Aetate decursa

Убей себя. «Зачем ты живешь? Твоя жизнь бессмысленна.»

Закончи все это.

«Какой ты жалкий. Не можешь сделать даже этого? Тогда…на что ты вообще годишься?»

Прекрати страдания.

«Будет лучше, если ты уйдёшь, и это самая настоящая правда.»

Избавься от всего, что тяготит.

«Никто даже не заметит твою пропажу, так может, сделаешь это? Всем плевать, ты же знаешь...» — Хватит! — вскрикнул Дазай, шатаясь уперевшись на стену, параллельно пытаясь открыть пятую бутылку крепкого виски, откручивая крышку дрожащими руками. Голоса в голове в последние дни сильно обострились, было ли это связанно с каждодневным бесконечным употреблением алкоголя? Без сомнения. Они вечно указывают ему, что делать, а Дазай всегда даёт им отпор: напивается до потери сознания, заглушая изнуряющие голоса этиловым спиртом, обволакивая последние остатки нечистого разума. Ситуация превращается в критическую и Осаму решается написать сообщение своему давнему, но тем не менее, милому сердцу приятелю — Фёдору Достоевскому, являющимся служителем Богу в одной локальной церкви на окраинах города, скрытно расположившийся в лесной полосе, или же для некоторых…он и есть…тот самый Бог и спаситель, по крайней мере, для прихожан. Впрочем, Дазай считал, что религия для него ничего не значит, ведь он был абсолютно точно атеистом. Он ненавидел жизнь, что дарила ему нескончаемые страдания, он не видел в ней смысла. Какой толк просыпаться по утрам, имея лишь одно тайное душе желание — умереть. Исчезнуть. Испариться. Каждый день постепенно превращается в петлю, туго затягивающуюся у него на молочной шее. Петлю апатии, разрушающего одиночества, праздности бытия, колких уничижающих мыслей, давящих на его разум острой проволокой. У Дазая пятнадцать попыток суицида, шрамы по всему истерзанному телу, он не чувствует ничего духовного, только такую…невесомую для него пустоту, и боль. Боль же он ощущает очень хорошо, ведь боль отрезвляет, заставляет тебя чувствовать, да, пусть и физически, но чувствовать. Когда у Дазая случаются сильные приступы, он прибегает к помощи Фёдора. Он приезжает, ставит практически бездыханному телу капельницу, и слушает. Слушает обо всем, что тесно держать в себе Дазаю. Он не даёт советов, не осуждает, он…просто слушает. А Осаму больше ничего и не нужно. Лишь бы Достоевский и сейчас приехал, и снова выслушал. Осаму в пьяном бреду, пытаясь не сильно раскачиваться, стоя на своих двоих, случайно разбивает вазу, невинно почившую на множество хрустальных осколков на пол. Осколки блестят в калейдоскопе почти невидимых отражений комнаты. Осаму садиться на колени, прямо на рассыпанные осколки, ему больно: в колени впивается раздроблённый хрусталь, выпуская тонкими струйками бордовую кровь. Он невольно ассоциирует себя с этими осколками, он хочет также, хочет рассыпаться на тысячи кусочков, хочет разорвать себя до боли, плескаться в хрустале, терзающего разум. Сознание постепенно исчезает, распадается на атомы забвения, Дазай из последних сил сжимает в руках часть нетронутых осколков, что с особой нежностью впиваются ему в кожу. Он исчезает, темнота погружает Осаму в свою тюрьму, заставляет полностью перестать ощущать реальность. Рассеиваясь перед глазами, темнота становится слишком объемной, эфемерное тело Осаму ощущает под собой что-то твёрдое. Он пытается встать, но это становится невозможным, он не может пошевелиться. Парализующее чувство полностью охватывает Дазая, оставляя ему лишь одно — разум. Он все видит, но находится в неподвижном ступоре. Пытается оглянуться, как перед взором очей резко меняется картинка. Вокруг Осаму, расположившись будто камни — образовывались из невесомой материи, черепа. Их органические белые кости отдают отвратительным красноватым свечением. По мере наполнения комнаты черепами, эхом отдавалось тихое клацание зубов. Звук, достигающий каждой клеточки тела Осаму, отзывался веретеном, пронзающим сознание, заставляя бояться, заставляя измываться от невозможности кричать. Из глубины черепов стали видны отвратительные засохшие нервные окончания, которые появлялись все больше с нарастанием щёлкающего звука. У одного из черепов материализовался остальной скелет и мертвые красные глаза без зрачков, так яростно смотревшие на Дазая. И он подходил все ближе, и ближе, не переставая почти непрерывного клацать зубами. Скелет хватает Осаму за горло, глаза его становятся все яростнее, теперь они почти чёрного цвета. Как и вся комната. Чёрный цвет лишает Дазая зрения, избавляя от кошмара. И… он, как ему показалось, просыпается. — Я вижу, ты проснулся, — приятный низкий голос звучит одновременно так близко, и так отдаленно. Фёдор. Он здесь. Только вот вопрос, а где Осаму? Дазай оглядывает комнату: тёмные обои, старое открытое рамочное окно, сам Дазай лежит на кровати, в углу комнаты стоит деревянный письменный стол, на стене висят часы. Правда, они видимо не работают, остановились на 20:26. — Я уже делал тебе капельницы, к тому же, необходимые лекарства и помощь ты получил, ты проспал четыре дня, — Достоевский закрыл окно, и сразу направился обратно к двери. — Где я? — Дазай не узнал свой собственный голос: он был слишком измученный и слишком хриплый. — Ты в доме для прихожан моей церкви. Пока что, ты здесь один, поэтому можешь не переживать о соседях. Я буду в спальне напротив. Тебе разрешено ходить свободно по дому. Можешь посмотреть сад, — Достоевский как-то выдохнул и криво улыбнулся, но Дазая это ничуть не смутило. — Спасибо…за помощь. Достоевский не ответил, выйдя из комнаты, бесшумно закрыв за собой дверь. Дазай не знал, что теперь ему делать, уходить сегодня не хотелось. Он посмотрел на свои ладони: они были перебинтованы и отдавали ноющей болью. Достоевский сильно ему помог в этот раз, он видимо, потерял сознание, а Фёдор так любезно привёз его сюда.

Открыв дверь из дома в сад, Дазай оказался на склоне горы, где взору открывалось множественное сияние зелёного цвета природы. Посередине склона Дазай увидел раму, притягивающую к себе особенно сильно, будто бы извращенно искушая. Подойдя к ней поближе, Осаму убедился, что это совершено обычное зеркало. Он долго всматривался в своё отражение, которое постепенно изменялось, оно превращалось в массу темного нечто, отражало размытый силуэт Дазая, лишая его черт лица, четкого отражения одежды. А сзади него в отражении, возвышался мифический дьявол. Осаму поспешил обернуться, однако сзади была всего лишь пропасть, овраг горы, на которой он находился. Повернувшись обратно к зеркалу, Дазай вздрогнул и попятился назад: перед ним в натуральную величину стоял образ демонического создания, вылезшего прямо зеркала. Он просто смотрел. Наблюдал. Изучал. Пока в один момент его тело не начало изменяться, обретая человеческий облик, оставляя только длинные когти, которыми можно было бы с лёгкостью проткнуть горло. Сейчас Осаму увидел перед собой Достоевского. — Фёдор? Почему ты здесь? Достоевский смотрел на Дазая пустыми глазами практически не двигаясь. — Дазай, ты взял на душу свою тяжкое бремя. Знаешь ли ты, что всякий, делающий грех, делает и беззаконие? Понимаешь же, что грех и есть беззаконие? Грешники умирают в агонии. Ты должен искупить свою вину. — завороженно произносил Фёдор, будто бы мантру, показывая указательным пальцем на Дазая. Осаму в память въелись слова о бремени и искуплении, но о каком грехе идет речь? Дазай не понимает, пытается закрыть уши, чтобы не слушать, но у него не получается. Дазай хочет слышать, Дазай услышит, Дазай может покаяться. — Нет, ты услышишь все, что я тебе скажу. Иначе ты останешься здесь навсегда. Достоевский подходил все ближе к застывшему от чарующей красоты Фёдора, Дазаю. Тёмные локоны Достоевского, развивающиеся на ветру, открывали вид на изумительные и острые черты лица, и особенно глаза цвета аметиста: глубокие настолько, что ты невольно тонешь в них, растворяешься, исчезаешь. Не всегда ли Дазай этого хотел? Раствориться в пленном безумии, разрушая себя изнутри, убивая себя. Да. Именно этого. Он хочет освободиться, и Достоевский даёт ему этот шанс. Дазай делает ему шаг на встречу, но Достоевский резко перехватывает его руки, роняя тело на сырую землю, крепко держа над головой Осаму ладони, красные от крови и разворованных бинтов. Дазай в изумлении улыбается, когда Достоевский касается его шеи, переплетая сильно ощутимые поцелуи с грубыми укусами. Фёдор впивается в его губы, будто бы перенимая всю его душу, все его грехи, все его тягости. Дазай отвечает на поцелуй, все более углубляя его, пересекаясь языками, Осаму хочет нежнее, но получает в ответ лишь кровь, стекающую с губ, вальяжно располагающуюся и на губах Достоевского, который иногда ухмыляется сквозь поистине больной поцелуй. Дазай сгорал в этом безумии, сгорал от горячих губ Фёдора, получая мнимые ожоги и последующую сильную боль от них. И ему это нравилось. Нравилось его личное искупление. Нравилось, как Фёдор резким движением даёт ему жгучую пощечину за то, что Дазай пытается взять инициативу на себя. Вторая пощечина, слёзы из глаз лились с толикой неосязаемого снаружи ощущения внутренней агонии, и в душе все полыхало. Он чувствовал это всем своим естеством, он искупляет себя, он заслужил все это. А Достоевский — его проводник, показывает путь давно заблудшей душе. Фёдор снимает с Дазая брюки, и резким движением переворачивает его на живот, ударяя головой об землю, а после заставляет встать на колени, но тот лишь улыбается и подчиняется. Достоевский входит в него без предварительных ласк, входит грубо, жестоко, но так надо. Так надо, чтобы отпустить грехи Осаму полностью. Рука Достоевского обвивает сильной хваткой горло Осаму, медленно лишая его возможности дышать, сдавливая его основательно и сильно.

«Убей себя»

Дазай понимает, что Достоевский вошёл очень грубо, ему больно, слёзы до сих пор льются тонким хрусталем по его щекам, опаляя их красным цветом.

«Закончи все это»

Он чувствует, как сжимает горло рука Фёдора, как пульсирует вена под его ладонью, как бешено она старается поддержать его жизнь, доказывая, что искупление ещё не пройдено.

«Прекрати страдания»

Дазай ощущает, как член Достоевского пульсирует внутри него, отдавая жарким тёплом, но холодного воздуха становится катастрофически мало. Свободная рука Фёдора сильно и до боли натягивает его волосы, а другой — ещё яростнее сжимает трахею.

«Избавься от всего, что тяготит»

Дазай уже почти не чувствует кислород, лицо его посинело, он бьется в судорогах, пока Достоевский кончает внутрь, и заливается дикими смехом, смотря на Осаму. — Ты искупил свои грехи, Дазай Осаму. Теперь я позволю тебе спать спокойно.

***

Два доктора, которые провели независимое вскрытие тела Дазая Осаму, заявили, что время смерти умершего — 20:26, а причиной стала «механическая асфиксия». Способ причинения смерти судмэдэксперты квалифицировали как «самоубийство», объяснив, что улик для квалификации «убийства» не обнаружено. Близкий друг умершего — священник местной церкви, сообщил, что Осаму часто слышал голоса в голове и отказывался от принятия лекарств. Возможно, именно они и приказали ему убить себя. Ведь это была не первая попытка умершего причинить себе вред.