degausser

      В комнату через панорамное окно от пола до потолка мягко ложится тёплый свет вечернего солнца. Тонкий луч у штор тускло рассеивается, уходя в глубь комнаты. Старается дотянуться до края кровати, до дверного проёма, полного холодного сумрака подкрадывающегося вечера. Но будит не духота в закрытой от уличного ветра комнате. Его вырывает из сна, вытягивает ледяным крюком за грудь вверх на наживку из глотка воздуха. Руки по обе стороны, вздымающиеся рёбра. Страх, плавно стекающий вниз, прочь из головы. Спускается ступнями вниз, чувствуя напряжение в голенях, поднимая бёдра вверх и выравниваясь на прямых коленях всем телом. Первый шаг. Второй шаг. Третий. Четвёртый... Гладкость плитки в коридоре переливается контрастом в каждом шаге. Дверь в ванную открыта, заходит внутрь, не включая свет. Света панорамных окон спальни достаточно. Вода из крана не бьёт в раковину. Мягкой струйкой вливается в тёмный слив. Холодная влага касается пальцев, обвивая их, стекая по фалангам к мягким ладоням, горячим после сна. Вода неторопливо наполняет сложенные ладони, охлаждая кожу, и он подносит её ближе к лицу. Останавливается, прикрыв глаза, над свежим прохладным паром из его рук. Готовится. И окунает лицо в воду, протекающую между пальцами. Растирает воду по лицу, прогоняя сон из своей головы и тела. Трёт глаза и поднимается, смотря вперёд. В свои глаза напротив.       Улыбается, не замечая. Губы растянуты, открывая неровные зубы и округляя впалые щёки. Уголки губ тянутся выше, равняясь с носом. Ещё выше, постепенно доходя до ушей. Выше, дотягиваясь до широко раскрытых глаз, приковывающих к себе всё внимание, протыкая спицами глазные яблоки. Отвратительно растянутый рот начинает раскрываться, выпуская слова.       – Ты не покинут. – Замолкает. – Потерпи, и будешь вознаграждён.       В ушах стоит высокий, долгий крик, когда искажённый рот открывается, словно кусая большое яблоко. А спицы глаз всё держат его на месте, не отпуская, удерживая жертвой перед приближающимся хищником.       Открывает глаза, взлетая за ледяной крюк вверх, и сгибается от острой боли в животе. Вздох искажается хрипом и всхлипом. Сгибается пополам, притягивая к себе колени, и хныча громче. Боль не оставляет его одного, обнимая. Жалеет о том, что проснулся. Жалеет, что не остался съеденным, перемолотым и исчезнувшим навечно. Быстрая смерть. Но этого никто не допустит. Резкая боль спадает, облегчая мысли. Освобождает его разум, и он замечает окружающие его белые стены. Распахнутые шторы, дающие угасающему свету заката заполнить пыльную комнату. Дверь в тёмный коридор открыта, но у него нет сил думать о том, как его могут поджидать с целью выжать до последней капли. Никому он не сдался в абсолютном безразличии. Воспоминания слишком тяжёлые, еле ворочаются в голове. Не будет даже пытаться узнать, что было. Главное, что есть сейчас.       Дверь в ванную комнату напротив его спальни открыта, приглашая в тьму. В зеркале над раковиной появляются худые руки, тянущиеся к включателю света. Вспышка, режущая глаза. И он видит себя. Растрёпанный и пыльный, с разводами грязи на коже. Под рёбрами, на боку, неровная полоса кровавой корочки, на руках то тут, то там тёмные штрихи длинных, коротких, тонких и глубоких царапин. Смотрит на ладонь, на такие же где-то глубокие, где-то слабые, порезы, распадающиеся акварельными кляксами проступающих синяков. Ниже, по бедру, сползает будущий рубец, который будет долго заживать, набухнув и покраснев. Колени в коричневых синяках с вкраплениями стёртой кожи. Голень разодрана, и он сдерживает слёзы, больно сжавшие его за нос.       Тёплая вода из-под душа, включённая наспех, обжигает грязные порезы. И он садится на пластмассовое дно душевой кабины, прижимая к себе колени. Волосы мокнут, прилипая ко лбу и нависая над глазами. Острыми краями своих лопаток касается плитки задней стены душевой кабины. Спине холодно. Холодно и заднице в намокших трусах, прилипающих к коже. Пар заполняет незакрытую кабинку душа. Тепло касается пальцев ног и пяток. Поднимается по гудящим голеням, по разбитым коленям. По бёдрам, упираясь в живот. Острые капли бьют по его плечам и голове. По скрещённым на коленях рукам. Согревают, смывая за собой всю жгучую грязь прошлого и сглаживая запёкшиеся углы огнём. Расслабляя. Заживляя последствия его ошибки, оставшиеся разрывами на коже. Какой ошибки? Развивать мысль не хочет. Сейчас есть тёплые стены за спиной, холодный низ поддона под ним и капли воды на его волосах, лице. Есть капли, стекающие по плечам и рёбрам, и этого хватает, чтобы потеряться в своей пустоте. Воздух спирает влажностью горячего пара и сидеть уже нет сил, когда вдох даётся с трудом. Трепетание в груди просит больше, умоляя вобрать в лёгкие как можно больше кислорода, и он выключает воду, выбегая в коридор. Двери в спальню открыты нараспашку, как и двери ванной. Он замер как будто между двух миров — жгучей правды зазеркалья и тяжёлой безмятежности. Вдыхает полной грудью, не обращая внимания на холод, падающий на распаренную кожу. Каждый вдох успокаивает ускоренное сердцебиение, отдающее тяжестью в груди. Голова снова опустошена до звона. Ноги холодеют до липкого пота, когда замечает включившиеся фонари на заднем дворе в окнах спальни. Почти стемнело, блестят первые звёзды на небе. Сколько он просидел под душем? Полчаса? Казалось, что всего минут пять от силы. Прихрамывая на одну ногу и прижимая ладонь к боку в надежде уменьшить стягивающую боль, подходит к шторам. Затягивать их на окна стало тяжелее. Каждое движение рукой отдаёт ломотой во всём теле, не давая права на резкие выпады. И он ведёт вперёд, одеревенев после тёплого пара на прохладе дома. Разве он включал сплит-систему? Дом всегда прогревается после солнечного дня, что в нём невозможно находится без открытой одежды. Надеть штаны – нет. Спечёшься. Только бриджи или шорты. Хмурит брови, не находя в своей памяти включённую им же сплит-систему. Он экономит электричество. Вскипает злость. Не званные гости? Медленно отворачивается от окна, смотря себе за плечо. Там, в отражении, на него смотрит он сам. Уже не испуганный. Напряженный.       Босиком назад в коридор. Холодно ногам. Где его сланцы? Всегда же были у кровати. Где он был вчера? В душевой всё ещё душно, пар вываливается через открытую дверь в узкий коридор. Снимает с себя мокрые трусы, кидая в сторону корзины с бельём. Промазывает. Ополаскивается наспех под прохладной водой, сгоняя сковывающую напряжённость с тела, и выключает воду. Дверь в ванную комнату всё ещё открыта, и он всё ещё думает о возможности боковым зрением заметить тёмный силуэт. В зеркало смотреть желания больше нет. Обматывает бёдра полотенцем для рук. А стоит ли ему обрабатывать все порезы? Искать нечего, когда нет «аптечки». Классический приём с духами, чтобы нанести себе больше боли? Неплохо. Отрезвит моментально, приводя в чувство из туманящей разум тревожности. Действует не хуже крепкого, оттого отвратительного на вкус, кофе при недосыпе. В его личной спальне затхлый воздух из-за закрытого окна. Скомканная простынка вместо одеяла, помятая простынь под ней. Пыль на компьютерном столе, на шкафу, комоде, синтезаторе. Пыль на экране телевизора в углу комнаты. На полке стоят его фотографии вместе с семьёй. Маленький он вместе с Майло. Стоит рядом с мамой, а она обнимает его за плечи, и фото отца. Между фотографиями маленькая статуэтка. Книги. Хлам из записок на квадратных стикерах. Пара флаконов с духами. Прямоугольная бутылочка, из-под крышечки которой резкий аромат чего-то хвойного. Откуда она у него? Точно, мама дарила. У неё никогда не было вкуса на парфюм. В его памяти мамин запах это оглушающий цветочно-ягодный аромат. Но флакончик с отвратительным мужским ароматом хранит на полке, на виду у себя, а не в хаосе вещей в шкафу. Второй флакон изогнутый, широкий. Чем он пахнет? Не помнит. Не было повода брызгаться душком «свежести». Хотя ему хотелось бы купить себе что-то пряное, мускатное. Чтобы порадовать себя. Сегодня он будет пахнуть хвоей. Рука с флаконом застывает над раной на боку. Придётся повонять. Задерживает дыхание на вдохе. Три. Два. Один. И он сжимает челюсти, мыча через сомкнутые губы. Сгибается, жалея ещё больше о резком движении, пронзившим всё тело выстрелом боли.       Размокший после душа порез снова обжигает болью, и он, шипя, опрыскивает только то, что выглядит менее презентабельно на его коже. С мелких царапин хватит душа. Ароматный подарок от мамы глухо стучит по полке. Теперь вся комната пестрит этим тошнотворным запахом концентрированной хвои. Открыть бы окно здесь, голова уже начинает трещать. Штору не распахивает, просовывает руку за неё, стараясь нащупать ставню, и с улицы веет прохладой ночи. Полотенце уже не так туго опоясывает его бёдра, сползая. Страсти к хождению нагим не имеет. Пора чем-то скрыть своё побитое и тощее до жалости тело. Насколько сильно его настроение серое сегодня? Может, оно нейтральное? Отлично будет смотреться белая футболка. Или, наоборот, настроение ни к чёрту? Чёрная старая футболка с дырками хорошо передаст негодование в нём. Есть тряпки и с принтами, оставшиеся со времён учёбы в университете. Хотя он ничего не понимает в этом. Студенты всегда ходили в чём-то аляпистом, вычурном и не сочетающимся с собой. Хотя джинсы и кофты с футболками без излишеств были приятны глазу. В его вещах нет ярких цветов. Страшно привлекать внимание. Да и некрасиво. У него нет эксцентричного умения сочетать эти цветные взрывы. Перекидывает в другую часть шкафчика белые футболки, серые тонкие кофты, чтобы вытянуть тёмно-коричневую футболку с короткими рукавами. На ней принт цвета разводов сливок в свежем ароматном кофе. Маленькие кружочки, начинающие сползать с ткани, распались на индийскую Мандалу простой формы. Что-то вроде умиротворения, которого ему не хватает. Но короткие рукава... Не уверен в себе настолько, чтобы прохладный воздух касался его плеч. Неприятно. Беззащитно. По голой спине пробегают мурашки от поясницы до затылка, передёргивая. Без одежды непривычно, пусто. Трепет в груди снова сжимает сердце, рисуя в воображении занесённую руку с ножом за его спиной. Не выпрямляется, смотрит, пряча нос за плечом, назад. Никого. Откуда эти мысли? Ответ маячит лампочкой на бетонном потолке, с каждым покачиваниям бросая свет то на одну плесневелую стену без выхода и окон, то на такую же другую. Но он закрывает глаза, уходя от света. Там что-то неприятное. Ему не надо видеть этого. Выбирает трусы, отсеивая свободные, почти семейки, в сторону. Свободная одежда будет мешать сконцентрироваться на происходящем. Надо облегающее. Сковывающее. Чтобы держать свои мысли внутри головы, а не давать им расползаться по всему телу. Одевается наспех в жёсткие льняные штаны, которые точно будут врезаться под колени, когда он сядет, скрестив ноги. Тёмно-коричневая футболка с кофейной Мандалой накрывается сверху кофтой на молнии. Слишком тёплая для летней погоды. Но в его гостиной прохладно и сухо. Не включал же он сплит-систему?       Не находит в своей памяти, как достаёт пульт от сплит-системы, как нажимает на кнопку, включая её. Как кладёт пульт назад в пластиковый кейс на стене. Он не прикасался к нему последний месяц точно. Босым ногам холодно на плитке в холле. Неуютно. Но занавешенные окна успокаивают. Появляется желание осмотреть дом. Устранить недоговорённость. На полу валяются его вещи. Бесформенная кучка из его джинсов, рванная футболка, сандалии по разным сторонам друг от друга. А что было вчера? Виски стягивает давящей болью. Нет, вспоминать не будет. Дверь в тёмную спальню родителей открыта, а в ней распахнутая занавеска на окне, где просвечивает свет из окна соседского дома. Задвигает плотные шторы, бросив взгляд в окно дома напротив. У соседей время ужина. Осталось ли у него что-то в холодильнике, шкафчиках? Проверит. Включает свет в этой комнате. Ну и намотает он счетов. Ванная комната уже не пестрит духотой от душа. Свет не выключен, рассыпается по узкому коридору в холл. На кухонной тумбе цветной пакет с двумя подсохшими кусками хлеба для тостов. В шкафчиках старые специи, никогда им не используемые, и упаковка из-под мюсли. В ней небольшая горсть овсяных хлопьев и одинокий орешек. В холодильнике скисшее молоко, мерзко дыхнувшее в нос, стоило только поднести лицо к приоткрытой коробке. Пара плесневелых огурцов в отсеке для зелени, овощей и фруктов. И контейнер с чем-то внутри. Сомневается открывать, боясь задохнуться. Жмурится, убирая руки с контейнером от себя как можно дальше, и открывает. Тухлятиной не пахнет. Удача раз. Смотрит внутрь. Макароны с сыром, сплетённые между собой ниточками белой плесени и вкраплениями зеленоватого пушка на ней. Провал два. Выкидывает сразу. Сама мысль оттирать пластик от прилипших макарон с до отвращения пушистой плесенью вгоняла в неприязнь до вздрагивания. Хватит и двух тостов. Часы показывают девять часов и тридцать две минуты ночи. Магазины ещё не закрылись, может, сходить и взять что-нибудь? Нет. Сперва дождаться рассвета.       А что же было вчера? В животе закручивается тугой узел тревожности вместе с голодом. До слуха доносится нарастающее гудение в его собственной голове, вытесняющее мысли вдаль, к его затылку. Руки замирают вместе с пакетом от тостов, шуршащим в подрагивающих пальцах. Одежда на нём прибивает к полу, приколачивает намертво, запрещая двигаться. Тумба отдаляется, выпуская в объёмную пустоту. Холодную, замораживающую пожар в его голове, оголяя кости. Он заперт вместе с этим осквернением в узкой, тесной тьме. Зарекается не касаться, но воспоминания приближаются сами, стремясь дротиком проткнуть его лоб остриём наружу. Не успевает долететь, когда глаза жгутся и слезятся, и он закрывает веки, хмурясь. Каменное напряжение оползнем скатывается с него, раскалываясь льдинками по плитке и задевая холодные пятки. Невыносимо тихо, и шелест пакета оглушает.       Почему так неприятно думать о том, что было? Что-то не так, надо проверить камеру. Он что-то забыл и не может вернуться к этому. Ломтики хлеба сухие, хрустящие при укусе. Привкус земли холодит на языке, перебивая пресный хлеб во рту, и он морщится, переворачивая надкусанный ломоть. Другая сторона в маленьких островках зелёной плесени отвратительно заиграла более насыщенными тонами. Но до настоящего, глубокого и бархатного изумрудного цвета не доходила. Сейчас плесень, под нейтрально-белый свет кухонной люстры, похожа на начинающую зацветать тиной и мутнеть от склизкого ила лужу. Выплёвывает в раковину размокший во рту хлеб, тут же перебивая земельный вкус водой из-под крана. Не настолько ему всё равно, чтобы есть гниль. Отламывает плесневелые корки с мякотью, доедая ещё не поражённые части. Всё ещё ужасно на вкус. Протянет ли на двух хлебных огрызках до открытия супермаркета? Куда он денется. Промывает руки под прохладной водой. Чувствуются грязными. Как будто ниточки плесени прорываются под его кожу, отравляя. Моющее средство вместо мыла и футболка как полотенце. Скудный ужин завершён. Может, чай? От горячего чая заболит голова. Пить в ночь не может, он должен спать, а не сидеть и чаёвничать. Или подойдёт бодрящий кофе? Чёрная муть в кружке обожжёт язык и участит пульс без молока или сливок. Не уверен, остался ли ещё в банке рассыпчатый кофе. Или может хватит обычной воды из бессменного почти год и зацветшего фильтра? Из угла тумбы двигает кружку, игнорируя ручку на ней, ближе к себе и заливает водой. Подносит к лицу, принюхиваясь. Затхлая вода касается своими пыльными лоскутами его обоняния и оседает пятнами сырой плесени от каждого глотка.       Ледяная плитка уже иглами впивается в его стопы, привлекая внимание в пространство вокруг. Эта ломота в теле так и просит узнать, что было вчера, обнимаясь с чем-то смущающим его. Это что-то определённое, что-то важное для него. Что-то, что должно быть ближе к его сердцу, которое разливает пустынную тревогу по груди. Это не та тревога, острыми краями пролезающая через рёбра, и не та, тлеющая от яркого взрыва страха. Сейчас нет страха. Есть только напряжение, накрывающее эту пустыню затишьем перед бурей. Тяжесть от спрятанного в его голове знания лёгкой дымкой прячет те тучи, начинающие проявляться своей чернью. Мысли никак не могут собраться воедино, с трудом переплетаются между собой, лишь изредка проявляясь односложными образами. Его мысли будто застывшие без ветра репейники и высушенная трава на безграничном поле, где нет ничего более. А в груди только ожидание. И когда рука коснётся камеры, ударит первый раскат грома.       Спальня обнимает уже согревающим одиночеством, когда воспоминания начинают процарапывать себе доступ к его мыслям. Камера небрежно валяется на его прикроватном комоде, откинутая ближе к стене. Он всегда кладёт её аккуратно, не переворачивая вверх ногами или кладя на бок, строго ровно. Не допускает бросков ею, если в этом нет необходимости. И он не помнил, что трогал её хотя бы раз за эту неделю. Да и оставлял он её точно не здесь. Так что же было вчера? Уже знает, что ответ там, в записях на камере. Так ли сильно ему надо знать это? Эта тяжесть на его душе не появилась из ниоткуда. В записях точно что-то, что сделает всё только хуже. Эта тревога даёт руку помощи, намекая о чём-то непоправимом, неизбежном, если он откроет последние записи на камере. Может быть, это шанс исправить его жизнь? Не лезть в очередной раз в репейник? Надо ли ему знать причину, по которой становится неуютно находиться даже в собственной комнате? Убирает руку от камеры. И оборачивается к открытой двери из комнаты. Цепляется взглядом за своё отражение в зеркале ванной комнаты. Плечи свисают горбом, руки тянутся плетьми вниз, а из-под жёсткой чёлки смотрят два блестящих глаза. Какое сейчас выражение лица у него там, за зеркальной гранью? Не может разобрать, хоть свет и горит. Что-то в этом блике глаз знакомо. Это уже было. Зеркало, долгий зрительный контакт. Невозможность оторвать взгляд. Боль туго затягивается в его висках. На камере записи о чём-то важном. О чём-то, что имеет особый вес в его жизни. Мышцы рук сжимаются, складывая пальцы в кулак. Этот взгляд напротив был чужим. Не принадлежал ему. Глаза уже слезятся, пока он неотрывно смотрит в отражение, хватаясь за ускользающие обрывки воспоминаний.       — Твою мать.       Тихие слова неестественно утопают в тишине комнаты, когда взгляд напротив уже не удерживает его на месте. Он обязан знать, что было. Берёт камеру, вертя её в руках и осматривая. Новые сколы краски на корпусе. Главное меню. Запускает файлы видеозаписи. Последние записи были в начале месяца. Какое сегодня число? Календарь не ведёт, нужен телефон. А где он? Не помнит. Чёрт бы побрал это безразличие к датам. Позже. Запускает первую запись из последних обрезок. Обычная прогулка. Пустая улица и он, идущий по проезжей части дорог. Раннее утро. Это была его очередная попытка попасть за грань реальности. Ради чего?       — Нет, только не это.       Вырываются сами с его губ. Он шёл туда не зачем-то. И от этого сводит лицо в брезгливой гримасе. На записи уже аллея с погнутыми к низу фонарями. Вот он роняет камеру, падая сам в приступе паники. Стыдится самого себя. Мотает дальше. На приступы собственной слабости смотреть тяжело. Особенно, когда это остаётся не между самим собой. Его слабости известны уже каждому в этом грёбаном Коллективе. Или не всем? Только один ублюдок цепляется за каждую мелочь, выжимая из него последние капли, стараясь высушить до хруста и переломать. Записи смотрит не полностью, мотает дальше, чувствуя, как приближается к ответу. Ночной парк. ГоловаМертвеца. Проникновение в чужой дом. Многоуровневая парковка. Ной.       Останавливается на этой записи. Смотрит, не пропуская детали. Это был не Ной. Речь, идущая стихами, с прямыми укорительными намёками никогда бы не была произнесена им в здравом уме. Это была игра. Только одна личность может так нырять с головой в представление. Наблюдатель знает. Всё видит. Но молчит перед другими. Предупреждает его, хочет шантажировать. Наблюдатель знает, что он пришёл за Привычкой. И за ошибку винил Привычку, не его. Что Наблюдатель имел в виду? Привычка нарушил ход действий? Это плохо. Подстрекатель работал над максимальной безопасностью для Ноя из любого временного отрезка. И всё пошло наперекосяк? Как будто когда-либо шло правильным ходом за последние несколько лет. Ему грозит опасность? Или Привычке? Теперь не он мишень Коллектива? Еле сдерживает язык за зубами, хватаясь за спасательные мысли «Пусть будет так, пусть так, пожалуйста». Может, это его шанс вернуть свою судьбу себе из рук Подстрекателя?       Они все в одной лодке вместе с ним. И пока Подстрекатель будет бороться за собственную правду и желанное первенство, есть время обыграть всё в свою сторону. Наблюдатель говорил, что стыд убьёт? Как бы не так. Благодарен этому безрассудному порыву. Пошли они к чёрту.       В висках загудело, стреляя тупой болью. Жмурится, касаясь пальцами уголка глаз и оттягивая кожу. Пытается удержать эту боль внутри головы, не дать ей вылезти наружу. Перед тьмой закрытых глаз вспыхивают две яркие точки, впиваясь в мозг сквозь его глазницы. Дёргается, открыв глаза, и теряет равновесие. Переступает с пятки на пятку, взмахивая рукой. Очередной приступ боли пронизывает его тело. Взгляд останавливается на ванной комнате. Его навещали.       Боже, в какой же он заднице. Неопределённость положения теперь пугает. В правду ли ему даруется такой благосклонный подарок, как действовать самому? Он так давно не думал о том, что имеет возможность принимать решения и надеяться на свои силы, что теперь это доводит до паники. Теперь нет уверенности в том, кто первым настигнет его в самом бедственном положении. Он беззащитен. И в этом есть его преимущество. Вопрос времени, надолго ли. Внутренний конфликт между коллективом за первенство в эстафете отвлекает всё внимание от него, и как долго Подстрекатель будет бороться за нужный исход событий невозможно предугадать.       Воспоминания разрезают его разум тонкими слайсами боли. Образ его собственной смерти кусает за голову, доставая кривыми, но острыми зубами до мозга. Наблюдатель назвал Привычку шавкой? Сам не лучше, такой же прихвостень Администратора. Как же надоел.