то место пустовало. Стоит лишь пустой шкаф для обуви, он покрылся пылью. А на поверхности выставленны его и Федора ботинки, на крючке висит бежевое пальто, тоже, кажется, его. «И для чего так много…» — проносится в голове, а мысли о пассии вновь начинают разъедать корку мозга, уже точно намереваясь превратит розовый орган в кашу, и не оставить ни малейшего шанса на восстановление, «ремонту не подлежит» — так можно было сказать об Осаму в целом, да и не только о нём. Обуваясь и натягивая на худое тело тёплую ткань, он не замечает, как мимо него проходят и открывают входную дверь. Он врезается лицом к лицу в Достоевского. В животе скручивается узел, а сердце, кажется, пропускает удар. Опять. Они столь близко, на пару мгновений кажется, что кто-то поддастся вперёд, идя наперекор собственным думам о «незначимости» и «забытости прошлого»; преодолеть жалкие дюймы не составляло ни малейшего труда, переступая через себя и падая с обрыва, прямиком в тягучие лапы мечтаний и таких тайных желаний. Только вот ни один из них, кажется, не готов, делая пару шагов назад. Всё-таки, точка невозврата пока что остаётся преткновением. — Извини, — пролепетал Осаму и быстрым шагом направился вон. Он убежал, как смущающийся мальчик лет пятнадцати, не больше. Ну и пусть, главное — не поддаться вперёд и не прикоснуться к столь желанному телу, разрушая остатки гордости в одно мгновение. В приоритете лишь это, но никак не борьба за хорошее мнение о себе, тут главное хотя бы продержаться на ногах, не падая на колени от подкашивающихся конечностей, а о выигрышном положении даже и речи не идёт. Кажется, теперь он с остатком может погрузиться в раздумья о Федоре Достоевском, погрязая в тягостных мыслях на долгие часы жизни, намереваясь оставаться в этом как можно дольше.