Похорони меня в полночь

«– Где я? Почему здесь так холодно? Кромешная темнота окружает… мне страшно, действительно страшно. Где он? Он ведь говорил, что не оставит меня больше никогда… но я здесь один, совершенно один. Внутри переполняет чувство страха. Я не знаю, как оказался здесь, почему именно сейчас? И почему так мало места? Не двинуться. Жутко, будто в гробу нахожусь. Но я ведь ещё в сознании, так из-за чего? На данный момент во мне превозносятся самые жалкие чувства, которыми обладает человек; мне холодно, мне до дрожи страшно, и самое отвратное, я жду его, жду, пока он придёт и заберёт меня отсюда. Он обещал мне… он не может лгать. Так почему же?.. Всё это напоминает неудачную шутку. Если он вновь решил пошутить, я оторву ему голову. Хотя, если так подумать, сначала лишу его конечностей, и только после головы, такой смерти он заслуживает. То будет верно. И даже в подобной ситуации думаю лишь о нём, насколько же сильно он промыл мне мозги? Но, кажется, об этом совсем нет желания думать, а просто хочется спать. Не это ли всё-таки настигнувший нас конец…» *** Это была ничем не примечательная осень, двадцать вторая в его скромной жизни. Он, по воле случая, вышел в полночь, побродить по переулкам Йокогамы, в которую перебрался года два назад. Выходить куда-то он не любил, особенно в дневное время: солнце светило слишком ярко, компании людей шумели гулко и слишком уж громко. Иногда ситуация менялась, и на улице стоял сильный морозный ветер, без единой живой души, прошедшей бы мимо. Тишина в такие будни стояла гробовая, смертная. Но смысл выходить из своего логова, если не можешь насладиться всеми прелестями одинокой прогулки? Почувствовать себя живым, что ты всё ещё можешь слышать, не потерял возможность осязать, и всё ещё тебе приходится жмуриться, когда палящие лучи солнца светят слишком ярко и безусловно раздражающе. Всё то были крайности, кои сам он не любил, в жизни своей не приветствуя. Ему нравилось когда всё в меру, и не приходилось выбирать между ярким, спокойным днём, ставя в противовес пронизывающий, колючий ветер со смутной печалью и располагающей обстановкой. Эта ночь обещала быть хорошей, и в какой-то мере особенной. Не часто он выйдет из убежища просто побродить, просто идти, смотря себе под ноги и думая о чем-то своём. Он как раз заходил в тёмный переулок — такие он любил особенно сильно. Если не для встреч с грешным отродьем, то просто, чтобы пройтись в темноте, без посторонних глаз. В таких местах вряд ли встретишь знакомое лицо, которое точно подойдёт, начиная расспрашивать как дела твои, да как движутся грандиозные планы. Не каждый подойдёт, но если такие найдутся — так просто не отделаешься, точно знает: научен печально-горьким опытом. И нет вероятности, что этим «знакомым лицом» не окажется враг, или же давным-давно забытый образ человека, воспоминания о котором по сей день хранятся в потёмках памяти. Шёл не спеша, размеренным шагом, кой присущ лишь только великим людям; таким, каким являлся он. Неторопливо вдыхая холодный воздух и выдыхая уже тёплый пар. Было прохладно, ветер стоял несильный, но довольно ощутимый, и если какой-то смертный решит выйти в одних только рубашке да брюках — точно околеет, загибаясь от холода. Сам же он был одет теплее и качественнее, за обычный набор одежды трудяги-рабочего. На его тёмных длинноватых волосах красовалась ушанка, та не носилась с целью согреться или же попросту не просквозить уши: она была неотъемлемой частью его самого, он любил эту шапку, почти никогда не расставаясь с избранной. Белая рубашка украшала его и придавала шарм некого аристократа, коим он не являлся, но удачно бы вписался к подобным, родись парень чуть раньше, нежели суждено ему было. Чёрные штаны скорее были классикой жанра и хорошим советом подчинённых, нежели его личным выбором, но довольно неплохо сочетались с сапогами по колено и таким же чёрного оттенка пальто. Фёдор Достоевский был определённо велик и аристократичен в своей натуре, его украшало всё и не посмела испортить ни единая дерзкая мелочь, грязная деталь. Он изредка наступал на осколки ранее целых стеклянных бутылок. Ну не по стати было самому Господу обходить мелкие препятствия на прямом пути. Надобно будет — лежащее, успевшее до сей поры посинеть тело переступит, не замечая того, лишь двигаясь напролом по на назначенному маршруту; пару раз вступил в лужи, тут уже ненамеренно, но признавать и зацикливаться на этом не стал, да и особого желания спорить с самим собой не проявлялось. Район был весьма смутный, нередко представлялось возможным встретить пьяницу, решившего отдохнуть около мусорного бака, с той же стеклянной, почти пустой бутылкой в руке. Ему не казались разумными столь низкие, опороченные существа, кои даже не в состоянии были дойти до собственного пристанища, попросту держа себя в здравых руках; ещё больше приводило в ярость и непонимание того, как можно не контролировать себя, позволяя видеть со столь ничтожной и мерзкой стороны. Такие тоже бы не поняли великого: как можно показывать себя столь идеальным и чистым, нарекая на вечные муки с тягостными страданиями? Намного проще просто жить в своё удовольствие, даже если при этом ты засыпаешь в собственной блевотине; главное не иметь границ да рамок дозволенного: так ведь куда легче и проще, хотя бы просто напросто существовать. Бог же другого мнения. Он не человек, на кой чёрт ему жить как хочется? Как велит того ничего не стоящая душонка? Исполняй свое предназначение, умирая достойной, предписанной смертью. То ли совершая красивое самоубийство прямо на сцене оркестра, перерезая себе глотку острым ножом, и тем временем осыпая зрителя лепестками красной розы; то ли от передоза наркотиками, кончая свои страдания с пеной у воняющего рта. У обоих вариантов один исход, но представления совсем иные. Его же самого — предполагал он, — не настигнет кара: парень и есть тот, кто накажет в случае летальной ошибки. Встреч в данный прохладный вечер не намечалось, да и не велось за ним пристрастия с кем-либо контактировать вообще. В такие моменты он полностью погружался в себя, забывая обо всём, не замечая и того, как каждый раз с большей силой вновь наступает на стёкла своими ногами, скорее намереваясь проколоть подошвы, нежели обойти столь незначительную преграду стороной. Другой же житель столь чудесного города как раз выходил из бара. Внутри него играли разочарование совместно со скукой. Первое оттого что не нашел прекрасную даму на одинокий вечер, а второе взаимосвязывалось и походило от первого. Походка была лёгкой и непринуждённой, настрой был ни к чёрту, но с виду и не скажешь: шёл вприпрыжку, напевая под нос странную мелодию, будто случилось что-то воистину хорошее, и красивый парень вовсе не расстроен. На него дул колючий ветер, от чего приходилось вжимать голову в костлявые плечи, храня надежду хоть каким-то образом согреться, оставляя немного тепла при себе. На душе уже который год скребут поганые кошки, раздирая фарфоровую кожу до лоскутов сырого мяса, добираясь не спеша до хрупких рёбер, начиная вгрызаться острыми клыками в белые кости, пытаясь перегрызть опору окончательно. И с каждым днём чувство, что вот-вот он сломается, падая на пол безвольной пластиковой куклой, приближалось всё быстрее и ближе, затягивая в пагубный мир скверны. В чайного цвета глазах не оставалось практически никакой доли надежды и жизни — всё оборвалось довольно давно, и до недавнего времени это не приносило проблем, и тем более не проявлялось на его осунувшемся лице. С каждым ново-наступившим утром, сырым днём, приходилось прикладывать всё больше усилий, дабы подняться с кровати да и каким-нибудь чудным образом дойти до ванной комнаты. В приоритете не стояло помыть голову или же умыться, при этом ещё и ополоснуть рот от вчерашней выпивки. Обмотать худое тело бинтами, и реже — оставить новые красные отметены, кои через некоторое время снова станут белыми, затянувшись. Если, конечно, обладатель не решит оставить более видный след и содрать засохшую корочку запечённой крови, нарекая глаз видеть как алая жидкость вытекает из небольшой, но глубокой раны с новой силой. Он не любил боль, но было в том нечто увлекательное, до дрожи приятное, и пересилить свои пагубные, вредные желания парень был не в силах, не в том бодром и решительном состоянии; казалось, того сейчас и не требуется. В очередной раз на него дунул с новым порывом ветер и он решил, что лучше встретит такого же пьянчугу, как и он сам, нежели будет идти под волнами ледяного ветра, продолжая вжимать голову в плечи. Переулок был достаточно тёмным, и если не обратить внимания, можно с лёгкостью наступить в лужу или же на стёклышко разбитой бутылки. Завидев ту вдалеке, ненароком подступила задумка о том, что неплохо бы было, освободи он от шершавых бинтов левое запястье, а после пройтись вдоль него острым стеклом. Но данные мысли очень быстро были откинуты в ненужную сторону, на окраины, казалось, заплывшего рассудка, так как он хочет умереть красиво и быстро, а не в вонючем месте с перерезанными грязным предметом венами. На том и остановились. Нечего забивать голову странной пучиной скверны. Парень, идя лёгкой походкой, постепенно замолк, начиная с бо́льшим энтузиазмом прислушиваться к шелесту опавших листьев, скрежету мелких камушков по асфальту, к гомону мусорных баков, издающих ужасно громкий отклик своими железными стенками. Он проводил параллель между пожухлыми, завядшими растениями и собой: такой же ужасный, лишь ненужное украшение мира сего. Украшением он себя, конечно, и не думал ощущать — не видал ещё столь отвратительных. Ненароком он погрузился в свои думы, переставая замечать и реагировать на происходящее вокруг. Выпитый алкоголь так же играл немаловажную роль в некой прострации неудачливого самоубийцы; выпито было не столь много, но от градуса напитков подкосило бы даже самых стойких бойцов. Как, например, вон того мрачного мужчину, который сидит около мусорного бака и что-то сопит себе под огромный нос. Хотя, ему сейчас казалось, что выпитого в том отродье гораздо больше, нежели собственной грязной крови, текущей по старым сосудам. Мысли начинали путаться, всё сложнее было составлять предложения и давать ответы на собственные колкие вопросы. Парня подкашивало и уводило то в одну, то в другую сторону, и он с большим трудом мог оставаться на ногах, стоя более-менее ровно. Сейчас он чувствовал, что практически не отличается от мужчины, мимо которого прошел эдак минуту назад. Только тот сидел на холодном асфальте, опираясь своей тяжёлой тушей на бак, а сам же он стоял на своих двух костлявых, придерживаясь рукой о стену, пытаясь собрать все докучающие мысли воедино. Боль в голове начинала будоражаще пульсировать, не оставляя практически ни единого шанса Дазаю Осаму не поравняться с тем пьяницей, дремлющим в метрах десяти от него в противоположной стороне, казалось тёмного, не имеющего в конце хотя бы тусклого света, туннеля. Ноги подгибались, а руки больше не могли с надобной силой держаться за стену, и парень чувствовал, что вот-вот свалится на пыльную землю. Всё же попытавшись медленно сползти — у него получилось. Его тут же привалило наиболее безболезненно сесть, расслабляя уставшие, напряжённые конечности. Голова раскалывалась, хотя минут десять назад такого не было приведено. И вот сразу же первая оплошность: колени приземлились прямиком в лужу, где вода была не самой тёплой и чистой, отдавая запахом мочи с гарью. По телу прошёлся табун мурашек от промозглого, мерзкого холода. Не обошлось и без загрязнения одежды: светлые штаны в области коленной чашечки были безнадёжно вымоченны и испорчены; не то, чтобы сейчас волновал именно этот фактор больше всего, но оттого, что он буквально сидит в луже, было малоприятно и не настаивало ни на какой позитив. Взгляд зацепился за окурок, плавающий в этой самой гремучей смеси. Видимо, многоуважающая себя алкашня не в силах дойти до мусорки. Хотя довольно странно, ведь спят они около них. Или же не имеют пристрастия загрязнять своё эдакое пристанище? Так куда больше-то? Видимо, у каждого своя позиция и непоколебимое мнение по поводу чистоты и хоть малейшего порядка. У Осаму же его отродясь не было, это можно было сказать лишь по одному взгляду на его смутное жилище, да и узнав его поближе можно было сделать именно подобные выводы. Человек без порядка в голове и не имеющий никакой ответственности. А ему, собственно, не нужен порядок; он ничем не дорожит, да и не цепляется за остатки жизни. Ему никто не нужен. С таким мировоззрением жить куда проще — хотя и не сказать, что приятнее, как минимум из-за того, что ничего не держит и нет никакой недосказанности, если ты вдруг очутился на грани погибели. Но это было таки тоже вовсе не ужасно, ведь громоздить чужого человека своими проблемами никогда не хотелось, да и собственно зачем. Обычные люди не поймут. Мужчина, лежащий в десяти метрах — тоже. Ему это и не нужно. Главное, что всё идёт так, как он того хочет.

Идёт.

Вторая оплошность: только эта намного хуже и опаснее, нежели мурашки по коже от холода и испорченные штаны, вымоченные в грязной луже с плавающим, дотлевшим окурком. Повезёт, ежели человек, идущий в его сторону — обычный смертный, решивший вздремнуть около мусорника в темноте гремучей. И как нельзя кстати будет то, если этот «кто-то» не решит сначала докопаться до Осаму, и только после уснуть, позволяя во сне вытечь склизкой, мерзкой и вонючей слюне изо рта. Голова раскалывается, он чувствует это всем своим слабым, худощавым телом. Данная боль оглушительна, и всё же ситуация заставляет задуматься… Откуда она взялась. Парень действительно пытается поначалу поднять голову, и после посмотреть на грядущего спутника, но не выходит. Ещё один сантиметр по направлению вверх, и его черепная коробка просто разломится на маленькие части. Стремление не быть униженным полностью всё ещё не покидает его, с крошечной надеждой расцветая внутри, но лишь с пару секунд попытавшись вести с собою и своей головой переговоры, осознал, что с самого начала не стоило и пытаться, ведь битва проиграна в самом мимолётно начале; сдаваясь вновь своей беспомощности, смирившись, Дазай Осаму просто пытается поднять взгляд пустых карих глаз, уже даже не намереваясь приподнять голову. Полуночник приближается всё ближе. Дазай смотрит как может, наискосок, но всё же смотрит и наблюдает за движениями впереди него. Осматривает непрошеного с ног до острых ключиц. Выше очи попросту не могут подняться без помощи, а головушку поднимать ой как не хотелось. Фёдор, видя, как какого-то паренька в бежевом пальто скрючило, предполагаемо от выпитого алкоголя, поморщился. Не в ходило в его планы видеть блюющих, отвратительных пьяниц. Вот он уже собирается подойти совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, проходя мимо, одаривая при этом осуждающим взглядом фиолетовых глаз, как видит чайного цвета очи и замирает, не силясь ступить больше и шагу. Во взгляде сменилось всё.