Господин

— Ты греховен. Острый прут опускается на порочную плоть беспощадно, кожу жжет, словно на котле адского пламени, но Рюноске молчит, он не может позволить себе издать ничтожный звук, что разрушит сакральное таинство, сопрятанное в секундах возможного единения с Ним. — Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и обретете покой душам вашим. — глубокий голос ласкает раны, пока прут сильнее вгрызается в кожу, а струйка теплой крови пробегая по ногам, опадает на пол. Он всегда неистов с ним, и каждый закруглённый рубец больше, чем у кого-либо ещё, и Рюноске счастлив от последней иллюзии, что в каждом ударе он особенный для Него. Тонкая грань давно размазалась от каждого неловкого шага, тщетной попытки пересечь недозволенное, вкусить недопустимое, и теперь, Акутагава не может остановиться. Ему больше не перед чем буксовать, ведь даже боль от Него, словно чистое удовольствие, которое он принимает с благовением. Он мечтает, что когда-нибудь толстый прут заменит не менее жестокое прикосновение, ведь все знают, что Он не способен на нежность, и если другие боятся, то он предвкушает своего наказания, Акутагава жаждет его всей бренностью своей души. Будучи верным послушником, лобызающем ноги Господневы, Рюноске никогда не добиться яростного взгляда янтарных глаз, смотрящих на других, вроде Ацуши, с безликостью одобрения, никогда не добиться связи, единственной и неповторимой, которую Рюноске с благодарностью носит, как тяжёлые кандалы. Он нашел своего Бога, которому готов поклоняться и ради которого готов пойти на все, даже на унижение. Опускаясь на колени перед старой иконой, Акутагава шепчет со всеми в унисон молитву, представляя, как стоит на них перед Ним. С опущенной головой в знак собственного безволия и подчинения, которого он никогда не сможет вытерпеть даже перед Господом. — Повернись. — Он никогда не просит, он требует, и только Ему это дозволено. Акутагаве кажется, как разрывается земля, и как из образовавшейся бездны виднеется столпы огня, когда пронзительные глаза заглядывают прямо в душу, а он, обнажен и не прикрыт, беспомощно стоит, не в силах даже прикоснуться к божеству, облаченному в священное одеяние, пока похоть пятнает юное тело. Он видит все, и лицо Его каменеет, подобно пышущим красотой статуям, и единственное о чем Акутагава мечтает, вспомнить этот строгий лик, когда памяти больше не останется. — Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. — Акутагава бессильно опускает плечи и зажмуривает глаза, ведь не способен выдержать осуждение, только не от Него. Только не от Того, ради кого он готов предать самого Господа. Только не от Того, чей облик, словно немыслимое искушение и благодатное исцеление. И наполненный слабостью выдох вырывается из уст, когда холодная рука поглаживает оцепеневшее лицо, а синие колени позорно дрожат, ведь Он впервые коснулся его. Когда он решается открыть глаза, Его уже нет, но кожа хранит лелеющее прикосновение, и Акутагава никогда не позволит себе омыть его, он касается щеки и улыбается. Слабое свечение предвенечного рассвета рвется в пустую залу, освещая брызги крови из рассеченной плоти. Рюноске никогда не узнает, с каким сожалением Осаму кромсает его кожу, пытаясь высечь собственный грех, зияющий ответным вожделением в мягкости молодого тела.