Сломленные

Виктория.

Я растягиваю губы в фальшивой улыбке, пока Мими на нас пялится. В такие моменты принято проваливаться сквозь землю, но мне совершенно наплевать, поэтому остаюсь на прежнем месте и безразлично замечаю, что ни одна половица пола не двинулась подо мной. Потом под пытливым взглядом подруги иду ко входу и наклоняюсь к валяющейся одежде, наверняка демонстрируя парню, оставшемуся стоять на том же месте, голые ляжки и, возможно, что-то ещё. — Не хочешь одеться? Мими смотрит попеременно то на меня, то на Дино. Потом хмурит брови, когда замечает его мокрую рубашку и мои влажные волосы. Готова поклясться, она все ещё видит, как мы стоим, точно два сиамских близнеца, и таращимся друг на друга. Её выражение лица говорит: «Я ОБО ВСЁМ ДОГАДАЛАСЬ, МАТЬ ВАШУ!», а растерянный вид её парня отвечает: «НЕ ИМЕЮ ПОНЯТИЯ, О ЧЁМ ТЫ, МИЛАЯ!». Конечно, мне бы хотелось оставить в тайне эту маленькую провокацию, но меня застали с поличным и делать вид, что ничего не произошло, было бы, по крайней мере, тупо. Я недовольно поджимаю губы, наблюдая за разыгравшейся идиотской пантомимой и пережёвываю вопрос подруги. Уверена, что брюнетке не терпится устроить допрос с пристрастием, но она не торопится, силясь остаться заботливой подружкой. — Как раз собираюсь. — Славно, — она на мгновение смолкает, затем все-таки не выдерживает. — И зачем ты вообще ходишь здесь в таком виде? — Не знаю. — Идиотский ответ. — Идиотский вопрос, — пожимаю плечами. — Я только что вышла из ванной. Обогнув меня, она идёт в гостиную. — Я же предупреждала, что буду не одна, — Мими бросает купленные чипсы на стол и разворачивается с обвинением. — Забыла. — Память отшибло, да? — Отвали, ладно? — Отвалю, когда не будешь вести себя, как шлюха. Улыбаюсь, обнажая кончики зубов, и, наверное, напоминаю оскалившееся животное. Сказать правду, почему произошло то, что произошло — я не могу. Оправдываться — не собираюсь, по крайней мере потому, что хочу побольнее уколоть Мими за её слова, от которых ощутимо сжимается под рёбрами. Ко всему прочему мне любопытно, как поведёт себя её парень, ведь от этого зависит мой долбанный happy end. — Дино, я вела себя, как шлюха? Он вздрагивает, слыша это обращение. Проводит пальцами по волосам. Он не хочет в этом участвовать. Я тоже не хочу. Но это не важно. Внезапный выброс адреналина стремительно разгоняет кровь по венам, и я начинаю провоцировать, вместо того чтобы отнекиваться: — Давай, расскажи Мими, как у тебя встал на меня в полотенце! Он впивается в меня взглядом и смотрит так, словно я только что ворвалась в его дом, разворошила всё внутри, а потом вытряхнула что-то личное наружу, на всеобщее обозрение, и теперь стою и издевательски наблюдаю за его реакцией. Глумлюсь над ним. Забавляюсь его уязвимостью. Мне становится не по себе. Впервые за долгое время хочется взять слова обратно и придумать что-то другое, выводящее брюнетку из себя. — Это правда? — спрашивает Мими, но её голос ломается и превращается в комариный писк. — Господи, Мими, а ты как думаешь? — Я ни черта не понимаю! Теперь и она впивается в меня взглядом, и они оба пялятся, ожидая ответа. «Да, я хотела сделать тебе больно. Да, я злюсь. Да, я тебя ненавижу. Нет, Дино, ты здесь ни при чём. Прости, что приходится пользоваться тобой. Нет, я не считаю себя чудовищем» . Хлопаю ресницами, смаргивая гнев, своё бессердечие и недосказанность, что реяла над нами. — Конечно, нет! — разочарованно рыкает блондин, глядя на Мими. — Тогда какого хера, Уокер? — Не собираюсь перед тобой отчитываться. — Знаешь, это ты всё устроила, поэтому, мать твою, ответь, что это было. — Мими, ты такая ревнивая идиотка... — А мне кажется, ты просто завистливая сука! — Все мои недостатки начались с тебя! — Просто. Хватит. — Подчёркнуто выделяя каждое слово, произносит Дино, заставляя нас заткнуться. — Не хочу в этом участвовать. Он не позволяет Мими возразить, не даёт времени, чтобы оправдаться. Забирает с дивана джинсовую куртку и идёт к выходу, а когда она пытается открыть рот, поднимает руку в характерном жесте, как бы говоря: «Нет, даже не думай». — Поговорим, завтра, — холодно отчеканивает блондин. — Если мне захочется с тобой говорить, после этого спектакля с твоей подругой. Он проходит мимо меня, как если бы я была фонарным столбом и тихо прикрывает за собой дверь. Мими бросается за ним, отталкивая меня в сторону, словно препятствие с дороги. Я слышу, как она зовёт его на лестничной клетке. «Прости, что я такая бестолковая!». Она умоляет позвонить ей утром, но он не отвечает. Она делает ещё две бессмысленные попытки, а потом всё затихает. Выжидаю секунду, две, три, охваченная тем же идиотским чувством, которое мне довелось испытать в шестнадцать лет: тогда я прищемила палец дверцей отцовской машины и накричала на него, спустив всех собак, вместо того, чтобы закричать от боли и попросить помощи. Понимаю, что сейчас делаю то же самое — причиняю боль всем вокруг, потому что болит у меня. И это неоткрытие все равно ухает в глотке банальным «беспомощно разрыдаться» и «выпрыгнуть в окно». Стоя на том же месте, у входной двери, скидываю полотенце на пол и натягиваю на голое тело вещи, что держу в руках. Глаза почему-то начинает печь. Это злит. Ещё больше злит, что нет разницы, какова причина внезапной сентиментальности: воспоминание об отце или о Мими, потому что ничего из этого не должно вызывать слёзы у нормального человека. Чувствую себя поехавшей. Задрав подбородок вверх, быстро моргаю и облегченно замечаю, как отпускает, а песок в веках растворяется с горячей каплей соленой воды, сброшенной пальцами с подбородка на пол. Вытираю ладонь о джинсы и нащупываю в кармане пачку сигарет. Только закуриваю, как брюнетка, словно торнадо влетает в квартиру. — Это ты во всем виновата, — Мими вышагивает к кухонному столу с таким яростным пылом и с какой-то обречённой растерянностью в глазах, что мне становится её жаль. Но недолго. Раздражение быстро вытесняет все остальные чувства. — Тупо винить меня вместо своей воспалённой фантазии. — Тогда скажи мне, что здесь ничего не было, и ты не ко́нченая, беспринципная дрянь, что крутит хвостом перед парнем подруги. Она с болезненной надеждой смотрит на меня. Я смотрю в ответ. Немой диалог, а после — обыкновенное разочарование. Её во мне. И моё в ней. Её горькое и мучительное, как отрава, а моё настоявшееся, терпкое, обжигающее глотку и внутренние органы, как ром. Она резко опускает голову, утыкаясь носом в испечённый для меня праздничный торт. Поджимает губы, будто вот-вот расплачется. Внутри почему-то саднит. Только не реви, идиотка, мысленно приказываю Мими, а сама сглатываю. Как по команде подруга вскидывает подбородок. Неестественно широко улыбаюсь: — Зачем? Ты все равно мне не поверишь. Я продолжаю играть роль невинной овечки, невольно вспоминая, как когда-то Мими дула губы и завидовала, говоря, что моя жизнь похожа на кино, а я в нём начинающая актриса. Тогда в старших классах она только и делала, что из кожи вон лезла, чтобы впечатлить сначала своих парней, потом родителей. Я же назло своему отцу курила травку за мусорными баками и не пренебрегала «сто и одним способом» свести его в могилу. Она с открытым ртом слушала мои россказни о первом похмелье, бездыханных поклонниках, побегах из дома и каждодневных скандалах с отцом. Я знала, ей всегда хотелось, чтобы родители любили её не за какие-то заслуги, а вопреки, как меня любил отец, вопреки тому, какой иногда могла быть. Возможно, это отчасти повлияло на её жизнь и на то, кем она стала. В любом случае, она никогда об этом не говорила. Мими подхватывает синий круг с праздничной недонадписью, стёртой моим пальцем. Торт летит в мусорку. Я без сожаления провожаю его взглядом в помойное ведро. Её глупая выходка вызывает только злую насмешку. Мими ядовито сощуривается: — Знаешь, мне блядски надоело терпеть тебя и ту херню, что ты творишь, — она бросает кастрюлю с почти выкипевшей водой в раковину и айкает, обжигая запястье о накалившуюся алюминиевую ручку. Уверена, обвиняя меня в этом. Я знаю, потому что тоже так делаю. — И я говорю не только о сегодняшней херне, а вообще обо всём. — Я устала, и от твоих криков у меня раскалывается голова. Пойду подышу свежим воздухом, — минуя её, распалённую и окончательно озверевшую, выхожу на маленький балкон, делая глубокую затяжку. — Хочешь, чтобы я тебя пожалела? — сзади раздаётся её голос. — Нет. — Хорошо, — слышу, как за моей спиной подруга хлопает балконной дверью, так, что та чуть не срывается с петель. — Потому что ты этого нихрена не заслужила. — А ты заслужила? — прикрываю глаза, втягивая дым. Мими замолкает. Балконная дверь болтается из стороны в сторону под порывами осеннего ветра, а меня настигает чувство, что сейчас между нами случится нечто важное, и вместо того, чтобы избежать этого, я лезу на рожон. Опираюсь о перила и смотрю куда-то вперёд на ночной Сиэтл и фонари, горящие желтым светом неподалёку. Чувствую себя опустошённой и ещё более уставшей, а ещё чувствую взгляд брюнетки на своей спине. — Говори прямо. Хмыкаю и с ядовитой улыбкой смотрю куда-то далеко вперёд. — Я потеряла всё, а ты не лишилась ничего, — бросаю истлевший бычок вниз и роняю голову следом, провожая его взглядом. — Неожиданное признание,— слышу, как она переступает с ноги на ногу.— Вот только ты сама решила всё просрать. — Чтобы пережить то дерьмо, через которое я прошла из-за тебя. — Из-за меня? — Да. — У тебя раздвоение личности? — Мими запинается. — Сначала говоришь, что все в порядке и ты простила меня, а теперь опять обвиняешь. — Мне насрать на прощения. Как насчёт справедливости? — порывисто оборачиваюсь и впиваюсь в неё взглядом. — Справедливости? — она издаёт сдавленный смешок. — По-моему, ты так ничего и не поняла. В жизни нет никакой справедливости. Я знаю, что она права. Не могу не знать. Но дело не в этом. Мне лишь хочется, чтобы Мими была сломленной, как и я. Это кажется нечестным, что я прошла через всё это, а она нет. Она выглядит… нормальной, будто ничего не произошло и не происходило сейчас вокруг неё. Так не должно быть. — Супер, — изнурённо бросаю я. — А теперь можно мне пройти внутрь, я замёрзла. — Вики. Руки Мими виснут плетьми, она смотрит на меня таким взглядом, от которого барабанит сердце. Выдавливаю из себя равнодушно-обиженное выражение лица. Жду её слов и одновременно не хочу их слышать. Что-то живое шевели́тся внутри, уродливое искореженное, но настоящее. Напоминаю себе, что всё в прошлом. Что я давно расставила приоритеты, вычеркнула из жизни многое, лишь бы жить дальше, подстроилась под обстоятельства. И не важно, что некоторые из них сделали меня плохим человеком. Бессердечным. Лицемерным. Сломанным. Поэтому не даю ей продолжить и делаю то, что умею — отталкиваю и вру. — Знаешь, к чёрту тебя, к чёрту твоего Дино. Можешь и дальше думать, что я хреновая подруга, вешающаяся на шею твоему парню. Мне всё равно. Правда. Вот только ты меня знаешь и знала всегда. Я не изменилась,— с уязвлённым видом качаю головой. — Я никогда бы так с тобой не поступила. Ясно тебе? Отталкиваю её в сторону, и она послушно отступает вбок, давая мне пройти. У меня сводит лёгкие. Не оборачиваясь, делаю торопливые шаги в спальню. Боюсь, что она скажет что-то ещё, на что у меня не останется сил ни ответить, ни соврать, а потом, сама того не замечая, уже несусь со всех ног, как если бы всю квартиру заполнил ядовитый газ. Запрыгиваю в постель с двух шагов, с головой укрываясь одеялом. Меня знобит. Руки, продолжающие сжимать края хлопкового прямоугольника идиотской розовой расцветки и натягивать его за шиворот, ходят ходуном. В голове бешено вертится мысль. Стало бы Мими больно, если вместо всей этой наглой лжи, что получилось наговорить, я сказала бы, что больше ничего к ней не чувствую и потеря нашей дружбы теперь не кажется мне потерей всего мира, а сама связь — значимой и исключительной? Какая к чёрту разница! Сцепляю пальцы в замок и засовываю между бёдер, придавливая обеими ногами с двух сторон, а потом прижимаю те к груди. Внезапно мне хочется закрыть глаза и открыть их тогда, когда мне было пятнадцать, когда все сложности казались сущей ерундой и не вызывали панических атак, слёз и соплей, а пустяки были сродни апокалипсиса. Мне хочется содрать с себя кожу, вернуть то время, когда я была собой. Чувствую, как желудок скручивает узлом, и меня начинает тошнить. Сглатываю слюну. Мне тошно от самой себя. От того, как я реагирую на всё, что может затронуть сердце, как отвечаю на боль, как живу. Прикрываю глаза, чтобы справиться с дурнотой и спрашиваю себя, как докатилась до такой жизни. Раньше я относила себя к тем самым детям, в голове которых уже был заготовлен план на будущее: завтра ты окончишь университет, деточка; послезавтра устроишься пожарным или полетишь в космос; в выходные выйдешь замуж за одноклассника, а через неделю родишь ему два, а может даже три, вечно орущих ребёнка. Сегодня же мне, честно говоря, насрать на это. И я из прошлого теперь кажусь себе совершенно незнакомым человеком. Мне сегодняшней не известно, кто я, и даже планы на следующий день кажутся чем-то невообразимым. И уж тем более я не знаю, какое оно, моё будущее и есть ли оно у меня вообще. Ёрзаю на постели, прислушиваясь к тишине за дверью, и пытаюсь понять, как далеко готова зайти. Недавно мне казалось, что играя с Мими в подруг, периодически делая ей больно и давя на чувство вины, обида и злость пройдут. Но мне не становится легче, а внутренние механизмы все сильнее изнашиваются и ломаются на части. Я исчезаю с каждой секундой, будучи все ещё здесь, лежащей на кровати и крепко зажмурившей глаза. Я проваливаюсь в тот день, выжигающий всё внутри, раздирающий в клочья остатки хорошего, что ещё остались во мне. Я лежу скрутившись и в голове внезапно становится пусто, а все мысли затихают. В груди звенящая тишина вкупе с полным онемением, такая желанная, такая необходимая и нужная. И только Вики — та, что ещё барахтается где-то глубоко внутри, пытаясь выбраться из этой мясорубки, орёт во все горло. Но что толку? Я не слушаю. Гораздо легче ведь разрушить, потому что страдаешь сам, чем попросить помощи и построить заново. И я рушу, уничтожаю — себя и всех вокруг, терзаю и терзаюсь сама, не боясь идти до самого конца, потому что уверена: в конце освобождение, до которого ни за что не добраться без гематом и переломов. Утро выдаётся туманным. Собираю себя по частям и стараюсь разлепить глаза, приподнимаясь на локтях. Спать в толстовке и джинсах — гиблое дело. Смотрю вокруг и соображаю, что Мими нет. Откидываюсь на подушки с облегчённым вдохом. Наконец, день начнётся не по наклонной, мать её, плоскости. Неохотно свешиваю ноги с кровати и рыскаю по карманам в поисках сигарет и зажигалки. Прикрываю ладонью глаза и вдыхаю никотин, пытаясь упорядочить ночные мысли. Решаю, что лучше всего это сделает холодный душ и, словно пьяная, плетусь в ванную, цепляясь за стены. Прохожу через гостиную и как вкопанная замираю у кухонного ящика. Вытаращиваюсь на круглый кремовый торт, стоящий на белом блюде прямо в центре стола. Сжимаю сигарету между пальцев до тех пор, пока пепел не падает на пол. Закуриваю. Снова таращусь на торт. Смаргиваю и читаю одно единственное слово, украшающее синий бисквит, и маленький вопросительный знак, выложенный из каких-то разноцветных драже

ДРУЗЬЯ?

Хочется заорать. Громко закричать во всю глотку. Содрать с себя кожу. Но вместо этого молча подхожу к мойке, открываю кран и тушу сигарету о струю воды. Упираюсь лбом о верхний шкафчик, сжимая ладонь в кулак. Жизнь — до охерения страшная штука. Сначала она убеждает тебя в правильности собственных поступков и правдивости чувств, а потом насмешливо бросает об пол, превращая всё это в пустоту из-за сраного куска выпечки, попутно доказывая, что собственные чувства могут легко предать. Выпрямляюсь. Закручиваю кран. Вытираю лицо ладонями и, неспешно покачиваясь из стороны в сторону, иду в душ. На стол я так и не оборачиваюсь.