Похорони меня в полночь

Внезапно подувший ветер заставил вжать голову в плечи. По коже прошёл табун ледяных мурашек, и появилось такое ощущение, будто кости начали ломаться от потока холодного воздуха, и крошиться на мелкие детали, в дальнейшем становясь порошком. Пальцы на ногах поджимались, стремясь сохранить уходящее в пропасть тепло. Ему казалось, одень он сегодня вязанные рукавицы — и те не спасли бы от леденящих ощущений внутри. Взгляд фиолетовых глаз начал медленно скользить по сгорбившейся фигуре. Он лишь увидел вблизи бежевый плащ, висящий на худом теле, а после и заглянув в карие глаза понял, кто это. Мозг медленно и слегка заторможено начал выдавать информацию об этом человеке. У Федора в голове пронеслось так много воспоминаний, связанных с обладателем белых бинтов на теле, что стало тошно. К глотке подступил вязкий ком, и он чувствовал, как отвращение распространяется по его сосудам. Он раньше так часто видел этот взгляд, смотрел в глубокие завораживающие очи, и утопал. Как хорошо, что он покончил с этим. Ничего не было, он ничего не ощущал, кроме мерзости, по отношению к Осаму Дазаю. Ничего. Было темно. Если пытаться напрягать глазные яблоки посмотреть вдоль проходящей мимо улицы, можно увидеть ничего. Абсолютная, кромешная темнота. Но около мужчины, спящего возле мусорного бака в десяти метрах от них, стоял одинокий фонарь, освещая тусклым желтоватым светом участок переулка. В сторону освещения было противно даже взгляд повести; пьяный мужик, пускающий изо рта вонючую липкую слюну, делал своё дело и мирно посапывал, изредка шмыгая носом. Отдалённый свет как назло попадал и на них, позволяя увидеть лица друг друга. Лицо и ключицы, Дазай всё так же не мог поднять голову вверх, и поэтому тупил взгляд в острые, — почему-то слишком знакомые, — выпирающие кости. Великий, поняв, что играть в недо-гляделки ему надоело, решил сделать огромный шаг в пропасть, вставая на одно колено и хватая за подбородок не сильной хваткой, поднимая голову с каштановыми волосами выше, чтобы встретиться со взглядом чайных глаз. Перебинтованного взорвало в ту же секунду. Голова завыла от боли с бо́льшей силой, напрочь отказываясь функционировать. Худые руки оторвались от асфальта и кирпичной стены, направляясь к голове и начиная зарываться в волосы, сжимая слишком сильно, слишком больно, выдирая тёмные пряди особенно зверски. На миг глаза расширились до невозможного, пытаясь хоть как-то посмотреть на того, кто забрал остатки воображаемого покоя. Узреть направленные прямо вглубь него фиолетовые глаза, расширенные и удивлённые, по всей видимости из-за реакции бинтованного на поднятие головы, он не ожидал. Он распрощался с ними ещё год назад, похоронив на задворках памяти. Закапывая внутрь себя, не силясь вспоминать вновь. Мгновение, и голова с каштановыми волосами — уже наверное выдранными наполовину, из-за цепкой хватки пальцев рук, — склоняется вниз, а из горла выдаётся сдавленный, больной скулёж. Он не понимает, из-за чего его так колотит, по какой причине его голова, такое чувство, будто разрывается. Парень зарывается пальцами всё сильнее, а на окраинах разума, оставшегося после некого штурма, ведётся своя битва. Мысли делятся надвое. Первые засыпают вопросами: почему черепная коробка так болит и ноет, а в висках раздается жуткий, совместный со скрежетом грохот, и до невозможного сложно привести себя в порядок, хотя бы чтоб отстраниться от ледяной руки Фёдора и оттолкнуть его от себя. Хотя, этого сейчас хочется меньше всего. Вторая сторона размышлений занята человеком, сидящем напротив него. Тот ведь не опустился в грязную лужу, последовав примеру Осаму? О его глазах и взгляде, пробирающих до дрожи. Что он здесь делает, и как избавиться от колотящегося сердца, которое стремится вырваться из цепкой хватки рёбер? Головы ему вполне хватает, но сейчас организм и его органы вряд ли будут слушаться хозяина. На миг из сознания исчезла вся ненависть и презрение, которые Достоевский испытывал до этого, смотря на сгорбившегося парня. Фиолетовые глаза не отражали удивления, лишь чуть расширились, практически не отличаясь от обыденного взгляда. Но где-то глубоко внутри бурлили неподдельные переживание и непонимание. Хорош день, хороша ночь. Стоял лишь выбор, что делать дальше. Оставить мучаться, по всей видимости с головными болями, или же помочь, нарекая себя видеть на утро чайного цвета очи вновь. Выбор был сложен, но в то же время закипали азарт и желание помочь. Не придумав ничего лучше, ледяные ладони вмиг обхватывают обескураженное опущенное лицо, вцепляясь мертвой хваткой и направляя взгляд собеседника на себя. Что говорить? Без понятия, на самом деле. Что с ним? Точно. — Эй, что с тобой? — только и смог выдавить Достоевский из себя. Язык вдруг стал ватным, все речи мигом вылетели из головы, оставив вместо себя лишь ничтожно жалкие наборы букв, которые никак не получалось сложить в связные предложения. Распахнутые карие глаза смотрели прямо на него, будоражили кровь, но в то же время заставляя алую жидкость стыть в жилах. Федора переполняли эмоции, но те никогда не показывались наружу, всегда мирно оберегаясь глубоко на дне разума, и на лице в данную минуту красуется снисходительное безразличие, будто ему плевать, что происходит сейчас. Осаму молчит, не силясь ответить. Лишь завороженно смотрит в фиолетовые очи напротив, зарываясь пальцами в бедные пряди. Если не убрать рук от головы, парень вскоре останется лысым, и в отражении зеркала станут противными не только глубокие порезы, но и лысая макушка. Тогда смело можно будет вскрываться, не оставляя себе и шанса на существование. Вряд ли ему это понравится. Он сам себе не нравится. Никакой. Абсолютно. Ещё пару покачиваний из стороны в сторону, и Дазай чувствует, что свалится совсем. Его костлявое тело рухнет на пол и осквернит собою грязный асфальт. Не хотелось бы пачкаться полностью, а после и стирать плащ, который, — он уверен, — будет вымазан первым, ведь его подолы и так лежат на земле и трутся о неё, нарекая быть выпачканным. С ним, кажется, пытались заговорить, но единственное, что он расслышал — это лишь сдавленный, пропущенный сквозь километровые стены звук, скорее походящий на шёпот. В ушные раковины будто залили литры бетона, намереваясь сделать фигурку или точные изгибы уха. Парень лишь уловил движение губ, оттого и делая выводы о коммуникации. Услышать реплику от Господа невероятно хотелось; вновь ощущать тихий, опаляющий шепот и бурление внутри. Но на данный промежуток времени, в возможностях было предоставлено лишь смотреть в аметистовые глаза, и будто через тысячи одеял, ощущать холодные ладони на своих щеках. Было до невыносимого плохо. Из-за болей в голове начинало ломить всё тело. Ощущалось так, будто по нему проехал камаз, нерекая быть раздавленным в лепёшку. Он ведь не пытался покончить с собой, заглатывая таблетки, и уж тем более не практиковал способ «шею в петлю и с табурета вниз». В недавнем времени не было никаких предзнаменований таким событиям. Ему точно ничего не могли подмешать в баре: слишком часто он бывал там, и всё же как-никак знал всех в лицо. Но что тогда? Раньше никогда не было так хреново. Впервые за двадцать один год у Осаму Дазая так болела голова. Впервые у Осаму Дазая вообще что-то болело, не считая случая годовалой давности, но тогда действительно было над чем горевать. Сейчас же было такое чувство, будто вселенная просто издевается над ним; измываясь, пытается доказать свою правоту, карая и воздавая по заслугам за жалкие попытки самоубийств. Не будь Достоевский в таком замешательстве, точно подумал бы так. Не было ещё случаев, чтобы он не заговорил о грехах, совершаемых Дазаем по три раза на дню. Хорошее было время. Нужно ответить, но в мысли лезут лишь вопросы и взгляд, направленный точно на него, холодные пальцы рук, обхватывающие его лицо, по телу идёт табун мурашек и сердце все так же колотится. Непонятно от чего больше: пульсирующей, ноющей головной боли, или же из-за человека напротив. Фиолетовые глаза, выглядывающие из-под длинных, чёрных ресниц, глядят прямо на него, не сквозь, как обычно принято это у великого, а в самое дно, будто видит и разглядывает всю твою гниль и желчь с остатком. И, ему лишь кажется, но глаза напротив выражают беспокойство. Хочется остаться в этом моменте, только пусть голова перестанет болеть. Его тело — его враг. Главное отродье сего мира. Нужно ответить. Что? Голову будто набили свинцом, а очи начинает застилать белая пелена. Веки тяжелеют и с лёгкими взмахами ресниц опускаются вниз. Мозг перестает думать, оставляя это дело кому-то другому, но точно не владельцу тела. Голова больше не болит, ничего больше не болит. Ощущаются лишь холодные пальцы на щеках и, кажется, взволнованный взгляд. Нужно ли что-то говорить? Кажется, это будет лишним. Открываются лишь обветренные губы, пытаясь что-то произнести, в тихом, безмолвном слове /имени. — Федор… — веки опускаются полностью, закрывая обзор на карие глаза, ограничивая парню доступ к просмотру окружающего мира. Перестает так же судорожно колотиться сердце, уже не пытаясь вырваться из сильной хватки рёбер и разрушить некий изолятор вдребезги. Всё становится таким спокойным и плавным, что тянет просто лечь и уснуть. В случае Осаму желательно навечно. От произнесённого дрогнули уголки губ, позволяя человеку напротив узреть лёгкую улыбку. Давно он не вспоминал этого имени. Он лишь хотел его забыть, но получилось вновь криво и косо. Каким бы гением не был Дазай Осаму, а всё правильно и толково сделать не мог. Не по отношению к себе, не тем более по отношению к обществу. Лёгкая туша склоняется вбок. У Достоевского, услышавшего своё имя из чужих уст, на мгновение остановилось время. Сердце глухо забилось, а подсознание начало вырисовывать мокрой кистью воспоминания, которые по сей день хранились под тысячей замков, а ключи, казалось, были давно утеряны. Он замлел, не пытаясь шевелиться, будто к его лбу приставили дуло пистолета, и молвил что-то о том, что двигаться ему ой как не рекомендуется. Федора такая ситуация сейчас устроила бы больше, нежели переживать и думать, куда деть весомую тушу Дазая. Глаза расширились, а руки по инерции схватили бессознательное тело. Ночь обещала быть интересной. Кое-как поднимаясь на свои две, великий замечает грязные следы в области своих коленей. Штаны были чёрными, но мокрый, грязный след, даже при этом был очень виден, что не радовало, и уже в голову закрадывалась мысль, кто это будет стирать. Федор из рук вон плохо умел что-то делать, а с техникой был вообще не в ладах. В голову не лезли никакие подходящие ассоциации, кроме той, когда у него подорвалась микроволновка, нарекая оставаться без завтрака и разогретого супа. Не стиральная машина, но было, да и к этой громадине не хотелось даже подходить близко, будоражит одним своим злосчастным видом. Затопит ещё квартиру, не дай бог, из-за каких-то штанов. Грязных. Точно, а ведь он не один сидел на нечистом асфальте. Глаза покосились на тело, лежащее точно подле ног. Распластался, будто дома на кровати, а не в отрубе где-то посреди улицы лежит. Что с него взять. Да вот именно что сейчас — ничего. Не без помощи небесной силы, — своей у Федора было недостаточно, чтобы взять тяжёлого Осаму, — парень поднял с пола валяющегося, и перекидывая через свое плечо, зыркнул на пьяницу, все так же лежащего в десяти метрах. Он сдерживался, но не смог не провести параллель между лежащим около бака, и тем, кто обрамляет сейчас его правое плечо. Из-за перевеса, Федора невольно покосило вправо, но достаточно быстро опомнившись, о смог выровняться, и в прямом смысле не упасть лицом в грязь. Тонкие губы дрогнули в мимолётной улыбке. Он сделал шаг, затем второй, после останавливаясь и начиная думать. Мозг всё так же выдавал картинки из прошлого, скорее намереваясь довести до паники и нервозности, нежели остановить данную вакханалию. Но великий, вкладывая все усилия, стараясь не обращать внимания, продумывал план последующих действий. Было как-то не по себе от раздумий, что ему ещё ковылять битый час до своего пристанища с таким грузом и таким усердием. Поначалу в голове всё было позитивно: «шаг, второй, третий, там и до дома дойдет». Не дойдет. Он просто не сможет тащить Осаму. Свалится с ног на половине дороги, бросая тело и уходя прочь в одиночку. Некий спаситель отключился разом, позволяя логике и здравому рассудку взять верх, так было всегда. Нужно вызвать такси.