Господин

— Давай же, не противься. Попроси меня. — холодные руки сжимают подбородок, и заставляют смотреть в темный янтарь глаз, не позволяют опустить голову, и сокрыть внутренние метания по полам с попытками принять то, что так же невыносимо неизбежно, как и сокрушающе желаемо. Акутагава дёргает туго связанными и начинающими ныть запястьями, не понимая, действительно сопротивляется или лишь пытается угодить своей дерзостью Дазаю, что с наслаждением впитывает каждое трепыхающееся движение лицевых мышц. — Пошел ты. — брызжет слюной Рюноске, на что Дазай улыбается, и тянет за душащий кожаный ошейник, сцепленный на шеи, как знамя его бессилия, как подтверждение того, что он всего лишь вещь, созданная для Его потехи, которая когда-нибудь да надоест, ведь даже с тем пареньком, не расстающимся с дурацкой шапкой, это случилось. А он явно был сильнее или даже умнее ничтожества, вроде Рюноске, давно утратившего даже свой блеклый силуэт. — Ты знаешь, что за этой дверью стоят голодные псы, что если мне открыть ее? — Дазай упивается округлившимися от ужаса глазами, потому что Рюноске понимает. Это не пустая угроза. Он неоднократно ловит на себе пошлые взгляды надзирателей, он часто видит, как вытаскивают в никуда из общей казармы юношей и какими они возвращаются потом. Он знает, что только, благодаря Дазаю, Рюноске не один из этих счастливчиков, с омертвевших лиц которых даже не удосуживаются вытереть белесые капли. А ещё он знает, что, чем запретнее, чем недосягаемей объект, тем сильнее вонючее влечение и сладострастнее желание опорочить, видит доказательство в ненавистных глазах. — Мне открыть ее, Рюноске? — Дазай отпускает ошейник, и Акутагава наконец может вздохнуть, чтобы вновь задержать дыхание, когда длинные пальцы ложатся на серебристую ручку, уже начиная потихоньку тянуть ее вниз, заботливо давая ему время одуматься. — Стой. — тело немеет от паники и ужаса, но Дазай не убирает руку, лишь сильнее надавливает. — Стойте, прошу. — кисть мужчины удовлетворительно соскальзывает с железной ручки. — Видишь, стоит лишь попросить. — Дазай вновь возвращается к его лицу, мерзко проводя по щеке, он с обманчивой нежностью поднимается к волосам, чтобы сжать их так сильно, словно намереваясь оторвать с Рюноске скальп. — Ну, же. Или мне сделать так. Проворная рука отпускает волосы, и опускается к его оголенной груди, в которой противно булькают больные лёгкие. Дазай с задумчивостью рисует на ней известный только Ему узор, и опускается ещё ниже, встречаясь с изумляющим бешенством серых глаз, отдающимся приятной болью в паху. Акутагава дёргается от прожигающих прикосновений, двигающихся к его мошонке, и чувствует, как позорно наливаются румянцем щеки и поднимается член от малейшего касания к нему стылых рук. — Так быстро. — смеётся Дазай, и в этом смехе Рюноске слышится собственное уничтожение, а выточенная Его руками слабость, как пробоина, будет гнездится потом в упрямящейся принять истину воле, сейчас вовсе перестающей существовать, когда Дазай сжимает разбуженную плоть сильнее. После всех ночей с Дазаем, Акутагава больше не может называть себя тем, кем он когда-то был или кем себя самонадеянно провозглашал, больше не может воспринимать себя, как цельную личность, лишь как жалкие собственноручно сшитые ошметки, оставленные Им в награду за послушание. Рука натягивает крайнюю плоть, и собственный стон кажется чудовищным. Акутагава желает, чтобы полинявшие стены вернули его обратно в пасть или поглотили звук настолько сильно, чтобы он не долетел до страждущих ушей Дазая. Но тот все слышит, и ухмыляется, размазывая сочащуюся смазку по головке, наконец, убирая руку, с самозабвением мучающую Рюноске непереносимым удовольствием. — Как же ты хорош. — Дазай не может налюбоваться сжатой челюстью, все ещё пытающейся не выпустить новые стыдливые стоны изо рта, пунцовыми красками на обычно бескровном, слишком бледном лице и почерневшими глазами, которые тщетно прячут очевидное для Осаму удовлетворение от редчайшей похвалы. — Все ещё не хочешь попросить? — Он отходит от Рюноске, и с наслаждением встречает разочарование, которое парень не может затормозить не подчиняющейся ему мимикой. — Черт с тобой. — Акутагава все ещё пытается отыграть свою излюбленную роль из тех самых остатков личности на радость Дазаю, который давно раскусил слишком неумелую игру. — Прошу. — Не так. — Дазай издевается, требует сказать то, что никак не может слететь с губ, окончательно сломать образ. Единственное, что осталось от него в животном возбуждении и рабском позыве, рефлексом выработанным на грубые касания, скупо переходящее на почти кроткую нежность. — Прошу, Господин. — он зажмуривается, словно сможет так закрыться от своего поверженного вида, отражающегося в ставшей почти необходимой жадности карих глаз. Дазай бросается к нему, словно тот самый пёс, на наконец оброненную косточку, на которую давно пускал слюни, а жаркие поцелуи в какой-то момент превращаются в больные укусы, но Акутагаве плевать. Он чувствует, как быстрыми движениями узлы на запястьях ослабляются, и от облегчения стонет в мягкие губы. Дазай поднимает его лёгкое тело со стула, и Рюноске, словно спасаясь, хватается за сильные плечи, которые способны только ускорить его погибель. Но Дазай резко останавливает его, переворачивает спиной, пока костлявая грудина бьётся о поверхность гладкого стола. Руки заламывают, и боль не отрезвляет, а лишь сильнее возбуждает Рюноске, отчаявшегося протестовать тому, как полюбилась с Ним собственная немощность, как сладко ощущалась собственная беспомощность, и как приятно было сопротивляться только для того, чтобы ныли потом сцепленные веревками руки, на которых остаются синеющие вмятины воспоминанием. Лишь немного оскорбляет то, что Дазай никогда не позволяет себя коснуться, словно видит в этом что-то предосудительное, но в какой-то момент даже это перестает волновать, ведь зябкие пальцы тянутся в рот, поглаживая кромку зубов. Он засовывает их глубже, обильно смачивая слюной, и Акутагава ахает, когда они поглаживают сжавшееся колечко мышц. — Может, всё-таки отдать тебя псам? — Дазай скучающе растягивает его, и Акутагава морщится, пытаясь понять, где промахнулся, сам иногда забывающий, где правда, а где ложь. Ведь для Дазая нет ничего лучше, чем сломать чью-то волю, заставить умолять, разбирая по частям ворочающую гордость, тогда, как в Рюноске не осталось даже ее последней чудотворной капли. А она точно вразумила бы его, поставила бы на верный путь, словно глас рассудка, и убедила бы в том, что даже парочка изнасилований было бы лучше этих методично раздирающих нутро рук, добирающихся до убежища его собственной лжи. Ведь крайнее оправдание — безрадостная перспектива стать изношенной вещью, брошенной на донос, никогда не сможет объяснить, почему Акутагава предвкушает каждую ночь, когда за ним приходит очередная сошка. И как его торкает, когда холодные пальцы расчётливо плетут переплетения толстой нити на теле, и как потом он с лакейской потребностью насаживается на толстый член. Хотя во всем этом нет даже намека на какое-то удовольствие, лишь на его окончательное безумие, ведь он даже не обрабатывает собственные раны, чтобы они гноились и оставались с ним подольше. — Что думаешь, Рюноске? — Акутагава обречённо дергается, пытается скинуть чужие руки, зная, что даже одна превосходит его в силе. Ему грустно даже не от того, с какой лёгкостью Осаму может выбросить его на растерзание, а то, что он так и не сможет стать тем, кто продержится дольше Фёдора, словно все это какое-то нелепое соревнование, в котором Акутагава только глотает пыль. Потому что Дазай скорее всего что-то чувствовал к нему, хотя Акутагава и пытается внушить себе, что это глупость. Но тот несокрушимый факт мельтешит перед глазами, все больше убеждая в правоте. Ведь после того, как Дазай перестал приводить Достоевского к себе, Он не позволял никому трогать его до тех пор, пока тот не покинул их общую тюрьму. — Твое молчание лучше всякого ответа. — Дазай убирает свои руки, и сердце Рюноске готово вот-вот взорваться от этого тона. — Не надо, пожалуйста. Я умоляю. — слезы застилают глаза, и он уже путается в своей жалкой пародии на себя, пытаясь понять, чего так боится. Того, что его изнасилуют верные прислужники Дазая, или то, что Тот разрешит им это сделать, навсегда потеряв к нему интерес. И ничего из этого не кажется лучше. Рюноске с небывалым облегчением чувствует, как рука возвращается к его поруганной плоти. — Так-то лучше, Акутагава. — он чувствует, как что-то большее, чем пальцы упирается в задницу, в сотый раз вынуждая молить и просить. Но Рюноске молчит, это то немногое, что он ещё в состоянии сделать, чтобы продержаться на плаву. Дазай упускает это из виду или нет, но безжалостно натягивает, что даже с благосклонной подготовкой, Акутагава визжит от боли, и ощущает как, что-то мокрое заполняет его. — Давай, покричи сильнее. — Дазай тянется к ошейнику, со звериными толчками, в которых нет ничего человеческого, в которых он превзошел даже собственную жестокость. Осаму замечает свой член, измазанный чужой кровью, и это на долю секунды останавливает его, заставляя чуть замедлится под тихий всхлип, хотя рука неминуемо опускается на ремень, обвитый вокруг тонкой бледной шеи. — Прости меня. — так и не вырывается из губ, вызывая пущее желание сделать больнее или вообще убить, задушить голыми руками, которые дрожат под невысказанное "прощаю", которое намного хуже любого укора и наказания.