Цэвдэг

Лето подходило к концу. Всегда жаркое и сухое, оно приносило засуху и полчища насекомых из тайги, которые отчего-то мнили своим правом ломиться в человеческие дома и кусать их хозяев, и Ренату Мягмарову никогда не приносило ничего, кроме раздражения. Он, конечно, радовался, как всякий школьник, временному отсутствию уроков и отвратительных одноклассников в его жизни, но в остальном летний сезон не любил. От жары у него сильно болела голова, а палящее день напролёт солнце вызвало усталость и сильное раздражение к концу дня. Куда милее Ренату была осень с её пасмурными небесами, золотом листьев на потемневших деревьях и благородной тоской — но увы, в Тыве всё ещё стояла жара и солнце, хоть и медленно уходящее на спад, всё ещё нещадно жгло с восьми до восьми. За это лето Ренат, впрочем, многого добился. Он регулярно ездил в Кызыл ради тренировок в боксёрском клубе и, видя городскую жизнь, постепенно привыкал к шуму и автомобилям. Нельзя сказать, что в Каа-Хеме ничего такого не было; всё же, его родной посёлок был пригородом столицы Тывы — но разница чувствовалась, стоило едва пересечь границу сонных низких посёлковых домиков и оказаться на сравнительно ровном асфальте. Асфальт, быть может, только казался Ренату ровным — выбоины и ямы здесь были в изобилии, — но если сравнивать паршивое, но всё же существующее покрытие и голую песчаную дорогу, превращающуюся в сплошную непролазную грязь после дождей, любой наверняка предпочёл бы первое. Для Рената, не видевшего жизнь в большом городе, Кызыл казался едва ли не мегаполисом, пусть на деле столица богом забытого региона едва ли могла тягаться с беднейшими городами регионов более обеспеченных… Серые девятиэтажные дома виделись ему высотками, а захолустные магазины казались едва ли не элитными торговыми центрами. Одним из самых ярких его летних воспоминаний за этот год стал эпизод, в котором мать дала ему денег и он бродил по центру столицы после тренировки, разглядывая витрины и наблюдая, как солнце медленно скрывается за горизонтом, окрашивая нежным оранжевым сиянием крыши домов. Тогда Ренат впервые в жизни попробовал то, что другие — там, в огромной шумной Москве, — попробовали ещё очень давно. Он купил себе энергетик и какой-то злаковый батончик, и не спал всю ночь, размышляя про мегаполис и, как ему думалось, безбедную жизнь в нём. Москвичи представлялись Ренату какими-то неприлично богатыми небожителями, которые целыми днями только и делают, что сидят за чистыми ноутбуками в стеклянных офисах, ходят в торговые центры и развлекаются в барах, и ему было от этих представлений совсем не противно, как Батталу, а радостно. Всегда унылый и мрачный, в одной своей мечте Ренат всё же был юношески наивен и восторжен: он мечтал перебраться в Москву и хоть одной ногой ступить на недоступный пьедестал столичных небожителей. Ему хотелось роскошной жизни, хотелось ходить в красивых костюмах и никогда больше не работать грузчиком в ликёро-водочном за углом, выслушивая оскорбления от престарелой начальницы... Да, Ренат всё же устроился на работу, хоть его и отговаривали: слишком уж тонкий он был, будто бы и не жил в тувинском суровом климате. Работа его поначалу казалась невыносимой: ящики могли весить больше тридцати килограмм, и Ренат, чуть не плача, несколько раз едва не порвал мышцы, волоча проклятую тяжесть — но в один из вечеров после смены, когда он, измотанный и вспотевший, сел на кафельный пол в складском помещении, к нему пришло совершенно внезапно странное осознание: ему это нравится. Отвратительно тянуло мышцы спины и рук, со лба стекал солёный пот, попадая в глаза и в рот, но будь он трижды неладен, если бы ему не нравилось, как крепнут его мышцы и как ящики, казавшиеся неподъемными, с каждым днём делаются легче. Ренат чувствовал, как постепенно превращается из мальчика в мужчину. У него появилась мускулистая грудь, окрепли тонкие плечи, а на животе, некогда впалом, начали появляться очертания пресса. Теперь он не со стыдом, а с восхищением разглядывал себя в зеркале, но что-то не давало ему покоя… С той самой ночи, когда мучительные боли в животе ушли, какая-то мелкая, но значительная деталь изменилась в привычной картине мира и теперь постепенно выводила из себя своей жуткой неправильностью. Ренат ходил в раздумьях, приводя к выводам совершенно диким и одновременно до боли правильным: он постепенно перестаёт быть человеком. Мысли эти он от себя гонял, заставлял себя думать о том, что он сходит с ума, отчего мрачнел ещё сильнее — и даже во сне его не оставляло напряжение. Нервы постепенно сдавали. Сколько бы Ренат не оглядывал себя в зеркало, сколько бы не лез к себе в рот и не корчил гадостные рожи, кривляясь всем телом, он в упор не понимал, в чём дело, и был готов вспороть себе брюхо, лишь бы понять, что с ним происходит… Зачем ему это было, он и сам не знал. «Ну вот узнаю я», — порой думал Ренат, когда эти мысли снова всплывали в бесконечном фоновом шуме размышлений, — «И что дальше? Тело всё же моё, знать должен… А если я неизлечимо заболел? А если я шизофреник? Бывает же так, что шизофрения начинается раньше двадцати лет… Вот же чёрт, надо что-то делать.» Но он не делал ничего, слабо понимая концепцию шизофрении, и мотылялся в безделье, и дни его проходили тягуче и однообразно, и ничего не проходило, но и не делалось хуже… Лето застыло в янтаре. Раз в страшную жару, когда столбик уличного термометра болтался где-то на уровне сорока градусов и в подъезде сильнее обычного воняло мочой, Ренат сидел на кровати и пялился в окно, щуря глаза на белёсо-голубое небо, залитое немилосердным светом белого солнца. В воздухе кружились пылинки, явно поднявшиеся от шкафа: Ренат, отобещавшись от матери, верховья шкафов в комнате протереть забыл и теперь боялся даже заглядывать наверх. Казалось, что день так и окончится ничем, и Ренат с заходом солнца ляжет спать — но в дверь кто-то настойчиво постучал. — Кто? — Ренат знал, что независимо от того, кто за дверью, к нему войдут, но зачем-то спросил и пошёл к двери, чтобы мать в случае чего не увидела, что он без дела сидит на кровати. Оюна не заставляла Рената работать по дому на постоянной основе, но ей не нравилось, когда тот слишком долго бездельничал, а нотации насчёт своей безалаберности слушать лишний раз не хотелось. Перенеся вес с ноги на ногу и страдальчески вздохнув, Ренат решил уже лечь обратно, как вдруг дверь распахнулась и в комнату вошла мать, явно утомлённая работой и чем-то взволнованная. — Ренат, — она оглядела его снизу вверх, — Нам нужно съездить к бабушке. Я давно с ней не выходила на связь и боюсь, как бы чего не случилось. — Мам, ну зачем… — Ренат лениво зевнул, не желая два часа трястись в провонявшей сигаретами и блевотиной таратайке соседа, — Ты же сама знаешь, какая в Бурен-Бай-Хаак связь… Ну куда мы по такой жаре? — Ренат, — сухо повторила Оюна, взглянув на сына исподлобья, — Если я говорю, что это надо сделать, значит, надо. Я уже договорилась с соседом насчёт машины. Собирайся и выходи. Ренат с унылым стоном кивнул и, дождавшись, пока мать выйдет из комнаты, вытащил из-под стола спортивную сумку. Вид несобранного багажа его частенько пугал до того, что он забывал даже о вещах первой необходимости и набивал сумку всяким хламом… Всякий раз он клялся себе, что потом соберёт всё, как полагается, и сейчас ему представился шанс претворить свои слова в жизнь, но сейчас, как назло, времени не было — и Ренат, про себя матерясь, нервно начал укладывать самое необходимое в сумку. Телефон он взял, зная, что тот, впрочем, ему не пригодится — связи в селе почти не было, но забрать его было необходимо. Квартиру могли обнести в их отсутствие, а телефон ему был нужен… Тут часто грабили и ещё чаще убивали. Сунуться на улицу даже с обыкновенным honorом после заката солнца было чревато пробитой головой и украденным телефоном. Убить могли и не за телефон; могли убить просто так, в пьяном угаре избив до смерти или пырнув ножом. Пьяные способны на любое преступление. Человеческая жизнь для того, чей рассудок затуманен алкогольным парами, уже не видится большой ценностью. Всякому хочется ощутить себя хоть сколько нибудь богом, пусть даже паршивым идолом с каминной полки, но всё же божественным существом — и когда водка заливает глаза, рвения вершить чужие судьбы оканчиваются ножом в животе случайного прохожего и в кровь разбитым лицом возвращавшейся домой женщины… Пьянство самая грязная и самая мерзкая зависимость человека. На глазах Рената однажды умер девятнадцатилетний парень. Имени его он не запомнил, но знал зато, что тот жил этажом ниже и собирался жениться. Пару раз сосед помогал ему носить тяжёлые коробки до квартиры и ещё однажды примчался на крики Цогтгэрэла, которого пьяный Баттал хотел задушить. Полицией угрожать смысла не было, поскольку и в Кызыле, и в Каа-Хеме та работала отвратительно, и смелый парень почти вломился в квартиру, требуя дать ему соль сей же час — и пока вынужденный прекратить побои Баттал угрюмо сопел в коридоре, а сонная полупьяная Айна искала на кухне пачку соли, он вывел Цогтгэрэла из квартиры и помог ему незаметно выскользнуть из дома. Чтобы никто ничего не заподозрил, он всё же взял соль, но все понимали, зачем он начал вдруг рваться в чужую квартиру. Тот парень хорошо разбирался в компьютерах и собирался в какой-то из многочисленных колледжей в Красноярске. Отслужив в армии год, он уже готовился к переезду — Ренат сам помогал ему таскать ящики с вещами, — но однажды вышел из дома поздним ноябрьским вечером за какой-то деталью, и там нарвался на нож пьяного ублюдка. Ренат тогда вышел в магазин за мукой: мать хотела приготовить оладьи. Ещё издалека ему послышались пьяные крики и мат, но он, испугавшись, только ускорил шаг… Наверное, он, тогда ещё четырнадцатилетний хлюпик, ничем бы не помог, но сам факт того, что он не остановился, не притормозил хоть на секунду, больно отдавался на совести тяжёлым грузом вины. Когда Ренат уже шёл из магазина с пакетом, на перекрёстке взгляд его столкнулся со стеклянным взглядом трупа, обращённым в серое темное небо. Не желая верить в страшную догадку, Ренат сглотнул тошнотный ком в горле и подошёл ближе. На перекрёстке лежал его сосед с перерезанным горлом. Зажав рот руками, чтобы не заорать, Ренат, плюнув на всякую предосторожность, трясущимися руками достал телефон и набрал скорую, хотя и понимал, что та только констатирует смерть. Под телом соседа медленно растекалась лужа тёмной крови. В темноте было не видно, но его наверняка ударили ножом в печень. Этот приём был излюбленным среди местной пьяноты, поскольку выводил жертву из строя почти сразу же… В груди ощутилась странная пустота. Ренат знал, что в Каа-Хеме убивают людей, но никогда раньше не видел это своими глазами — и теперь, когда перед ним предстал труп, в голове отчаянно загудело от смутного чувства. Непередаваемое, тёмное ощущение беспомощности перед равнодушным величием смерти заставило колени задрожать, а сердце пропустить пару ударов. «Его больше нет.» Мысль ударом в набат прозвучала в голове. Феномен смерти, феномен жизни — всё это было так иллюзорно и так явственно в одночасье… В животе внутренности свернулись в клубок, как огромные толстые черви. Что-то на дне глотки засвербило. Невыносимо захотелось умчаться прочь. Ренат отступил назад, вдохнул холодный воздух и закрыл глаза. Нужно было, по крайней мере, дождаться скорой. «Этот посёлок пожирает всё хорошее, что производит на свет.» У него были самые добрые глаза и самая чистая душа из всех каа-хемцев, которых Ренат встречал в своей жизни. Он резко выделялся из толпы своим открытым сердцем и даже голос его звучал добрее, чем резкие и рявкающие голоса других… Пожалуй, именно образ погибшего соседа не давал Ренату окончательно испортиться. Такие люди, приходя в самую тёмную пещеру, озаряют всё сиянием своей души, но очень быстро сгорают и гаснут, неизменно отправляясь в конце на перегной в глухую твердь земли… Как и все. От неприятных воспоминаний Ренат помрачнел. Собрав вещи в сумку, он вышел из квартиры вслед за матерью, которая уже стояла на лестничной площадке, подёргал ручку, проверяя сохранность двери, закрыл все замки и вздохнул: жара тяжестью наваливалась на него, не давая дышать и вызывая тягучую боль в затылке. Волосы прогрелись до самых корней. Более всего хотелось окунуть голову в бочку с ледяной водой так, чтобы свело скулы и загудело в висках — но, как на грех, ни бочек, ни ледяной воды в пределах досягаемости не было, и оттого Ренат просто прислонился лбом к стене, тяжело дыша… Откуда-то отчётливо запахло гнильём и свежей кровью. «Снова этот запах…» Сквозь накатившую слабость Ренат всё же слабо попытался оторваться от стены. Перед глазами мелькнул смазанный чёрный силуэт, который отчего-то одобрительно кивал головой, темнота в мозгу кувыркнулась — и всё пропало разом, будто бы и не было… Ренат шокировано посмотрел в угол, где стояла тень, и, пожав плечами, поднял сумку. — Мам, мне плохо, — Оюна испугано подняла брови, — Мерещится какая-то ерунда… — Натка, ну что же это такое… — сухая рука Оюны с короткими ногтями легла ему на лоб, проверяя температуру, — Я попрошу в машине окно открыть. Тебе явно голову напекло. А я ведь тебе даже панамки никакой не купила… У тебя только старые остались. Ну-ка, — женщина вытащила из сумки зелёную панамку с жуткими цветочками, — Примерь. — Не хочу я эту панамку, она женская, — надулся Ренат, представляя, как он по-идиотски будет выглядеть, — Лучше пусть голову напечёт… — Ренат, тебя никто не увидит, — Оюна скрестила руки на груди, — Соседу, дяде Артёму, вообще дела нет до того, в чём ты там ходишь. Приедешь и снимешь. — Ладно уж, — всё ещё дуясь, Ренат напялил панамку едва ли не до глаз и потопал вниз, чувствуя себя последним дураком. Он и без того часто выглядел глупо, но в этот раз вид его был совершенно дурацкий и детский… Соски во рту не хватало. Споткнувшись на побитой жизнью ступеньке, он чертыхнулся и выскочил из подъезда, будто бы кто-то толкнул его в спину. Следом семенила мать, и Ренат остался внизу, чтобы подержать ей дверь — и только тогда, когда она вышла, отпустил ручку. Та загрохотала, отозвавшись громом в глубине подъезда. Ренат, вслушавшись, тяжело вздохнул, будто прощаясь с домом и вышел на улицу. Солнце ударило в глаза тяжёлым ярким светом. Он нахмурился, прикрыв лицо рукой, сощурился, привыкая к палящим лучам, подошёл к распахнутому багажнику, хмуро кивнул соседу и водрузил внутрь сумку. Мать о чём-то живо защебетала с соседом, тот в ответ деловито и важно загавкал… Шмыгнув носом, Ренат первым открыл дверь машины и сел на заднее сидение. В нос ударил запах бензина. Желудок скрутился в узел. К глотке прилила тошнота. «Весело мне будет следующие два часа.» Мимо ползли в жаркой мге жёлтовато-зелёные степи. Жар тянулся по земле горячим ветром, и степные травы лениво шевелились под его осоловелыми касаниями. Солнце на выбеленном голубом небе стояло в зените. Из магнитолы орал шансон. Ренат, надвинув на глаза ненавистную панамку, недвижимо сидел в полудрёме и ощущал, как нагревается затылок… Мать о чём-то болтала с соседом, но Ренат не слушал. В голове у него зияла пустота. Хотелось спать, но сон никак не приходил, и Рената мутило от запаха бензина и невыносимого зноя… Закрыв глаза, он откинулся на сидение и попытался в очередной раз заснуть. «Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…» За закрытыми глазами замаячили смутные очертания и неясные тени. Сквозь пелену угасающего сознания пробился многоголосый шёпот, убаюкивающий своей первобытной меланхолией… Будто бы холодные руки легли на его разгоряченное лицо. Кто-то поцеловал его в лоб ледяными губами. «Атке?..» — спросил надреснутый, грубый, нервный — его собственный? — голос, — «Атке…» «Сурла», — ответил мягко чей-то голос с бархатной хрипотцой, уже смутно знакомый по видению в парке и беспокойным снам, — «Сунъя ирл’эн минь. Ксума, менкеш — минь уст айта Атка, сур сунъв устэ айма Ушт. Оныр мектеш…» Ренат глубоко вздохнул, отпуская своё то, материальное и низшее, и поднимаясь куда-то туда, ввысь, где жилистое длинное тело совсем не пригодится, а пригодится лишь душа… Он уснул тихим, впервые за долгое время спокойным сном, сложив руки на бёдрах, и белый луч солнца светил в его скуластое красноватое лицо. Мир в минуты степного покоя виделся местом тихим и умиротворённым. Когда на землю спустился вечер, жара спала. Ренат проснулся тогда, когда машина соседа остановилась на краю посёлка у низкого серого домишки, поморщился от резкого запаха бензина и вылез из машины, нетвёрдо стоя на ослабевших спросонья ногах. Стянув с головы панамку, он упрятал её в карман, поднял вещи и первым направился к калитке, не став дожидаться матери. На стук Куаныш отозвалась не сразу. Только тогда, когда Ренат крикнул так громко, что у него запершило в горле, в доме раздались шаркающие шаги и в замке после длительной паузы начали проворачиваться ключи. На порог вышла маленькая, крепко сбитая старуха, сразу окинув всё вокруг угрюмым взглядом мелких чёрных глаз. Голова её была повязана цветастым платком, на дряблых плечах болтался невероятных размеров синий халат, перехваченный под обвисшей грудью поясом, а на об пол шлёпались слишком большие тапки… Явно Куаныш не готовилась к приезду родни и оттого смотрела на внука с дочерью мрачно, с оттенком недоумения во взгляде. — Чего приехали? — женщина побрела к калитке будто бы нехотя, гремя ключами, — Опять этому брюхо схватило? «Этим» Куаныш называла Рената. Новомодное имя внука ей совершенно не нравилось, как и не нравилось многое в нём: она вечно бормотала, что у Рената «демоново нутро» и что он весь будет в своего непутёвого отца, пьяницу и повесу Балчыра, но внука всё же любила в глубине души, пусть и считала его рождение чем-то сродне трагедии. Куаныш была старухой мрачной и чуть сумасшедшей, но вместе с тем весьма участливой. Она искренне сопереживала Ренату, когда тот ей жаловался на школьных хулиганов, жалела его, когда тот ревел из-за своего одиночества и душевных ран, а однажды и вовсе сказала, расстроившись из-за тяжёлой Ренатовой судьбы: — Несчастье ты наше… Родился — а для чего родился? Чтобы страдать? Ох-ох-ох, чёртов твой папаша… Злые духи у него в сердце, вот и посеял онгоново семя — так разве виновато семя в том, что проросло? Тяжело тебе будет. Езжай отсюда. Я бы помогла, да нищая я, что с меня толку… Ренат тогда слова про онгоново семя всерьёз не принял, а теперь, когда с ним творилась совершенная чертовщина, с языка сама срывалась уйма вопросов. Куаныш могла что-то знать о его отце, чего не знала или не хотела говорить мать. Она могла пролить свет на творящееся с Ренатом. Может, это наследственная болезнь или расстройство психики?.. Ренат первым шагнул к бабушке. — Мы забеспокоились, — ответила из-за его спины Оюна, — Ты не отвечаешь на звонки. Сейчас очень сильная жара. Вдруг с тобой что-то случилось? — Да что со мной будет… — пробурчала Куаныш, явно в глубине души довольная приездом родни, — Не городская, чать, не случится со мной ничего… Инсульты и инфаркты у тех бывают, кто пьёт, курит и нервничает, а у меня стрессов этих ваших не бывает. Как Дамир, чёрная его душа, издох, так и стрессы все пропали разом… Закалённая я, не убьёшь меня жарой. — Мам, ну не надо так про отца, — смущённо пробормотала Оюна, пряча глаза, — Он же от горя… — Будто бы у меня не горе, — Куаныш скрестила руки на груди, — Я ж бухать не начала, а он начал, гад проклятущий… Ты не помнишь, что ли? Как нажрётся, урод красномордый, так идёт меня по деревне позорить! А народ-то у нас сама знаешь какой. В любую дыру своё рыло сунут, так ещё и наплюют в ту саму дыру, чтобы жизнь мёдом не казалась. И ладно бы позорил просто, я-то пойти против народа не боюсь… Если б он ещё любил меня! А то он и по бабам ходить стал, и на меня руку подымать! Потому и радуюсь, что он издох. Это уже не тот Дамир был, который меня из степи вывез и которого я любила, а дурак какой-то приблудный. Оюна сказала что-то ещё в защиту отца, Куаныш начала возмущаться, а Ренат потащился к двери с сумками. Деревенский бабий трёп ему был совершенно неинтересен. В прихожей было темно и прохладно. Ренат прижался разгоряченной спиной к стене и тяжело вздохнул, медленно сползая вниз. Невзирая на то, что он был тувинцем и жил здесь всю жизнь, к местной жаре он так и не привык. Его угольно-чёрные волосы притягивали солнце, как магнит железо, и от этого ему было так плохо, что порой он падал в обмороки. Вообще, Ренат стыдился своей слабости. Нет, мать никогда не ругала его за слезливость или хрупкость здоровья: Ренат сам себе навязал стереотип о том, что он обязан быть здоровым. Ему казалось, что это непременный критерий хорошей жизни. Ренат мечтал быть красивым мужчиной в дорогом костюме. Таким, каких он видел на обложках привозных корейских журналов о бизнесе и юриспруденции. Поначалу ему думалось, что всё это так и останется мечтами, но теперь, когда Ренат начал становиться крепче и взрослее, он по наивности возвёл в своём разуме целое королевство из воздушных замков и теперь тихонько радовался, леляя мечту стать лучшим юристом Москвы или хотя бы Красноярска. Ему казалось, что внешний вид и здоровье — фундамент, на котором непременно строится вся последующая репутация. На своей шкуре Ренат испытал, что значит быть слабым и непривлекательным, и потому считал за право судить о жизни в целом, выводя общий для всех закон: внешность важна. У всех свои предпочтения, и каждый видит красоту в своём, но общие паттерны поведения у людей схожи, и оттого Ренату лучше начать соответствовать стандартам: в конце концов, так куда проще будет вписаться в систему и заиметь приличную жизнь... «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь.» Всё это могло так и остаться несбывшимися мечтаниями, если не прилагать усилий. В фантазиях теряться было совершенно незачем. Вздохнув, Ренат поднялся с пола и потащился в дом. «Башка гудит…» В доме бабушки было уныло, но довольно уютно. Здесь, во всяком случае, ничем не воняло, не было страшной красной хари Баттала и даже видения казались не такими мерзкими, как в давящей захламлённости Каа-Хема… Свет заходящего солнца освещал узкой полосой некогда цветастые, а теперь почти серые половики. Тесная кухонька была чистой, хоть и заставленной. Из подвесного шкафчика на Рената смотрели белые блюдца, чашки с узорами, явно сделанные под китайский фарфор и молочник с отбитым носиком. Всё это было припасено на какой-то неведомый особый случай, как припасены был у них в квартире Ренатов строгий костюм и мамино зелёное платье. Вся жизнь их семьи проходила в каком-то странном ожидании особого случая… Вползла в дом Куаныш, ткнула пальцем на помойное ведро: — Вот тебе и работа. Вынесешь. — А куда его выливать-то? — Ренат озадаченно почесал затылок, — Яму ж заделали… — Вылей в овраг, фиг уж с ним, земля всё впитает, — Куаныш полезла за посудой «похуже», что покоилась в нижнем шкафчике, — И смотри там, будь осторожнее. Ноги у тебя длинные, сам ты неловкий, как грохнешься, так не выцарапаешься… Придётся Агбаана звать, мы с матерью тебя не вынем, а он пьяный, как всегда… Ай, опять много болтаю, прости старую. Словом, смотри себе под ноги. Как придёшь, поговорим. Мать ушла к соседкам трепаться, её долго не будет… Куаныш занялась приготовлением чая, а Ренат, схватив ведро, с удивлением обнаружил, что легко срывает с места двадцатилитровую громаду и вышел во двор. В нём было всё так же, как и три года назад, когда Ренат проводил здесь лето: низенькая времянка с красной крышей белела на фоне темнеющего неба, полумёртвая, чёрт знает как проросшая сквозь степную почву яблоня накрывала своей тенью половину крыши дома, огород зеленел целебными травами и цветами, а сзади, за покосившимся рыжим забором, чёрной провалиной виднелся овраг. Тут же был и деревянный сортир, в который не хотелось соваться из-за обилия насекомых, и просохший колодец, в который Ренат же в детстве любил орать диким голосом, словно пытаясь кого-то вызвать из недр земли, и чужой дом вдалеке, в котором жили какие-то приблудные русские, к которым Куаныш испытывала совершенно неописуемое и непонятное здравому смыслу презрение… Всё здесь было знакомо и понятно. В этой забытой создателем деревеньке Ренат чувствовал себя своим. Никто здесь на него не косился и не осуждал за спиной. Сонные родные пейзажи навевали приятные далёкие воспоминания. Здесь тоже была убогость, но убожество это было не гнилостным и больным, как в Каа-Хеме, а каким-то родным и спокойным, исполненным привычной нищетой тувинской глубинки… В грязной сиреневой мгле Ренат дошёл до забора, раскачал ведро, плеснул в чёрную бездну помои со всего размаху и пошёл обратно. Родные места вселяли в сердце спокойствие. — Вернулся? —Куаныш уже сидела за круглым маленьким столиком с чашкой чая, когда Ренат вернулся. Глаза у неё почему-то были обеспокоенные, а губы чуть подрагивали, — Садись, бери чай… Ренат сел. Тревога вернулась к нему с новой силой. Нервно вздохнув, он поднял чашку, уставился на Куаныш взглядом готовой сорваться с цепи собаки. Отражение в оконном стекле на долю секунды сверкнуло красными точками зрачков. — Слушай меня, Ренат, — никогда не называвшая его по имени Куаныш тоже смотрела ему в глаза чуть испуганно и взволнованно, — Как меня Баттал раз обозвал, я бабка сбрендившая, с меня толку нет, так что если не так, как я говорю, окажется, то и хорошо… Но я знаю, что с тобой сейчас делается. Хочешь правду знать? Правда-то страшная, тёмная… Может, и сам дойдёшь до неё, а то страшно мне тебе всё подчистую говорить. — Говори, — нервно отозвался Ренат, пальцами выстукивая по столешнице. В груди похолодело. Зубы уже начинали нервно стучать друг об друга в истерической лихорадке. Куаныш потупила взгляд и начала тихо-тихо, глядя в дощатый пол, уродливо покрытый растрескавшейся краской: — Тогда слушай да не перебивай, долгим рассказ будет, многое объяснить надо. Давным-давно жила на свете одна женщина. Жила она на краю земли у самого моря — там, где теперь Чукотка. Она была шаманкой своего племени и с духами связь имела… Как-то раз она понесла дитя от чистой тьмы. Сын её родился в последний месяц зимы бледным, мёртвым, и она была уже готова его оставить, как мертворождённого, но тут её дитя открыло глаза и закричало, как кричат все младенцы. Мать, испуганная тем, что породила на свет, осознала ужас самой смерти, едва взглянув ему в глаза. Голая, с окровавленными ногами, она умчалась из яранги и бросилась в море. Ребёнка воспитало племя. Он жил в яранге старого шамана Нанука. Его назвали Алэлэке. Алэлэке рос красивым, не таким, как другие чукчи: худой, как истонченная ветвь дерева, белокожий, с тонкими чертами лица и непроницаемыми чёрными глазами, в которых таилась сама первородная тьма… Алэлэке был добр к соплеменникам и всегда помогал им в делах, но к семнадцати годам он сильно заболел. Ночами он задыхался и метался в припадках. Из горла у него шла кровь, от еды его рвало и он сильно мучился болями в желудке и рёбрах… Нанук то ли от бессилия помочь воспитаннику, то ли от собственной дряхлости тихо умер ночью. Он был старейшиной племени. На смену ему пришёл Инкей, который не хотел тянуть на плечах соплеменников непосильную тяжесть, которой оказался больной Алэлэке. На следующую ночь после смерти Нанука племя приняло решение отходить на другое место без Алэлэке. Когда люди уходили, у них в глазах стояли слёзы. Никто не хотел оставлять этого доброго юношу умирать в одиночестве, но такова была его участь… Он бы всё равно умер, решил Инкей, с племенем или без. Конечно, для вида у него спросили, хочет ли он ехать со всеми, но ответ был предрешен — и потому Алэлэке принял свою участь просто и спокойно. Он улыбнулся одними губами, кивнул головой, помог своему другу уложить вещи на нарты… Когда первые соплеменники начали отъезжать, он с улыбкой прощался с ними, ничем не выдавая душевной боли. В середине дня Алэлэке остался совсем один. Последним из племени уехал его друг, никак не решавшийся бросить маленького шамана одного, и Алэлэке махал ему рукой вслед до тех пор, пока силуэт его саней совсем не пропал из виду… Когда же людей вокруг не осталось совсем, он сел на край обрыва и задумался. Нам, простым смертным, не понять его дум, но вдруг он резко поднялся и умчался в ярангу. Рывком он сорвал с себя шубу, распустил косы, оставшись совсем нагим, снова выбежал наружу, под лай встревоженного пса кинулся к морю и упал вниз… Но морская пучина не поглотила его, как поглотила в свое время его мать. Океан вышвырнул Алэлэке на берег и он, голый, вымокший, будто рождённый заново, осознал в себе сущность божества смерти. Выбравшись обратно на берег, Алэлэке покормил собаку и начал в медитации перебирать открывшиеся ему нити судьбы в пустом отсеке нашего мира, где пересекается сущее, грядущиее и минувшее, ища того, кто поможет ему свершить его великое деяние… Старая я стала, память прохудилась, точно не помню, что он сотворить хочет, но говорят, что суд над людьми нехорошими, злобными… Не то суть. Суть сам узнаешь, как явится он тебе в видении и все пояснит — ведь не последний ты в его судьбе… Он избрал тебя, да вот только для чего, не знаю. Знаю другое. Ты лучше приготовься, страшная это новость… — Куаныш сжала узловатыми тонкими пальцами скатерть и совсем уж тихо проговорила, никуда не глядя, — Не человек ты, Ренатка. И отец твой не человек. Есть существа в мире такие, какие, говорят, от самого Алэлэке пошли… Много у них имён, но у нас зовут их шисюнями. Все шисюни мужчины, а кто женщиной родится, то умрёт скоро и рожать не сможет. Оттого шисюни женятся на человеческих женщинах и детей им своих зачинают. Все мальчики, которые родятся, примут отцовскую природу и станут шисюнями в юношестве… Говорят, что с четырнадцати до семнадцати лет может процесс длиться. Твой черёд как раз пришёл. Ты не пугайся только и себя не убивай, ты себя примешь, пусть и тяжело будет… Это тебе от отца досталось, как я и говорила. Он шисюнь, его отец шисюнь, его дед шисюнь… Оттого я и говорила Оюне, что не от того она тебя родила. Рождение всяко страдание, ибо мы приходим в этот мир, чтобы умереть, а тебе уж и подавно тяжко будет… Ты не пугайся, — Куаныш грустно посмотрела на Рената и тут же отвела взгляд, чтобы не видеть его нарастающего ужаса в тёмных омутах глаз, — Такие, как ты, пожирают людей. Оттого и болит у тебя живот; внутри всё перестраивается, чтобы ты мог переварить чужие кости и зубы… Скоро тебе будет уже не больно. Сейчас страшно, а потом пройдёт… У всех проходит. Это естественный процесс. — Как… Нет… — у Рената попросту не укладывалось в голове все сказанное бабушкой. Мысли сбились в тугой ком, слёзы брызнули из глаз и отчего-то страшно загудела голова, будто бы кто-то ударил по ней кувалдой. Тяжесть осознания навалилась слабостью в ногах. Ренат с плачем свалился на пол, зажал голову руками и, не в силах соображать от боли и ужаса, закричал то, что вопило загнанное в угол страхом подсознание: — Зачем рождаться в этом мире, если ты даже не человек?! Зачем жить, если ты всё равно сдохнешь, так ещё и пожирая людей?! Зачем жить в ненависти?! Они все, — захлёбываясь, Ренат притянул к лицу дрожащие ладони, — Они все были правы! Я чудовище! Меня не должно было быть в этом мире!.. Из носа хлынула кровь, наполняя духоту запахом железа. Ренат упал лицом в пол и, бессмысленно колотя кулаками, громко и безутешно зарыдал. Сил думать не осталось. Мысли в голове словно кто-то съел, оставив лишь дикий страх, презрение к самому себе и боль, расползающуюся по телу сотнями опарышей… Куаныш что-то говорила, пыталась его поднять, кажется, у неё даже получилось, но Ренат уже ничего не чувствовал и не хотел. На него снова накатило сознание собственной омерзительности и ему стало так тошно, что вновь, как в тринадцать лет, захотелось наглотаться таблеток, только теперь уже наверняка… Перед глазами потемнело. Последнее, что Ренат запомнил в тот летний вечер — диван, крытый узорчатым пледом, открытое окно, из которого словно назло синело бархатное небо и чудесные августовские звёзды мерцали россыпью драгоценных камней за рогом молочного полумесяца… Мир был так же прекрасен и возвышен, как прежде, а Ренат в нём чувствовал себя одиноким куском грязи, засохшим на подошве жизни. Вера в происходящее пришла очень быстро. Будто бы всегда так и было. Рената почему-то не удивляло его происхождение. Не удивляло, да — но так отвращало, что даже сквозь сон хотелось содрать с себя кожу, на которую словно налипла неотступная гнилостная вонь… Проснувшись около шести утра, Ренат с отвращением ощутил, как ноет желудок от голода. Собственные пальцы в полумраке показались неестественно длинными и белыми. С какой-то непонятной ему самому злобой Ренат встал с кровати. Под ногой скрипнула половица. Откуда-то с улицы, из раскрытого окна, разнёсся запах свежей крови, и Ренат ощутил, как рот наполняется слюной. «Какой же я отвратительный.» Живот под рукой, крепко сжимавшей майку, урчал громко и протяжно. Из зеркала на Рената смотрели два алых зрачка. Странно и страшно было осознавать, что это его глаза светятся, а не какого-то ужасного чудовища из детских страшилок, что это его нос улавливает запах крови с большого расстояния, что это у него текут слюни по подбородку при одной лишь мысли о свежей кровоточащей ране на чьём-то плече… «Я не буду есть людей», — короткая твёрдая мысль, тут же сменившаяся гадливым: «Ещё как будешь… » Ренат зажмурился. Принимать эту мысль совсем не хотелось, но таков был он, такова была его паршивая природа, которую было ничем не изменить… Ему бы и хотелось подумать, что, может быть, всё это глупости свихнувшейся старухи Куаныш, да только он и сам знал, что его бабушка ещё вполне вменяема, а живот у него болит не только от гастрита. Ему твердил об этом его внутренний голос, он сам видел, как постепенно теряет человеческие черты, но никак не смог сложить в уме простейшие обстоятельства, поскольку до самого конца, до осознания собственной сущности мыслил так, как мыслил бы человек. Люди склонны даже при очевидном кошмаре происходящего выдумывать себе счастливые концовки, чтобы не сойти с ума. Даже умирая, в глубине души человек будет надеяться, что чудесным образом оживёт, ибо даже самую пустую из людских душ страшит абсолютное равнодушие жизни вокруг них. Им хочется выдумывать карму, рай и ад, проклятия, судьбу, справедливость и возмездие, чтобы таким ужасным не было плоское тупое лицо бытия перед ним. Вселенная равнодушна к их потугам. Она смотрит на свои творения без интереса и, повинуясь лишь собственному наитию, втаптывает их в грязь или возносит, не обращая внимания на придуманные людьми грехи и пороки. Старый прожжённый мерзавец может оказаться богатым и счастливым, добрый и чистый юноша может оказаться на улице с ножом в печёнке… Ренат в глубине души не слишком-то и держался за свою человечность. Пожалуй, он боялся только потому, что не знал, как жить дальше, потому, что ему внушили, что человеческая жизнь ценнее всего и что никто и никогда не смеет её прерывать… Он боялся стать похожим на тех пьяниц, отнимающих жизни людей на улицах просто так. Он боялся, в конце концов, не утраты человечности, а утраты скорее общественной роли, неизбежной и первой ассоциации, приходящей на ум при описании его, как и любого другого в этом мире. «Ренат Мягмаров, человек…» Не человек. Желудок снова громко и требовательно заурчал. Рёбра выкрутило, как выкручивало ещё в мае. К горлу поднялась и тут же опустилась вниз желудочная кислота. «Стоп… В мае? Но ведь тогда всё прошло… Я… Помню, я проснулся с кровью у рта… » Пазл в голове сложился. Ренат сполз под зеркало, задышал надрывно, зажал голову руками, как всегда делал в стрессе, попытался осознать, что тогда произошло, и всё, как назло, приходило в голову чётко и ясно, без вчерашней спутанности… «Я сожрал Далхана.» На губах ощутился вкус его мяса. Вспомнилось, как кровь стекала вниз по пищеводу, как его сердце бурлило внутри, идя пузырями, как он растворялся в желудке, растворяя вместе со своим телом обиды и побои… Поначалу захотелось заорать дурниной и кинуться в окно, вспоров себе живот многочисленными осколками, но это стало лишь минутным наитием и прошло тогда, когда в животе снова заурчало уже от воспоминаний о трапезе. Словно бы воспалённый разум человека сменился холодным рассудком хищника… Из всего потока мыслей Ренат выловил одну, которая позволила ему немного успокоиться и прекратить трястись, будто бы его бьёт озноб. «Значит, так было нужно. » Скривив губы, Ренат поднялся с пола и вновь посмотрел себе в глаза. Красные огни на дне зрачков уже не пугали. Это было его частью. Такой же, как отвратительная пунцовость щёк или торчащие рёбра. Он сам был отвратительным, целиком и полностью — но отчего-то это уже не казалось чем-то ужасным, а скорее привычно-поганым, неизменным, как жёсткая щетина на подбородке каждое утро, как длинные пальцы, дубеющие в приступе невроза. «Живут же как-то другие, такие, как я», — подумал Ренат, надевая на голый торс пропотевшую футболку за неимением альтернативы — «Почему бы и мне не пожить? Кажется, мне хватает одного раза в несколько месяцев. Если так будет всегда, то я готов пойти на такое преступление. Не слишком-то я и ценю человеческие жизни… Хороших людей трогать не стану, а всяких алкашей и бомжей можно. Иначе они будут убивать тех, кто жить достоин. Всё равно никто не будет скорбеть. Жить нужно, пока ты сам кому-то нужен, а если не нужен, то и жизнь напрасна…» Такой компромисс с совестью пока что вполне устраивал. Со временем — Ренат это отчётливо понимал, — бомжи осточертеют, и тогда придётся перейти на кого-то поприличнее… Впрочем, думать об этом не хотелось. Сейчас нужно было найти еду. На крыльце ещё стлался утренний туман, когда Ренат вышел из дома. Мрачным взглядом окинул он места, ещё вчера согревавшие душу родным уютом, а теперь больно скребущие на душе воспоминанием о человечности. И ничего, в сущности, не изменилось, но одновременно изменилось всё, и мир, когда-то очаровательный в глазах юного Рената, теперь вонял дерьмом людских душ и гнилью, пронизывающей всё от земли до неба… Но разве не была человеком мать? Разве все любимые и дорогие в его жизни не были частью того самого человечества, к которому Ренат питал отвращение?.. «Они исключения из общей массы. Я уже знаю, что из себя представляет большинство.» Заныла под ребром застарелая, зажившая уже гематома, оставленная ещё в декабре прошлого года кем-то из своры школьных ублюдков. Ренат сдвинул брови, сжал кулаки до хруста и решительно двинулся вперёд, пусть сомнения всё ещё и обуревали его душу. Он убеждал себя в том, что большая часть людей такие же, как те, кто травил его в школе: мерзкие, тупые, подлые и наглые, давно поправшие сами основы гуманизма, но орущие о нём в последние минуты своей жалкой жизни… Так думать было легче. «Люди сами давным-давно перестали быть человечными. » Подгоняемый голодом и злобой, Ренат вышел на просёлочную дорогу. Утро обещало быть пасмурным: сквозь серую рябь облаков едва-едва пробивались розоватые лучи восходящего солнца. Видно, после невыносимой жары природа решила излиться на сухую тувинскую землю первым за месяц дождём. Со стороны степи дул холодный ветер. Колыхалась под порывами придорожная крапива, туман стлался над выгоревшей травой, а там, за горизонтом, уже слышались первые раскаты грома. Пыль позёмкой вздымалась над дорогой. Деревья гнулись, надрывно стеная под натиском ветра. Посёлок готовился к буре. «Может, домой?.. » Боль становилась всё настойчивее. Утробное урчание пронзило внутренности. Ренат ухватился за живот, присел, корчась от боли, прошептал неразборчивые матерные ругательства и, распрямившись, ускорил шаг. Он толком не знал, куда идёт, но твёрдо знал, зачем. «Убийство по нужде допустимо… Люди гниль… Всё вокруг гниль, а гниль не жалко… » На самой окраине, в той части оврага, что поросла соснами и куда люди не выбрасывали ничего, кроме редких кошачьих трупов, он нашёл искомое. Потрёпанного вида мужчина лет пятидесяти лежал вусмерть пьяный под кустом неопознанной колючей травы, дыша через раз и не издавая никаких звуков, кроме сдавленного храпа. У него была большая, как котелок, скуластая голова с редкими клочками полуседых волос, болезненные затемнения под глазами, рассечённая губа и тощее до омерзения тело… Обыкновенный поселковый пьяница, каких сотни. Никто его и не вспомнит, кроме редких родственников. Руки напряглись, надавливая на грудную клетку. Откуда-то жёсткими контурами показались мышцы, жилы на руках вздулись… Мужчина едва успел сдавленно захрипеть, когда Ренат пробил ему его собственными рёбрами лёгкие и жадно вцепился зубами в шею, весь содрогаясь от божественного солоноватого привкуса во рту. Тучи на небе сгустились, образовали серый ком, вылили на Рената с его жертвой ушат серых ледяных капель, смывая с краёв дороги грязь, а он жадно, как собака, вгрызался в горячую ещё плоть, руками пробираясь внутрь и выбирая красное мясо, сочащееся кровью… В небе зарокотало и яркая вспышка молнии осветила особь над жертвой, полыхнув на дне зрачков краснотой. Худощавый измождённый мужчина с тонким лицом, глядя на кровавую сцену в овраге сверху, надвинул на глаза шляпу и задумчиво пробормотал: — Чернуха… Под полами шляпы блеснули красные зрачки. Мужчина подавился, раскашлялся и поспешно скрылся. В доме на отшибе загорелся свет. … Стыдно не было. Совесть легла на дно души и выжидала, как засадный хищник, лучшего момента. То ли инстинкты взяли верх над разумом, то ли после затяжной истерики сознание заледенело и успокоилось, дав телу творить то, что ему нужно, но никакого раскаяния не ощущалось даже сейчас, когда Ренат закапывал изуродованное до неузнаваемости тело в груду помоев, чтобы его нашли только по осени, когда жители посёлка начнут выгребать мусор из оврага… От сладковатой вони заслезились глаза. Ренат плюнул себе под ноги вязкой слюной с примесью чужой крови, утрамбовал мусор над телом, чтобы точно не нашли раньше времени и побрёл наверх. Сейчас нужно было подобраться к местной речушке и вымыться, чтобы никто ни о чём не узнал. Вода обнимала тело чёрной грязью. Всё вокруг казалось невыносимо грязным, тошнотным, мерзким, как развезённая по весне дорога. Кожу с присохшей кровью хотелось сдирать с себя зубами, лишь бы не воняло железом, лишь бы не саднило в глазах… По воде от его тела растекались потоки бурой жидкости, словно Ренат заржавел. «Неужели я стал этим?» — думал он, сидя на огромном камне, поросшем илом, пока одежда его сушилась на берегу, а останки чужого тела внутри давили тяжестью, словно после февральского нового года, когда еда в желудке ощущалась, как камень, — «Я воняю кровью, во мне самом чужая кровь, чужие органы и чужая плоть… Отвратительно. Неужели всё моё существование теперь будет зависеть от того, ел я или не ел?.. » Перебравшись вскоре на узкую полосу прибрежного песка, Ренат улёгся на спину, греясь под солнцем. Буря утихла, и погода вновь стала тёплой, а душа, метавшаяся в тёмных помоях размышлений, улеглась на дно подсознания, более не напоминая о себе уколами вины. Ренат скорчился, когда ему на лицо упал солнечный луч, прикрыл глаза рукой и замер, стараясь ни о чем не думать. Полное отсутствие мыслей в голове помогало исцелиться от травмы принятия себя нового. «Сосуд… »