Похорони меня в полночь

Голова болит, жутко колит в самом основании мозга, такое чувство будто сейчас черепная коробка расколится, оставляя на белых стенах выпотрошенные мозги и раздробленные кости. Он мог провести сравнение с тем, будто его ударили чем-то очень тяжёлым, сравнимым с массивным валуном, который бы в щепки разломал и раздавил бы в желе, но что-то был он цел, да и боли после ссадин особо не чувствовалось. Но парень все же помнил, пускай и версия с валуном была куда проще и понятнее, что начало рубить его вовсе не от удара по голове, и даже не от выпитого им алкоголя, который так хорошо помогал заполнить пустоту внутри, давая хоть на один вечер забыть о таком, пускай и не важном, пускай больше не значимом, состоянии внутри. Органы переставали скручиваться, напоминая о существовании ежесекундно, не давая спокойно дышать полной грудью, забирая малейшее спокойствие из глубины раскрошенного сердца, которое уже очень давно отдавало гнилью, совместно с запахом желчи. Вряд ли оно все ещё было живое: лишь равномерно отстукивало свой ритм, поджидая мгновение, когда можно остановиться и упокоиться навсегда, давая своему обладателю погрузиться в вечный, столь желанный сон. Пошевелить пальцами руки было неимоверно сложно, на секунду заиграло чувство живого страха, разъедая и без того закисшие мозги, уже больше напоминающие розоватую кашу, в которой по случайности оказались разводы чего-то алого, напоминающего отдаленно сгустки мерзостной крови, которая пахла отвратительно, давая понять, что пробовать ту на вкус уж точно не рекомендуется, а лучше просто выкинуть в ближайшую урну, отводя взгляд и отворачивая голову от бледно-розовой жижи, при взгляде на которую хотелось пойти блевать и смыть с воспоминаний то некое уродство, каким-то дивом оказавшееся у тебя в черепушке. Какими бы прелестными парню не казались сравнения мозгов с розовой кашей, но все же оставаться без пальцев ой как не хотелось. Живое нутро все же подсказывало, что они на месте. До туманного сознания доносились доводы, что вот они, здесь, все так же обременяют худое тело. Карие глаза попытались сделать рывок, стараясь вновь разглядеть ужасный мир, отвратительных людей; точнее живых созданий, кои в общем-то и не были достойны почетного звания «человек». Он тоже не был. Смотрящий на него из-под черных ресниц парень, в теплой, зимней ушанке — тоже. Мало кто был вообще, но те, кто все же удостаивались, не встречались ранее, и вряд ли уже повидаются. Открыть очи было нереально сложно. Казалось, будто «кто-то» залил в них клея, очень не желая пробуждения спящего, от такого спокойного, казалось бы обычного сна. Все же, сделав последнюю попытку, у него получилось распахнуть правый глаз, но тут же резко зажмуриться из-за яркого белого света, кажется, освещающего все помещение. Сейчас казалось будто вся планет была освещена лишь ним: белым, тусклым, отдаленным светом лампочки на потолке, так мирно горящей и освещающей малую часть комнаты. Шатену он показался слишком ярким. Оно в общем-то и не удивительно — после того что с ним случилось, и не такого можно испугаться. Испугаться. Ненароком в голову пришли воспоминания о красивой девушке, которую он высмотрел в ночном клубе, сидя на мягком стуле за стеклянным, большим столом. Каштановые волосы, — казалось, цвета чая, — развило от проходящего мимо человека, от того Осаму показался ещё краше: карие глаза блеснули, вновь открываясь и смотря на окружающую его атмосферу, но тому было лишь в нагрузку, так как пришлось поднимать руку со стола, заправляя выбившуюся прядь обратно за ухо. Решая познакомиться, он делает глоток такого горького, дрянного дринки, тем самым опустошая ёмкость полностью. Он никогда не брал что-то ниже 15-ти градусов, так как только от такого можно целиком расслабиться, забывая обо всех и вся, лишь отдаваясь такому тошному моменту. Вставая со стула и начиная идти размеренными шагами, он изредка ловил на себе заинтересованные взгляды; не только от женщин, что забавляло ещё больше, ведь с виду и не скажешь, что Осаму походил на бисексуала, — он чистокровный гетеро. Было лишь одно исключение, но то никак не хотело покидать его, теряясь где-то на задворках памяти. Подходя к мисс и постукивая прекрасную за плечо, ожидает увидеть чудо — столь шикарна та казалась со спины. По итогу, встречаясь с милым взглядом фиолетовых глаз, и такими же прекрасными черными волосами, он невольно вспоминает того самого, из-за которого и пришел сюда, то самое исключение, кое так сложно забыть. Обведя девушку взглядом, мысленно подчеркивает, что он облажался. Ещё как, жёстче некуда, дорогой. Забавная получилась ситуация, учитывая то, что дама согласилась потрахаться прямо в кабинке грязного, клубного туалета. Но ему и лучше. Даже стыда не испытал, когда бросил ее там одну, смываясь домой спать. Невольно и начала мучать совесть, коей конечно же не было, но из уважения, коего тоже отродясь не было; лишь напускное обаяние и ложь, скрывающие горы грязи — все же хотелось хоть сейчас показаться таковым. Потому попросил у милой мысленно прощения за испорченное платье и бросание ее одну, с тем же платьем, на котором он разорвал молнию. Ну а что, она сама согласилась на перепихон. Что, думала; солидный, вежливый парень предложит трах в туалете? Насмешила. Карие очи вновь попытались открыться, все так же боясь встречи с белым, слишком ярким освещением. В голову даже не закрадывались мысли, где он мог оказаться. Где угодно, ей богу, — тот не помнил практически ничего. Кроме, кажется, знакомого бархатного голоса. Память обрывается именно на нем. Все же распахивая бедные глаза, шатен пытается приподняться на локтях, что даётся с большими, очень энергозатратными усилиями. Кое-как приподнимаясь, он замечает, что на него смотрит та девушка из клуба. Ее глаза блестели, и кажется, она стала парнем. В голове резко вспыхнули практически все события прошлой ночи. Разум выдавал картинки слишком быстро, будто на какой-то видеокассете, слишком резко прокручивая все, не давая зацепиться за что-то конкретное и определенное. Не давая возможности поставить на паузу, или же прокрутить на пять секунд назад, намереваясь просматривать один и тот же момент до сотни раз. Внутри заиграли азарт и любопытство. Кажется, они были связаны между собой, и так же походили от конкретной персоны. На губах расцвела лёгкая улыбка, давая смотрящему замешкаться от напускного спокойствия собеседника. «Помнил бы, что делал вчера — лыбу не хватило бы ума нацепить.» — мельком прониклось в голове Федора. Он невольно вспомнил их вчерашние переключения в такси, кои закончились довольно плачевно для водителя сего транспорта, чьи брови свелись, позволяя читать на лице негодование. Этот водитель мало того что потребовал двойную плату, оставляя великого без гроша в кармане, так ещё и нудил всю дорогу, мешая пьяной туше спокойно погрузиться в мир грёз. И этот фактор бесил больше всего, раздражая до жжения в ладонях, заставляя вжимать острые, немного отросшие ногти в подушечку ладошки, оставляя красные полумесяцы. Хотелось скрутить и вывернуть этого несчастного наизнанку, доставая кишки с внутренностями, позволяя задыхаться в предсмертных судорогах и забрызгивать каплями крови чистый, ухоженный салон машины. Но Дазаю-то что: он не помнил, да и не вспомнил бы, скорее всего, если бы добрая душа Федор не решил ещё с ночи напомнить об этом, ожидая увидеть весь спектр эмоций на лице главного героя рассказа. — Как ты? — мягко спросил великий, переставая хмурить брови домиком и мысленно откручивать — уже в третий раз, — голову водителю, ломая шейный позвонки. Губы растянулись в заботливой улыбке, хотя в глазах можно было разглядеть животный, кажется, интерес и предвкушение, только от чего? Это можно узнать и позже. — Что? — недоумевая, то ли произнес, то ли подумал Дазай. Карие глаза бегали по фигуре и лицу сидящего напротив человека, а взгляд шоколадных глаз цеплялся за все детали: за помятую одежду, синяки под теми же аметистовыми глазами, которые так завораживали и вводили в что-то на подобии транса. В них хотелось тонуть; смотреть безвылазно, в тот же час ища переключатель, чтобы наконец-то потушить столь яркий отблеск, не дававший успокоиться и прийти в себя, заставляя погрязать все больше; не видя кроме фиолетового взгляда ничего, кроме бесконечной, черной пустоты; за тонкие губы, которые по виду были очень мягкими и вовсе не обветренными, как было это у самого Дазая. Потрескавшиеся, обсохшие, иногда кровоточащие из-за появившихся маленьких ранок. Очень внимательно смотря на шею парня напротив сидящего, проводя параллель меж собой и ним, довольно сосредоточенно пытаясь привести аргументы в свою пользу. Дазай уже, кажется, что-то да придумал, но его выводит голос из раздумий: все такой же очень знакомый. — Говорю, нормально себя чувствуешь? — не удивительно, что тот переспросил. Поражен небось, год как не виделись. Ещё и так пристально глядит на него: наверняка проклинает и хочет уйти. Но было бы все так просто. — Да, вполне. Только на уме один вопрос крутится, не дающий дышать так сказать полной грудью: что ты делаешь здесь? — как мантру произнес шатен, только плавно, тщательно подбирая каждое слово. Но вот неудача, промах. Что он сам тут делает — вот это уже вопрос, стоящий ответа. — Я здесь живу, удивительно, правда? — насмешливости при разговоре с Осаму Федору не занимать, именно эта черта проскальзывала чаще всего, намереваясь задушить обладателя и унизить собеседника. Такой исход был не очень-то и плох, только вот сам Федор не хотел умирать, то было и плохо. А вот если бы наоборот — в самый раз, наверное. Только вот бинтованный слишком растерян, чтобы что-то съязвить: не пришел в себя окончательно, оттого и внимательный взгляд разведывает обстановку, пытаясь понять, какова его позиция, и насколько сильно он влип сейчас. — Да, действительно. Странно, что у такого как ты, такая чистая комнатка. Небось ждал моего визита? — как раз оглядываясь по сторонам подметил Дазай. В комнате действительно было убрано и чисто, что не мог не заметить, хоть и сонный, но все такой же юркий взгляд. — Не была бы чистой, не реши ты выблевать весь алкоголь и съеденную еду за прошедший день чуть раньше прибытия к эдакому ночлегу, — подстрекание на подстрекание. Только так они и общались, ведя унизительные диалоги. Игры разумов раньше заходили иногда слишком далеко, и они, оба униженные, оба идиота, поддавались неоткуда возникшей искре, уходя в спокойную утопию, сплетая языки в мокром поцелуе. Обхватывая чужое лицо своими ладонями, жаждя того, чтобы недавний враг забрался холодными руками под рубашку, оглаживая тело, не пропуская ни одного миллиметра. Год назад все могло так и закончиться, но все пошло не так. — Я блевал? — представляя сию картину, выдавил Дазай, уже понемногу начиная сбивать обороты, так как слушать про ночные приключения вовсе не хотел. Но Федор на то и Федор, чтобы указать тебе на все твои косяки, а после выкинуть как использованную тряпку. Тут даже не нужно проводить параллели, он и Осаму слишком похожи. — И не только, — будто невзначай добавил Достоевский, наблюдая шикарную реакцию понемногу расширяющихся шоколадных глаз. На лице больше не было красивой, нежной улыбки, которая могла показаться даже миролюбивой, не знай Осаму великого. Теперь же вытянутое личико украшала горделивая ухмылка, как бы показывая «низость» оппонента; то, насколько он не прав и оказался в проигрышном положении, — ты заснул на моем плече. А вот это было жестоко. Очень. Карие глаза расширились, кажется, ещё немного, и глазные яблоки вовсе полезут на лоб. Внутри заиграли все чувства, органы скрутило в больной узел, а лицо захотелось закрыть руками и начать завывать. Настолько все казалось поганым. И как он может говорить обо всем со столь спокойной миной? Хотя Осаму такой же. Оба хороши. Оба заслуживают друг друга. Взгляд, до этого остановившийся где-то в районе острых ключиц, пополз вверх, недоверчиво начиная заглядывать в фиолетовые очи, пытаясь понять, правду или ложь сейчас слышат его уши. Непонятно. Глаза Федора вообще редко выражали эмоции, очень часто задевая Осаму этим. Будь у того внутри ураган либо смерчь: на выражении лица никак не отразится, все так же оставаясь таким же холодным и непричастным. Но теперь уже брови шатена были нахмурены домиком, как бы говоря «я требую объяснений». Ну что ж. *** Большая туша Осаму была неимоверно тяжёлой. Правое плечо изнывало от тягостной боли, и просило поскорее избавиться от тяжёлого груза. Давали стоять на ногах, и все так же нести тяжёлое тело лишь думы о том, что вот сейчас будет тепло, сейчас он сядет в комфортную машинку и поедет спокойно домой, изредка посматривая в сторону бинтованного парня, следя за тем, чтобы тот ничего не учудил. Он мог. Даже в отключённом состоянии, когда мозги выключены вовсе, а тело больше походит на почему-то умеющий дышать мешок картошки, нежели на обычного, спящего человека. Да и обычных людей не рубит посреди ночи в тёмном закаулке. Те не хватаются за голову, и не пытаются лишить себя волос. Ну, разве что полоумные, либо те, кто получил счета за квартиру. Но там все куда серьезнее. К большому счастью, или же к большому сожалению, Осаму таковым не являлся, да и вряд ли будет. Никто не сдаст ему квартиру — себе дороже, ей богу. Обычные люди, если уж брать с самых низов, спят ночью, видя около часу десятый сон, даже и не думая выходить куда-то: вдруг пьяница какой, собака бешеная. Мало ли. Из абстрактных мыслей великого вывел звук подъезжающей машины и жёлтый цвет фар. Жёлтые спектора света напомнили освещение в том переулке, и те начинали слишком светить в глаза, заставляя отвести взгляд в сторону. Играть в гляделки с ярким светом не очень-то и выгодно. Невольно вспомнился и спящий мужчина, который так и не допил остатки своего пива, скорее всего намереваясь сделать это чуть позже, но незаметно уснул, погружаясь в беспрерывный сон, заканчивая новый день, как все предыдущие 53 года. Или не 53? Может, раньше был значимым лицом какого-нибудь банка, или же, если брать выше, то каким-нибудь премьер министром. Но что-то пошло не так и тот разорился, оставаясь на холодной чужой улице без гроша в кармане. Да что там, и кармана толком не имелось. Он любил размышлять над судьбами других; вырисовывать их истории, продумывая все до малейшей детали, не оставляя ни единого белёсого пятна на огромном холсте жизни, используя всегда разные краски. Изредка в его арсенале появлялись и через чур яркие, что слишком его забавляло, заставляя внутренности саднить, а желание поставить жирную черную кляксу, вместо разных, красивых пятен, тем самым перекрывая все хорошее, возрастать в разы, а то и в сотни. Он не был завистлив, лишь несправедливость гложила его, заставляя думать о других, счастливых, как о врагах своих, не оставляя шанса выжить. Не замечая за мозговой деятельностью ничего вокруг, он вспоминает, что едет в транспорте уже с пару минут, только лишь когда с его плеча наконец-то спадает такая тягостная нагрузка в совершенном лице Дазая Осаму. Тот был ещё той морокой, даже не беря в подсчет эту ситуацию. Слишком много парень мог начудить, и все так же слишком просто выйти сухим из воды, оставляя других в дураках, обводя вокруг крохотного мизинца. Ты будешь смотреть в самую глубь проблемы, видеть ее решение, но ничего не поймёшь, — Осаму Дазай не позволит. Смешно. Не позволит. А кто запрещает-то? Выворачивает все так, будто ты сам решил поступить таковым образом, будто по своей воле ткнул себя в грязь лицом, заставляя захлёбываться в желчи и чувстве собственной беспомощности, поглощая и вбирая в себя все дерьмо на свете, зарастая мхом и лианами, которые с каждым днём всё сильнее будут обматывать, сжимать твое жалкое сердце и внутренние органы, каждодневно намереваясь разорвать те на куски, и наконец выпустить из неудачливого тела мерзкий запах, отгоняющий всех в районе тысячи километров. И этот же, казалось, страшный Дазай Осаму, жестокий манипулятор и канавная крыса, сейчас сопел под ухом Достоевского, так мирно бормоча и облизывая через чур сухие губы. Фиолетовый взгляд опустился в точности на них: сухие, слишком обветренные, тонкие розоватые линии. Раньше он пользовался бальзамом, который вручил ему сам великий, не выдерживая больше мыслей о том, что у бинтованного будет герпес. Острый подбородок устроился прямо на костлявом плече, мостясь поудобнее и растягивая на лице мягкую, милую лыбу. Руки, которые двадцать минут назад норовили лишить себя каштановых волос, теперь мирно обвивали тощее тело, сцепляя покрасневшие пальцы около левых ребер в замок. Было непривычно ощущать тяжесть чужого тела на своем, и видеть человека очень близко сидящего, заключающего в тесные объятия. Он помнил, каково это. Но просто предпочел вычеркнуть из своей памяти, не пытаясь вспоминать вновь. Аметистовый взгляд уставился на полулежащего, облокотившегося на него своей тушей, неполноценного человека. Тот изредка обзывал себя так раньше, не считая нужным разобрать, почему именно так случилось, но все же Федор отучил. Федор не намеревался слушать россказни о самоубийствах и селфхарме, ибо грех это. Грешен ты и твой близкий круг общения, раз контактируют с грешником, не почитающим самого господа бога. Один повернут на религии, А другой на самоубийствах, злейшие союзники, близкие враги. Из горла вырвался тихий 'ик', заставляя грудную клетку напрячься немного больше обычного. После и второй, уже более восприятный для слуха и отдающий неким продолжением. Не просто же так шатен поднял голову с плеча, на котором так мирно спал, и расцепил сонные глаза, слишком сильно жмурясь. Затем третий, заставивший согнуться почти что пополам, размыкая цепкий замок из пальцев. Четвертый, заставляющий левой рукой опереться о худые ноги и сжать на них уже теплые, согретые конечности. Пятый, последний, скручивающий желудок, кажется проделывая в нем дыру, и изливая из него все содержимое прямо через глотку, сопровождая все мерзкими звуками хрипоты. Фиолетовые глаза бегали туда-сюда, то глядя на блюющего Осаму, то на свои штаны, которые уже точно не получится отстирать вручную. Было не противно, лишь теплая жидкость на бедрах заставила поморщиться, нарекая думать, как дойти до квартиры с этим презентом, и главное: как доехать, не лишаясь при этом транспортного средства. Точно. Голова в меховой ушанке только сейчас вспомнила о водителе, остановившем машину, и смотрящем прямо на сию обворожительную картину. Голова поворачивается в сторону, теперь уже откинувшегося на спинку сиденья Дазая, который как ни в чем не бывало спит. Оно и неудивительно. Взгляд цепляется за окно, распознавая знакомую улицу, совместную с собственным подъездом. В черепную коробку не приходит ничего лучше, чем задать примитивный вопрос: — Сколько с меня? — аметистовые глаза не выражали сожаления, в свою очередь как глаза водителя были переполнены негодование и отвращением. *** Под конец данного приключения, оба парня; первый, полностью униженный, а второй, где-то в глубине своего сознания ликовавший от смущения первого, стояли около приоткрытого окна.